Борис Ямпольский - Дорога испытаний
Мы вышли на крутой правый берег и в последний раз оглянулись на Киев. Светлели крыши и купола, и странным казалось, как эти дома, холмы остаются, как это они будут жить тут без нас?
Мы спустились к Днепру.
Часть вторая
Прорыв
Многих из них видели после за Волгой и Уральским хребтом. Они водили танковые эшелоны и нефтяные «вертушки»; на запорожских электросталеплавильных печах они плавили сталь в Кузнецке; трудились на Иртыше, Оби, Енисее, никогда не забывая далекой, но родной земли; когда осенью девушки выходили на свекловичные плантации, им на миг казалось: они снова у себя на родине, в Броварах или Прилуках. Это была одна великая Родина — от Измаила до Тянь-Шаня, от священных камней Севастополя до знаменитого озера Хасан.
1. День первый
Восходящее солнце обогрело землю. В траве закричал первый кузнечик. Он еще не работал, он только кричал: «Поздно! Проспали!» А второй, проснувшись, уже заработал сразу, в карьер. Вскоре к ним присоединился еще один, потом сразу несколько в разных местах, и заработали по всему полю, как в большом кузнечном цехе, но каждый ковал в своей кузнице отдельно.
Я пошел в напарники к Поппелю, толстому усатому товарному кондуктору, который говорил: «Нет ничего на свете важнее товарного вагона. На том мир стоит».
Вагоны разорванной цепочкой стояли вдоль путей станции Дарница на несколько километров — это их так растащили на случай бомбежки. В вагонах был ячмень, сахар, консервы, спирт, мыло, спички — все, что возят обычно по железной дороге.
Мы шли от вагона к вагону, и Поппель срывал пломбу, ловко разворачивал проволоку на скобах, а я метал бутылку с зажигательной жидкостью. Фосфористая масса вспыхивала костром, облизывая стены и потолок длинными ядовито-зелеными языками. А когда не стало бутылок, я залезал в вагон и лил из канистры бензин. Поппель зажигал паклю, но каждый раз, когда нужно было кинуть ее внутрь, у товарного кондуктора тряслись руки.
— Не можно… — говорил он.
Тогда я вырывал из его рук горящий факел, кидал в темную утробу вагона, и ярко вспыхивало пламя.
И каждый раз, когда показывался огонь или начинали взрываться какие-то ящики и бидоны, Поппель ошеломленно глядел на меня и кричал, как кондуктор на «зайца»:
— Ты кто? Ты что сделал?
И мы шли дальше.
Некоторые вагоны Поппель узнавал и, читая шифр в надписи, говорил:
— Смотри, с Харцызска вернулся! — Или: — Ого! В Йошкар-Оле побывал!
И мы продолжали свое дело.
А по другим путям шли другие и делали то же. Кондуктора, стрелочники, машинисты двигались между путями по твердой, пропитанной мазутом, маслом, угольной пылью земле и делали то, что никогда им и не снилось.
Свистели свистки составителей, играл рожок стрелочника, гудела маневровая «овечка», но все это лишь для того, чтобы собрать несколько вагонов вместе и зажечь или подорвать их.
И когда мы наконец ушли и были уже далеко за выходными стрелками станции и оглянулись, все пути были объяты огнем. Казалось, на станцию Дарница неведомо откуда прибыли и стоят длинные ракетные, огненные поезда.
Дацюк черным кулаком погрозил кому-то там, за дымом и огнем находящемуся:
— Покупаетесь и вы в пожарах!
На глазах были слезы, но раскатисто-командный голос приказывал:
— Приготовиться к движению!
Черное от сажи лицо его сливалось с кожанкой. Все были черные от сажи, блестели только белки глаз и алели губы, а у некоторых даже губы почернели, запекшись от крови.
Многие были обожжены и ранены. Толстые перебинтованные руки их лежали на перевязи, и они осторожно несли их перед собой, словно что-то чужое, но очень дорогое и хрупкое. А худенький Маркушенко, ковыляя, тащил по пыли обвязанную тряпками ногу, а сапог держал под мышкой.
— Маркушенко, не отставай!
— Есть! — отвечал Маркушенко, поудобнее устраивая под мышкой сапог и ковыляя энергичнее.
Идем на восток. Бориспольское шоссе — пустынное и тихое. Слышно, как работают в кюветах кузнечики. Где-то впереди бухает артиллерия.
Есть ли кто за нами или мы уже последние?
— Стой!.. Всем стоять! Один ко мне!
Из окопчика в кустах появился регулировщик с красным флажком, в каске; рядом станковый пулемет. Он смотрит на наши черные лица с воспаленными глазами, обгорелые, еще дымящиеся пиджаки и железнодорожные шинели, а потом на гигантские дымы разгорающихся позади, на станции Дарница, пожаров и ни о чем больше не спрашивает.
— Цивильным идти на Бортничи, — сообщил он.
— Прощай, сержант! — сказал Дацюк.
— Прощайте, зализничники! — ответил регулировщик.
День был теплый, ветреный, и черный жирный дым пожаров, застилая солнце и прижимаясь к земле, неотступно плыл вслед за нами.
На станции стали взрываться нефтяные баки и черно-малиновым крылом накрыли всю местность. И потом еще долго-долго сиротливо висела в воздухе огромная черно-дымная папаха колосса, точно колосс исчез, а папаха не знала, куда ей деться.
Тонкая теплая сажа печально сыпалась с неба на поля, на деревья, на лица…
Все молчали.
Бортничи — первая станция после Дарницы на восток по Харьковской линии.
За станцией сразу начинается лес.
В лесу тихо и светло от желтых лип. Листья перешептываются о чем-то своем, раннем, лесном, таком далеком от войны и пожаров.
В студеном воздухе осеннего леса острее слышится исходящий от одежды запах бензина и гари.
— Правильно ли мы идем?
Порыв ветра принес дальние приглушенные лесные голоса и рычанье грузовиков. Пошли на шум.
Под старыми липами стояла группа машин. На первой от дороги машине в кузове сидел человек и сосредоточенно крутил ручку арифмометра и потом столбиком записывал цифры.
— Здесь кто? — спросил Дацюк.
— Государственный банк, — ответил человек, не отрываясь от столбика цифр.
Никогда, наверное, сколько стоит на свете Бортнический лес, не видел он у себя столько людей. Под каждым деревом стояла машина, или мотоцикл, или повозка.
Здесь были целые учреждения на машинах, с завами, помами, начальниками отделов, машинистками, вахтерами, архивами. Здесь сохранялась еще официальная атмосфера учреждений. Секретари, по привычке, были вблизи начальства; и начальники и подчиненные держались служебного тона, который давал чувство дисциплины, ощущение нужности и смысла жизни.
У лесного оврага можно было вдруг услышать:
— Товарищ Федоткин, подымите дело Кульчицкого номер двести тридцать дробь двадцать пять!
И товарищ Федоткин с наслаждением рылся в делах, словно он не в лесу между Борисполем и Яготином, а у себя в уютном номенклатурном учреждении на Жилянской улице.
Где-то стучала машинка и, догоняя ее, стрекотала на дереве сорока.
— Товарищ Федоткин! — продолжал тот же голос. — Кульчицкого в огонь!..
Какой-то кассир выплачивал аванс за октябрь, стучал костяшками счетов и аккуратно синим карандашом ставил против фамилии галочки. И ни выстрелы, ни крики «Воздух!» не могли помешать ему по нескольку раз пересчитывать деньги и проверять галочки.
Радиокомитетчики, связисты, пожарники, банковские работники — все держались своих коллективов, общих интересов и забот, и служебные слова кроме своего прямого значения для них имели еще свое особое значение воспоминаний о незабвенном мирном времени.
— Вот пошел Н., — сказал кто-то, увидев начальника дороги.
Когда-то хозяйство его простиралось на сотни верст, звездой от Киева — на запад до Олевска, на восток — до Ромодана, до Нежина на севере и Вапнярки на юге. А теперь все хозяйство — группа фургонов под кривыми вязами. И хотя нет уже Юго-Западной железной дороги, нет мощных депо Казатин, Жмеринка, Бахмач, из которых выходят окутанные паром локомотивы «СУ» под скорые Москва — Киев, Москва — Одесса, Баку — Шепетовка, нет знакомых каждому, кто бывал на юго-западе, бесконечных линий красных товарных поездов с зерном, нет мостов над Днепром, Сулой, Росью, Тетеревом и гудящих линий железнодорожной связи, — тут, в лесу, существуют и ПЧ — начальники дистанций пути, и ШЧ — начальники дистанций связи, и ТЧ — начальники паровозных депо.
Начподора Зимин стоял у машины-рации на берегу лесного ручья под старой, дуплистой, осыпающей листья ивой. В очках и короткой пехотной шинели, с винтовкой за плечами он похож был на пожилого солдата.
— Стой! Смирно!
Поправив на боку маузер, Дацюк строевым шел к начподора, взяв для рапорта руку под козырек. Но Зимин махнул рукой: «Отставить!»
— Нет нашей Дарницы, — просто сказал он.
— Нет, — ответил Дацюк.
И они оба одновременно взглянули на темные, жирные, медленно плывущие над лесом тучи.
