Гром и Молния - Воробьев Евгений Захарович
Хорошо бы выяснить, есть ли еще груженые составы, но разгуливать сейчас по станции опасно, тем более что охрана в любую минуту может хватиться исчезнувшего часового и забить тревогу.
Прибылову не терпелось подать сигнал и бежать обратно в лес. Но может прийти еще эшелон, и обидно, если он уцелеет.
На станции было тихо, только вдали попыхивали паровозы, будто хотели отдышаться после бега. Кто-то прошел с фонарем вдоль состава, и опять тишина…
Лежа под вагоном, он еще раз с удовольствием ощупал заряженную ракетницу, лежащую за пазухой. Никто теперь не помешает ему выполнить приказ, и, что бы ни ждало его дальше, он даст две зеленые ракеты и вызовет на себя огонь.
«Интересно знать, как обо мне сообщат Наташе: «Пропал без вести» или «Пал смертью храбрых»?» — горько подумал он и опять вспомнил, что перед уходом не ответил на последнее ее письмо. Боялся, что ответ будет натянутым: сообщать об опасном задании не хотелось, чтобы письмо не выглядело прощальным.
«Когда я сажусь ужинать, — писала Наташа, — то ставлю на стол две тарелки, две чашки. Ты не сердись на меня, я стала совсем глупенькая от любви к тебе и одиночества. Мне все кажется, что вот откроется дверь и ты войдешь, как всегда веселый, шумный, проголодавшийся, и сразу же сядешь ужинать».
Прибылов поежился, глубже засунул руки в рукава ватника. Ему было сладко думать, что Наташа спит сейчас в теплой постели — ей ничто не угрожает, в комнате тихо, только прилежно тикают часики. Ложась спать, она любит класть эти часики под подушку. Кстати, который час теперь?
Светящиеся стрелки показали половину третьего. Прибылов долго вслушивался в ночь. Тишина. Он уже отчаялся что-нибудь услышать, как издали донесся глухой гром взрыва.
— Был мост, и нет моста! — радостно подумал он вслух.
Хорошо бы подать сигнал, но, может, еще один эшелон успел пройти через мост и сейчас где-нибудь в пути?
Около четырех часов утра Прибылов выполз из-под вагона и посмотрел на небо. Рассвет еще не коснулся неба, но звезды потускнели. Дальше ждать опасно: сигнал будет плохо виден.
Поездов больше не было, где-то вдали слышался едва различимый шум моторов: по дороге шла автоколонна. Может быть, за снарядами?
Он вынул ракетницу и поднял ее над головой. Не сразу удалось унять дрожь руки — волнуется или продрог? Прибылов затаил дыхание, совсем как при стрельбе в цель. Уж не собирается ли он попасть ракетой в ковш Большой Медведицы?
Две ракеты одна за другой поднялись в небо с зеленым шипением, и стоявшие рядом товарные вагоны окрасились на несколько секунд в цвет классных.
Тревога прокатилась по станционным путям, треща одиночными выстрелами и очередями. Пронзительно залился кондукторский свисток. Паровозы переговаривались между собой испуганными гудками.
«Самое глупое было бы попасться сейчас, когда все сделано, — лихорадочно подумал Прибылов. Он юркнул обратно под вагон, выскочил с другой стороны и пустился наутек подальше от эшелона. Он дрожал, хотя не чувствовал ни холода, ни страха. — Ведь самое трудное позади, самое трудное! Неужели не отвертеться?»
Впереди показались какие-то едва различимые станционные постройки и черный профиль водокачки.
Куда бежать? Где найти лазейку в колючей проволоке, которой, как он знал, оцеплена вся территория станции?
Прибылов остановился, чтобы перевести дыхание, собраться с мыслями, но тут его внимание привлек странный, нарастающий свист. Он не успел сообразить, в чем дело, как уже ударило вблизи желто-лиловое пламя. Звук разрыва был неожиданным, как грохот поезда, который грубо рванул с места машинист. Не успел улечься разноголосый посвист осколков, как ударил второй снаряд, третий, четвертый…
— Давай, давай! — заорал Прибылов в радостном исступлении, забыв о всякой осторожности.
Словно он стоял на батарее рядом с орудием и номера расчета слышали его срывающийся голос.
Сейчас в этой смертельной кутерьме легче было улизнуть от неминуемой облавы, и он побежал дальше, припадая к земле, когда свист снаряда переходил в зловещий шелест, предвестник близкого разрыва.
Очевидно, на далеких батареях знали свое дело, а батарей этих было немало, потому что над всей станцией бушевал огонь. Один снаряд ударил в водокачку так, что отлетела кирпичная макушка.
Прибылов понял, что опоздал: не мог человек пройти невредимым сквозь такой огонь.
«Эх, не думал, что придется лечь от своего осколка!.. Самое обидное! В бою — куда ни шло, но так…»
Где-то впереди низко над землей заметался огонек. Он шарахался из стороны в сторону, описывая одну и ту же дугу: кто-то бежал с фонарем в руке.
Прибылов бросился вдогонку за незнакомцем. Тот, конечно, не станет сейчас приглядываться, не до того, а бежать в компании — безопаснее.
Человек с фонарем пробежал мимо будки стрелочника, перепрыгнул через шпалы и нырнул куда-то в подземелье.
Прибылов постоял какую-то долю секунды на верхней ступеньке, всматриваясь в полоску света под дверью, внизу. Он провел пальцами по пилотке, убедился, что она повернута звездочкой на затылок, еще плотнее, на самые глаза, натянул капюшон плаща, спрятал гранату за отворотом ватника, решительно сбежал по ступенькам и открыл дверь.
Погребок обдал его затхлым теплом. Кондукторский фонарь на полу подпрыгивал при каждом разрыве. Вокруг фонаря сидело на корточках несколько человек, очевидно железнодорожники. Они сидели с раскрытыми ртами, как рыбы, вытащенные на берег.
Появление нового человека ни у кого не вызвало интереса. Один из сидевших на полу спросил его что-то по-немецки, но Прибылов только махнул рукой, ничего не ответил, и немец этому не удивился. Прибылов сел на пол, сжал голову руками и легко мог сойти за чело века невменяемого, ошалевшего, контуженного.
«А в землянке у нас сейчас тепло, уютно! — подумал Прибылов с тоской. — Ребята, наверное, спят, а может, Гаркуша и Волобуев опять затеяли спор о том, что вкуснее: галушки или пельмени?»
Каждый пытался привлечь лейтенанта на свою сторону, но Прибылов придерживался строгого нейтралитета, и спорщики порешили на том, что после войны он обязательно приедет сперва на Полтавщину, в гости к Гаркуше, а потом на Урал, в таежную Чердынь, к Волобуеву, для того чтобы решить затянувшийся спор о галушках и пельменях.
«Хорошо бы дожить до конца войны! — замечтался Прибылов. — Самому увидеть с улицы свое освещенное окно на третьем этаже. Прожить три дня после мира, а потом и умереть… Нет, тогда умирать и вовсе не захочется. Столько отмучиться — и три дня! Когда так хочется жить!..»
Погребок ходил ходуном при каждом разрыве, фонарь мигал, потом его подбросило взрывной волной, и он потух.
Прибылов поднялся наверх, и зарево пожара встретило его. Эшелон горел сразу в нескольких местах. Станционные постройки тоже были охвачены огнем. Снаряды рвались пачками — очевидно, ящиками. Несколько цистерн с горючим разорвало в клочья. Они оказались очень кстати, эти цистерны, будто кто-то прицепил их специально для растопки.
Крики доносились откуда-то издали — никто не рискнул тушить это стреляющее пламя.
Обстрел прекратился так же внезапно, как начался, и Прибылов, не мешкая, зашагал прочь от горящей станции к лесу, черневшему поодаль.
Он благополучно перелез, никем не замеченный, через колючий забор и скрылся в предрассветном лесу.
Прибылов шел с опаской, часто останавливался, прислушивался.
«Самое глупое было бы нарваться на фашистов сейчас, когда все вышло так удачно и просто».
Ощущение счастья овладело всем его существом. Какое блаженство сознавать, что долг выполнен и самое опасное, тяжелое — позади!
У Прибылова было такое чувство, будто он всю дорогу тащил что-то очень тяжелое, вроде плиты миномета, и только сейчас освободился от ноши. Он и в самом деле с наслаждением повел сильными плечами, как бы желая убедиться, что ничто не стесняет его движений, не мешает жить.
