Ежи Путрамент - Сентябрь
Его план, совершенно нереальный ввиду огромного превосходства неприятеля, провалился, и Ромбич признал это. Однако он упрямо отгонял от себя мысли о том, что план был с самого начала ошибочным и нереальным. Ему казалось, будто главная причина неуспехов крылась в неумелом использовании резервов командованием, он считал, что взаимодействие на стыке армий «Краков» и «Лодзь» было плохо налажено, но в основном объяснял поражение внезапностью немецкого наступления. Жалкие уловки! Ведь он располагал в целом очень точными данными о немецких силах, которые Слизовский ежедневно ему доставлял.
Только рожанскую историю нельзя было втиснуть в рамки удобного для Ромбича толкования фактов. Последствия ее были столь потрясающими, столь быстрыми, столь несомненными, что даже «частичная» вина Ромбича не могла его спасти от суда своей совести. Рассказ поручика не содержал никаких новых фактов, однако угнетающе подействовал на Ромбича по крайней мере по двум причинам.
Во-первых, он наглядно показал — после столкновения с солдатами, — сколь мучительной была свистопляска с приказами, смертельно поразившая эти дивизии.
Во-вторых, была доказана ошибочность расчетов Ромбича, заставивших его принять предложение Слизовского об эвакуации Варшавы. Соглашаясь с тем, что кампания проиграна, принимая эвакуацию как неизбежность, Ромбич рассчитывал, что полупаническая атмосфера, в которой она будет проведена, поможет затушевать, забыть рожанскую историю. Да, Ромбич рассчитывал, что, проигрывая кампанию, он по крайней мере спасет свою репутацию.
Ромбич ошибся. Остались тысячи свидетелей. Они не забудут, не простят. С ними он не справится, как… например, с Кноте. Призрак, от которого он убегал из Варшавы, догнал его на этом шоссе, стал еще страшнее — обрел кровь и плоть, способность говорить и укорить взглядом. И те, которые до сих пор были беззащитны перед Ромбичем, столкнувшись с этим призраком, показывают свои когти и ядовитое жало. С Лещинским, например, нельзя уже по-прежнему…
Поэтому, лежа между сосенками, располагая даже слишком большим досугом, он начал копаться в памяти, искал, сопоставлял, склеивал обрывки фактов, иногда только собственные слова, полуосознанные мысли и предположения, которые он делал за последний месяц, за последние две недели. «Собираю материал для своего адвоката, — подумал он со злостью. — Для того чтобы установить, будто я виноват только наполовину, только наполовину. Я дурак, — смело признал он, — даже одна сотая этой вины заслуживает десятка пуль».
Его могла бы спасти только атака. Поймать бы за руку того, кто первым послал Пекарскому приказ об отступлении на Буг. При нынешнем беспорядке это была пустая мечта. Остались только смягчающие обстоятельства. Почему он так легко подтвердил тот приказ? Что повлияло?.. Кто… Кто повлиял на его решение?..
У Ромбича бешено заколотилось сердце… Кноте, вся история с Кноте, вплоть до бумажки об армии «Пруссия». Кноте вовсе не украл эту бумажку, нет, Ромбич позднее держал ее в руках, смял, бросил в угол. Но потом-то бумажка исчезла. Кто, кто потом был в кабинете?
Слизовский прервал его лихорадочные, суматошные воспоминания; вид у него был кислый.
— Очень скверно. Из Бреста они уехали куда-то на юго-восток. Настоящий цирк. Накроили фронты, два генерала получили высокие назначения. Один из них — ваш друг! Генерал Домб-Фридеберг. Ему достался весь центральный участок Вислы! В общем, предлагаю пробираться на Ковель. Согласны? Чрезвычайно рад. Майор Лещинский, распорядитесь насчет отъезда.
26
— Какой сегодня день? — спросил Фридеберг.
Ни Минейко, ни шофер не знали. Фридебергу казалось, будто воскресенье. Наверно, потому, что погода стояла великолепная. Неподалеку, на сползающем по обрыву деревенском кладбище, золотилась грива порыжевшего клена, дальше, внизу, сверкала Висла, обрамленная с того берега полосой солнечного песочка, еще подальше виднелась голубоватая зелень леса и темнеющий горизонт. И вдобавок у Фридеберга было радостное ощущение свободы, как будто заботы, обязанности, огорчения остались позади, как будто и на самом деле закончилась тяжелая неделя изнурительной канцелярской службы и теперь воскресенье, солнце и травка, и рядом с тобой два друга, и в течение нескольких часов можно и даже нужно забыть о хмуром понедельнике. Ведь неделя, которая вихрем пронеслась над Фридебергом, давала ему право на такую передышку. Сколько дней он гонялся за Домб-Бернацким? Сколько раз он, как милости, выпрашивал в штабах группок, дивизий, отдельных бригад разрешение связаться по телефону или телеграфу со ставкой и узнавал, выяснял, умолял о каком-нибудь приказе? Домб-Бернацкий был неуловим, ставка иногда отвечала, но неопределенно или отрицательно. Фридеберг привык к неудачам, и, как оказалось, не в них было самое худшее. Больше всего он натерпелся, когда в конце концов вымолил себе новое назначение.
Вероятно, это произошло восьмого? А может быть, девятого? Трудно поверить, будто всего два или три дня тому назад. С утра друг из Скаржиска предоставил ему на четверть часа телефон. Как выяснилось, он соединил Фридеберга не со ставкой, а с штабом Центрального фронта. Фридеберг повернулся к своему другу, повторил название фронта, спрашивая глазами, возможно ли это, существует ли такой фронт. Друг пожал плечами, существует или нет, не все ли равно.
В штабе Центрального фронта очень обрадовались, узнав, что нашелся такой генерал, который не знает, куда себя девать. В течение пяти минут Фридеберг получил гораздо большие полномочия, чем когда-либо смел мечтать… В связи с разгромом северной группы армии «Пруссия» и ее беспорядочным отступлением к переправе под Мацеевицами, особенно же в связи с недостойным поведением командующего армией, который неумело маневрировал своими силами и после поражения бежал на самолете, штаб Центрального фронта поручает Фридебергу принять командование всеми — повторено: всеми — войсками, находящимися к западу от Вислы между Пилицей на севере и Нидой на юге, организовать и координировать их отход на Вислу, где немедленно занять оборону.
Фридеберг поперхнулся, когда разговор с штабом закончился. Он посмотрел на друга. Тот скептически улыбался.
— Ну что ж, поздравляю… как Фош, в последнюю минуту… ты теперь мой начальник… Какие будут указания?
— Не дури, старик! — Фридеберг встал, в голове у него шумело. Он выглянул в окно, далекие сосны на пригорке, в небе самолет, одинокий и грозный. — Прежде всего нужно… прежде всего нужно… — Фридеберг не выдержал, ему была неприятна кислая усмешка друга, он шмыгнул в сени, оттуда в садик, бегал от забора до куста сирени, рвал мясистые листья, бессмысленно мял их, дергал усы. Его призвали, как Фоша… Март восемнадцатого года, гремит немецкая артиллерия, через Дуллан переваливают толпы солдат из разбитых английских дивизий, в ратуше заседают мрачные генералы и министры, Хейг уже беспокоится, хватит ли ему кораблей, чтобы бежать в Англию, Петэн думает о линии Луары…
Эта вычитанная в чьих-то дневниках картинка приводит его в кратковременный, но бурный восторг. Надо прежде всего выяснить фактическое положение… Томашувская группа, три разбитые дивизии и еще не бывшая в деле кавалерийская бригада. Они должны находиться где-то под Варкой. Группа, обороняющая Радом, — состав неизвестен. Келецкая группа, кажется, отступает. Ну и скаржиская группа, три неполные дивизии в боях.
— Ну, однако, однако… самое меньшее шесть дивизий, хоть и разбитых, хоть и неполных, хоть и отступающих… Великая сила! — Фридеберг возвращается в домик. Его друга там уже нет.
— Выехал на инспекцию, — цедит сквозь зубы какой-то майор.
— Не дожидаясь директив… обиделся…
Фридеберг пробует соединиться с дивизиями. Телефонная связь нарушена. Майор ничего не знает, даже генеральский окрик на него не действует. Командование скаржиской группы, терпевшее Фридеберга, пока он был безвредным странствующим рыцарем, прячется от него теперь, когда он неожиданно стал начальником.
Фридеберг провел день как во сне. Как во сне ты говоришь кому-то: сделай то, это — и сам что-то делаешь. Все существует как бы само по себе: причины логически не вяжутся со следствиями, вещи и люди возникают перед тобой, ты видишь их, видишь, как они проносятся мимо тебя, но никак не можешь повлиять на них и остаешься до конца безнадежно одиноким.
Пришла ночь. Горели деревни, тяжело волочили ноги усталые солдаты. Так и не найдя прячущегося от него друга, Фридеберг для очистки совести оставил надутому майору общую директиву — отходить на Солец — и в единственной подчиняющейся его приказам машине отправился в Радом, чтобы лично разобраться в том, что происходит с томашувской группой. Добрые люди вовремя его предупредили: в Радоме немцы. Он повернул на восток, проселочными дорогами кое-как добрался до Зволена, оттуда попытался проехать на Козеницы. Когда и тут пришлось вернуться назад, Фридеберг отказался от дальнейших попыток командовать вверенными ему дивизиями, теперь он мог рассчитывать только на скаржискую группу.
