Анатолий Занин - Белая лебеда
Тут мое терпение и лопнуло. Божечка мой, как у меня сердце зашлось! Попросила Володю с детьми во двор выйти, а сама толкнула Фроську на кровать, задрала юбки и полотенцем отходила. Мать родная! Фроська-то без штанов ходила. Совсем не знала, что они бабе нужны.
— Ах ты, поганка! Да у вас там, кроме лаптей да житного хлеба, ничего и не водилось! Даже штанов бабы не носють! Сгинь с моих глаз! Холодец — уже и сопли! Гамайка вонючая! Заведи свое хозяйство, тогда и планты строй! Да ты такой холодец и в глаза не видела!
Фроська вырвалась и бегом из дому. До самой шахты голосила. Степана поджидала. Увел он свою гамайку в казарму. Там в клетушке, отгороженной досками, и жили. Клопов кормили, а потом ему квартиру казенную дали. Одна большая комната и кухня. Ход, правда, отдельный. Теснотища! А дом свой не стал Степан ставить. Не любил хозяйством заниматься. Водочка мешала да картишки… И еще, чуяла я, не по душе Степка выбрал себе жену, а напоперек нам с отцом. Фроська же догадывалась и хитрила. Как начала ему детишек кидать, дак Степка чуть не взвыл. Что ни год, дак девка або парень на свет божий появляется. Тут и завертелся Степан. Ртов-то вон сколь. Пришлось лямку тянуть. По две смены в шахте сидел, на врубмашиниста обучился, большие деньги зарабатывал. Ох, и жаден был до денег. Может, потому и под врубовку попал, руку ему попортило. Да мне заботы уже не было. Детишек только жалко. Босые и грязные… Прибегуть ко мне и просють: «Бабушка, свари кукурузную початку!..» И давала, и помогала чем могла, да все украдкой от Авдеича. Другой раз скажу: Авдеич, дал бы ты Степке не то кабаков, не то кукурузы… Отец только усмехнется: «Гордый он, не попросит, а я напрашиваться не буду…»
Мама ходила за отцом и плакала, боясь за каждую яблоню. Степан сидел на приступках крыльца и пьяно подначивал:
— Так их и разэтак, отец! Ты хозяин в дому — руби все подряд.
— Замолчи, черт бусорный! — сквозь слезы крикнула мама. — Пришел ни свет ни заря и отца настроил! У, бесстыжие глаза!
Степан редко бывал у нас и без водки не приходил. Угощая отца, приговаривал:
— Спасибочки, батя, за все! До земли склоняю бестолковую голову. До самой смертушки не забуду твою науку. Как ты меня лупцевал в забое. Заставлял санки с углем по камням волочить. Соседские ребята в школу бегуть, а ты меня в шахту. Обушком до обморока махал, чтоб всю твою ораву прокормить. Да я не жадный, лет десять на них горб гнул… Пустяки! Пей, батя, да помни мою доброту!
— Бузотер ты, Степка, — беззлобно отмахивался отец и отодвигал стакан с водкой. — Ты сам не захотел учиться. Забыл, как я тебя порол, когда ты из школы убегал и по базару шлялся, чебаки да арбузы воровал? Хорошо, что в шахту забрал. Плакала по тебе решетка. А насчет заработков твоих… Ты их в карты проигрывал.
— Ладноть, черт с ними, с теми деньгами, — соглашался Степан и тут же вспоминал с горечью: — А Крысенка тебе никогда не забуду. Всем надсмеяться надо мной разрешил! Он же чуть волосы у меня не выдрал!
— Ничо! — успокоил отец сына, едва сдерживая смех. — Они у тя эвон какие.
Был у отца в шахте конек — невысокий, но сильный и шустрый. Крысенком его звали. Стоит, бывало, в упряжке, глянет, что никого нет, ногу заднюю согнет и снимет кольцо с крючка, который прикреплен к вагонетке. И пойдет шарить по стене. Там в нишах тормозки шахтерские лежат — узелки с харчами. Растреплет зубами узелки и все съест, вернется к вагонеткам, станет на свое место и только зубы скалит от досады: не может кольцо обратно на крючок надеть. Не любил, если перед ним прыгали и танцевали. Вот Степу, еще паренька, в первый раз спустившегося в лаву, шутки ради, шахтеры попросили станцевать перед Крысенком: он, мол, засмеется, ученый такой…
Потом-то Степан и сам подбивал новичков на опасный танец. Зубы у Крысенка крепкие, норов злой. Зато умницей слыл. Сойдет вагонетка с рельсов, Степан подведет Крысенка, и он грудью нажмет на край вагонетки, почти сам и поставит ее на рельсы.
Но однажды Крысенок сильно поранил заднюю ногу, и пришлось поднять его на-гора́. А дело это нелегкое. Завязали ему глаза мешком, задом ввели в клеть со скользким полом (вода постоянно по стволу брызжет), шахтеру, сидящему вверху клети на перекладине, подали уздечку, тот потянул ее на себя, и лошадь села. Тут и закрыли дверь клети. Когда подняли Крысенка, открыли дверь, ноги соскользнули с пола, и он встал.
Его завели в темную конюшню, сняли с глаз мешок и постепенно увеличивали свет. Восемнадцать лет проработал Крысенок в шахте.
Мы с Димой крутились на веранде и слышали, как Степан растравлял отца, упрекал его в том, что он под каблуком у Демьяновны.
— Не бреши, Степка! Я ишо хозяин в дому!
— Разве ты хозяин? Никакой самостоятельности. Знаешь что? Сруби хоть одну яблоню. Ты же давно собирался… ага! Испугался, батя. То-то… Вот бы я и поглядел, какой ты хозяин. Не срубишь… Демьяновну боишься. Заругает она тя… Хо-хо-хо!..
— И вправду я собирался… — тихо проговорил отец. — Нет, не знаешь ты мя ишо… Неси-ка топор.
Степан метнулся в сарай и принес топор.
— Держи, батя, — заговорщицким шепотом выдохнул Степан и трясущимися руками сунул топор отцу. — Храбрец, а не тронешь яблони. Хо-хо! Кишка тонка.
Глаза Степана лихорадочно блестели, а жесткий рот растягивался в ехидной улыбке.
Отец схватил топор и побежал в сад. Когда он, громко гакая при каждом ударе топора, срубил самую большую яблоню, набежал народ. Поселковые жители страсть как хотели посмотреть на бесплатное представление старого Кондырева. Он вроде чудит, чудит, а на поверку оказывается прав. Смеялись-то, выходит, не над ним, а над своей легкомысленной доверчивостью. Только руками всплеснут да головой покрутят и опять с удивлением вглядятся в старого Кондырева, будто спрашивая: «Что же ты за человек такой? С радостью живешь…»
Выскочили из дому мы с Димой, и мама, и Володя, и все наши девчата. Соседи жалели маму на словах, а в душе завидовали: старый Кондырев инвалид, а кормил огромную семью. Все видели, как он надрывался. И бахчу сажал, и коз держал, и табак разводил.
Степан угощал знакомых шахтеров водкой и показывал на отца: мол, чудит. Гавриленков метался вдоль плетня и похохатывал:
— Авдеич, а ты вон ту антоновку руби. Яблоки от нее самые скусные…
Отец босыми ногами распихивал оранжевые и рябые тыквы, как поросят, лежащих между деревьями, посмеивался в усы и рубил старую сливу. На нем была белая рубаха навыпуск и синие кавалерийские галифе, подаренные давно еще Григорием. На его облупленном носу, на самом кончике держались очки; розовая лысина поблескивала на солнце и, казалось, пускала зайчики в злорадные глаза соседу Гавриленкову.
— Что же ты не рубишь? — всполошился тот. — Засохшие деревья вырубаешь? Ну, Кондырь! Опять людей дурачишь? Тьфу!
Гавриленков крутанулся и, сквернословя, пошел прочь. Отец вытер кровь, сочившуюся из треснувшей на солнце губы, и усмешливо посмотрел вслед враждующему соседу.
На полуторке к дому подъехал Григорий. Кто-то из шахтеров увидел толпу у нашего дома и не поленился сбегать на шахту. Григорий прошелся по саду, посмеялся с отцом.
— Ну и что, Степа?
Набычившись, Степан долго смотрел на Григория, словно раздумывая, как бы половчее поддеть его. Давно не ладил с мужем сводной сестры, считал Гришку пройдошливым и пронырливым. Разве нет? За обмен угля на сало у казаков Слюсарев подставил своего шофера под суд и укатил начальником на Украину. Когда же в Шахтерске малость подзабыли его делишки, вернулся, да не кем-нибудь, а начальником «Новой».
— Где же справедливость? За что воевали? Да ладноть, Гришка. Выпиши мне новую спецовку, да подбрось угольку моей Лариске в станицу… Да не куксись! Чек на уголь я свой отдам, а за машину заплачу…
И Григорий давал команду своему заместителю уладить это дело…
— На машине прикатил? — задиристо выкрикнул Степан. — От шахты два шага, а ты на машине, как барин! Вишь, как вырядился в коверкоты! Забыл, что сам из шахтеров. Все забыл, Гришка! Молчишь? Сказать-то и нечего? Зачем прикатил?
— Домой тебя доставить, как барина, — бледнея, усмехнулся Григорий, зачем-то ощупывая воротник френча. — Сам сядешь или тебе помочь?
— Не зли наперед, Гришка, а то ить чертям тошно станет. Да хоть расстреляй, не боюсь тя, шкура!
Степан с трудом поднялся с лавки, затоптался на месте, как перед прыжком, и неожиданно так рванул рубаху на груди, что пуговицы брызнули.
— На, гад, пей шахтерскую кровь!
Пьяный Степан кинулся на Григория, но трое молодых шахтеров перехватили его и немало попыхтели, пока не перевалили через борт машины. Матерный крик Степана был слышен до тех пор, пока полуторка не скрылась за пригорком. Когда он напивался, был совершенно нетерпимый.
Мы с Димой распиливали сучковатые стволы срубленных яблонь и абрикосов на чурки. Мама выговаривала отцу:
