Илья Маркин - Впереди — Днепр!
— Во! — резко взмахнул крупной головой Столбов. — Вы в семь раз сильнее противника и все же говорите, что червячок вас подтачивает. И пушкари тоже, небось, охают да тревожатся. У них тоже беда: против каждой немецкой пушки они выставили шесть своих. Во! Шесть против одной! — еще резче встряхнув головой, подчеркнул Столбов. — А что нам, бедным авиаторам, делать? Не семь и шесть против одного, а всего лишь десять своих самолетов против девяти фашистских можем выставить мы. Десять против девяти! От такой арифметики не очень-то вздремнешь!
— Не горюй, полковник, не привыкай хныкать, — жилистой рукой дружески похлопал Катуков по плечу Столбова, — в сорок первом не десять против девяти, а один против десяти, а то и еще меньше бывало, но выдержали. И не только выдержали, а повернули их от Москвы и погнали назад. Я помню, — помолчав, с блуждающей на лице улыбкой продолжал Катуков, — перед Московским наступлением считали мы, считали, мозговали, мозговали и даже на самом главном направлении не могли сосредоточить и десяти танков на километр фронта. А сейчас мы бросим до семидесяти танков на каждый километр фронта и не на каком-то одном направлении, а в широченной полосе, которую и пушкой насквозь не прострельнешь.
— Да, под Москвой… — увлекся воспоминаниями и Федотов, — под Москвой мы еле-еле наскребли два десятка орудий и минометов на километр фронта.
— А теперь? — оживленно спросил Катуков.
— Чуть-чуть больше, — усмехнулся Федотов и, погасив усмешку, вполголоса добавил:
— Двести тридцать орудий и минометов на каждом километре всего фронта наступления.
— Во! — вновь с укоризной воскликнул Столбов. — Такой махиной не то что какую-то оборону фрицевскую прорвать, можно высоченные горы свернуть. А нам опять понатащили фрицы свежих авиационных частей со всей Европы и будь здоров — кувыркайся с ними в воздухе один на один.
— Ничего! — с жаром проговорил Катуков. — Вот войдут наши гвардейцы в прорыв и начнут аэродромы фашистские прочесывать, враз соотношение сил в воздухе изменится.
— Четыре сорок шесть, — взглянув на часы, озабоченно сказал Федотов, — сейчас дадим первый пятиминутный огневой налет всей массой артиллерии и минометов.
— А мы сразу же после этого удара бросим бомбардировщики на тылы и огневые позиции фашистской артиллерии, — сказал Столбов, прилаживая шлемофон.
— А я буду вздыхать на ваши действия глядючи и ждать своего часа, — шутливо добавил Катуков и, привалившись на бруствер, вновь устремил взгляд на вражеские позиции.
* * *— Лексей, та що ж хиба тэбэ цэй хваршмак ни по ндраву? — по обыкновению подшучивал над Алешей Тамаевым Гаркуша, успевая одновременно и балагурить и неуловимо поглощать макароны с мясом.
Давно привыкший к Гаркуше, Алеша только молча улыбался и еще напряженнее вслушивался в гул канонады и свист пролетавших в вышине снарядов и мин.
Уже второй час, все нарастая и расширяясь, продолжалась наша артподготовка. Вначале Алеша смотрел на кипевший метрах в восьмистах впереди шквал огня и дыма, потом, потеряв к нему всякий интерес, сел на дно окопа и, когда принесли завтрак, почти совсем забыл, что над головой воет раскаленный металл, а совсем недалеко впереди ахают тысячи взрывов. Но, уж почти окончив завтрак, он вспомнил вдруг, как всего месяц назад по тому же самому месту, где сидел он, все сотрясая и давя, била фашистская артиллерия. При одном этом воспоминании у него по всему телу пробежала изморозь и непослушно задрожали пальцы. На мгновение подумалось, что сейчас наша артиллерия смолкнет и опять, как тогда, месяц назад, ударит противник. Он решительно отогнал эту мысль, но она вернулась опять, теперь уже не оставляя и все властнее захватывая его. Он не доел макароны, встал и прижался грудью к стенке окопа.
— Т… т… ты что, Алеша? — окликнул его Саша Васильков, позавчера вернувшийся из медсанбата и назначенный командиром расчета, в котором были только Гаркуша и Алеша. Саша был совсем здоров, но от сильной контузии все еще заикался иногда, особенно когда волновался и спешил высказать свои мысли.
— Так просто, посмотреть хочется, — ответил Алеша, мельком взглянув на Сашу, и в этот самый момент уловил то новое, что подсознательно отметил он еще вчера, и никак не мог определить, что это было. Светлые, всегда веселые Сашины глаза с большими зрачками словно померкли отчего-то и смотрели хоть и спокойно, но с заметной грустью и какой-то невысказанной болью. Такое же выражение скрытых переживаний таилось и на побледневшем с опавшими щеками лице Василькова.
Саша хотел было сказать что-то, но видимо не смог или побоялся, что не сможет твердо выговорить первое слово, только судорожно дернул головой и застенчиво опустил глаза.
— Как завтрак? — здороваясь, спросил вышедший из хода сообщения майор Лесовых.
— О… о… очень замечательный, — багрово покраснев, с натугой проговорил Васильков, и Алеша так же, как и он, смущенно опустил глаза.
Лесовых не видел еще Василькова после возвращения в роту, хотел спросить его о здоровье, но, заметив его смущение, явно вызванное заиканием, присел на выступ окопа и, кивком головы пригласив пулеметчиков садиться, весело сказал:
— Вот и опять на нашей улице праздник начинается!
— Пид такой оркестр, та з таким фейерверком можно гульнуть — воскликнул Гаркуша. — Цэ нэ як тоды, колысь хриц колошматил нас!
— Да, теперь совсем другое дело, — задумчиво проговорил Лесовых и, пристально посмотрев на Гаркушу, добавил: — И земля украинская рядом, всего полтора десятка километров.
— Эх, товарищ майор, хучь верьте, хучь не верьте, — строго нахмурив кустистые брови, с еще большим жаром воскликнул Гаркуша, — во сне стал видеть землю украинскую. Я вить распробродяга из всех бродяг. И где только меня черти не носили! Уж не говорю там про Сибирь таежную, где я, наверно, дерев тыщь сто свалил и Мурманск распрохолодный. В Ташкенте, даже в городе этом, что отцом яблок называется, в Алма-Ате побывал. Не совру: заколачивал я гарно. Не то, что в Одессе на бычках да барабульке. А вот приеду в новое место какое, обжиться еще не успею и опять Одессой и во сне и в здравом рассудке брежу. А теперь, ну, просто сил нету. Хоть бы глазком одним на море глянуть.
— Скоро, совсем скоро и Днепр увидите и море, — сказал Лесовых, — война уже явно переломилась и на убыль пошла. Вот рванем сегодня и — как в гражданскую войну говорили, — даешь Харьков! Даешь Днепр! Даешь Киев и Одессу!
— Ой, товарищ майор, — без обычного притворства вздохнул Гаркуша, — далеконько еще до Одессы. Если пешком шагать, пятки до костей сотрешь.
— А… а… а ты их салом смажь, — шутливо бросил Саша Васильков.
— Точно! — с готовностью подхватил Гаркуша. — А ну, Лексей, — подтолкнул он Алешу, — пулей на кухню и скажи, что Потап Гаркуша сало требует.
— Только не топленого, а шпиг, окорочок или грудинку на крайность, — весело добавил Саша.
— Точно! — с напыщенной строгостью подтвердил Гаркуша. — Тильки щоб та свинятина нешкуреная была, а паленая. Щоб кожуринка румяненькая, як персик переспелый, и щоб на зубах похрустывала.
Лесовых, улыбаясь, смотрел на веселых пулеметчиков и настороженно вслушивался в гул неумолкавшей артподготовки. Он всю ночь ходил по подразделениям, в шести ротах побывал на партийных и комсомольских собраниях, много выступал и говорил с солдатами, но усталости совсем не чувствовал. Он хотел до начала атаки посидеть с пулеметчиками, немного отдохнуть, но в окоп вбежал празднично-сияющий, раскрасневшийся так, что совсем не было видно веснушек, Дробышев и, не заметив Лесовых, одним духом выпалил:
— Приготовиться к выдвижению на рубеж атаки! Простите, товарищ майор, — увидев Лесовых, все так же вдохновенно продолжал он, — сейчас — семь сорок, будет огневой налет «катюш».
— Командуйте, командуйте, — одобрительно сказал Лесовых, — я на минутку к вашим пулеметчикам заглянул. Если кто спрашивать меня будет, скажите — в третий батальон ушел. Ну, товарищи, — пожал он руки Дробышеву, Василькову, Гаркуше и Тамаеву, — желаю самого, самого лучшего!
Он хотел сказать хоть что-нибудь сильное и возвышенное, но мгновенно изменившиеся после приказания Дробышева лица пулеметчиков выражали одновременно столько решимости, напряжения и нескрываемой радости, что обычные слова казались Лесовых слабыми и неспособными выразить даже крохотную частичку их переживаний. Он еще раз стиснул руку самого молодого из всех — Алеши Тамаева и, взглянув в его коричневые с огромными зрачками глаза, с силой прижал его к себе.
— Идите, друзья, — задыхаясь, прошептал Лесовых, — идите смело вперед. Там наше счастье, там наша победа!
Лесовых уже скрылся за поворотом хода сообщения, а Алеша все стоял растерянно, чувствуя, как буйно стучит кровь в висках и глаза туманятся от нежданных слез.
