Войо Терич - Семь бойцов
По-прежнему моросил дождь, дул сильный ветер. Мы шли по главной улице, чистой, выложенной плиткой. За спущенными жалюзи прятались местные жители. Мои солдаты, несмотря на непогоду, шагали в ногу. На перекрестке нам попалась толпа пленных…
И сейчас, вспоминая этот городок, один из десяти, что освободила наша дивизия за истекший год, мне казалось, будто я снова иду по его улицам во главе первого взвода, а Адела — эта та самая девушка, чье платье так развевается на ветру. Я вижу, как Мурат приветствует ее, и она улыбается…
Адела впервые улыбнулась мне! И для меня это была самая большая радость…
Теперь, когда все страхи остались позади и наш челн, готовый вот-вот перевернуться на гребне волны, снова мягко качался на водной глади, мы испытывали такое чувство, будто никакой бури и не было.
— Ты должен выйти к скале и осмотреться, — спокойно сказал Минер Судейскому. — Дай мне, Грабовац, твой бинокль.
— Вы остаетесь здесь? — спросил Судейский.
— Нет. Будем передвигаться к скалам.
Судейский исчез. Я подошел к Аделе.
— Ты уверен, что немцы прошли? — спрашивала она Йована.
Тот пробурчал что-то, но я не расслышал.
— У нас есть карта местности? — обратился он ко мне.
— Есть, но не хватает как раз того района, который мы пройдем завтра, — ответил я.
— Далеко до Затарья?
— Да нет, километров тридцать или даже поменьше.
— Мы три дня шли кругом.
— Обходили по бездорожью.
— Сколько хода до Раянского Брда?
— День.
— Там я знаю местность.
— Это хорошо. — Я старался быть как можно любезнее.
Адела разговаривала с Рябой. Я украдкой наблюдал за ними. Прядь волос Аделы спадала на лоб. С какой нежностью в голосе обращалась она к Йовану!
— Далеко твой дом?
— Не будь я таким усталым, дошел бы меньше чем за два дня.
— Твои там?
— Разумеется.
Он отвечал небрежно, но ей это не мешало быть ласковой с ним.
— Что ты видел? — спросил Минер, когда вернулся Судейский.
— Несколько солдат, наверное, дозор. Очень спешили. Ушли.
— Куда?
— Вверх по лесу.
— Других не было?
— Нет.
— Ну что, пойдем? — обратился Минер к Йовану.
— Можно, если твоя милость приказывает.
— Ты можешь говорить по-человечески?
— Я — не человек.
— Ты сам не знаешь, кто ты, — проворчал старик.
— А ты молчи. Твоя песенка спета, — отплатил ему Йован. — Скоро твои кости расклюют вороны.
— Что он сказал? — не расслышал старик.
— Я говорю, что твоя песенка спета. Задыхаешься.
— Эх, ты!
— Поднимемся вверх и там будем в безопасности, — сказал Минер.
— Ты думаешь? — спросил Судейский.
— Уверен.
— Тогда пошли.
У какого-то ручья мы остановились. Минер опустился на колени и напился.
— От тех мы теперь ушли, — сказал он мне.
— Ты ждешь других?
— Да. Ведь нам придется спуститься в села. Вот тогда смотри в оба.
— Разве четников[4] немцы не угнали?
— Некоторых — да, а некоторых оставили. Они опаснее гитлеровцев.
— Почему?
— Знают местность, и в каждом селе их полно. Эти убивают ради грабежа.
— У нас нечем поживиться.
— Убьют из-за винтовки. Она в цене.
— Я давно собираюсь сказать тебе, — тихо произнес я, — что если б Йован захотел, мы буквально через двое суток получили бы еду.
— Сомневаюсь.
— Почему?
— Скажу потом.
XII
Мы идем молча. Я все больше восхищаюсь Минером. Мне не приходилось еще встречать такого человека. Почти все, что он предвидел, сбылось. Говорил уверенно, взвешивая каждое слово. Умел отстаивать свое мнение, как обычно делают люди, хорошо знающие свое дело. И сейчас, когда исчезла непосредственная угроза, он чем-то озабочен. Чудесный человек! И непонятный!
На привале я сидел рядом с Минером, в стороне от остальных, и смотрел в пропасть каньона. Минер вспоминал бои на Сутьеске, вспоминал командующего.
— Слишком много суеты было перед атакой, — сказал я.
— Ты ведь его не знал, — возразил Минер. — Он был лучшим из командиров.
— И все-таки была суматоха.
А как бы ты поступил? Две с половиной тысячи бойцов и три тысячи раненых?
— Не знаю.
— Он хорошо оценил обстановку. На нас наседало десять, а то и все пятнадцать тысяч солдат Лера. Отступать было некуда, — рассуждал Минер. — Он был самый лучший, но даже такому оказалось не под силу что-либо сделать.
— А почему он сам встал в стрелковую цепь? — спросил я.
— Если человек видит, что все потеряно, — а он, конечно, видел, — на карту ставят последнее. Человек всегда может сделать последнюю ставку.
— Что ты хочешь сказать?
— Уже за два дня он знал, что прорваться невозможно. Последним эшелоном называют тот, который будет уничтожен. Невозможно двум с половиной тысячам человек спасти три тысячи раненых.
— Я не хочу об этом думать, — сказал я. — Слишком тяжело.
— Да, лучше думать о том, как спасти собственную шкуру. — Он добродушно ухмыльнулся и похлопал меня по плечу: — Запомни, самая важная задача сейчас — спасти шкуру. Это все, что мы пока можем сделать для наших. Ты увидишь, это не легко.
— Я хотел бы знать, что он чувствовал? — спросил я.
— Кто?
— Командир последнего эшелона.
— Как чувствует себя человек, когда он не может уберечь госпиталь? В нем были бойцы из его села. Но он не выбирал, — задумчиво произнес Минер.
— Пока не погиб, как простой пулеметчик?
— Пока не погиб. А мы вот живы. Живых хватает, только мы ничего о них не знаем.
— Наверное, главные силы ушли далеко на север?
— Когда мы были у реки, они вели бои далеко от Сутьески.
— Сегодня ты разговорчив.
— Да. Ты — из тех, с кем я люблю говорить.
— Спасибо.
Над ущельем парил сизый горный орел. И вдруг окрестности огласил взрыв. В глазах Минера промелькнула тревога.
— Слышите? — произнес он. — Похоже на разрыв мины.
— Очень далеко, — сказал я.
— Если у реки, то можно услышать? — спросила Рябая.
— Таким ясным утром можно. Но этот где-то ближе.
— Это бандитская граната, — пробурчал Йован.
— Таких не существует, — возразил Судейский.
— Ты думаешь у них не найдется, чем тебя убить?
— Нет, я не об этом. Я имею в виду, что у них нет своих гранат.
— Да и у нас тоже нет своих. Какая разница?
— Мы их отнимали.
— Верно, — произнес Йован, — мы их отнимали, а они их получали. Хватит пропаганды! Пусть так. И все-таки приятно, когда у человека хватает боеприпасов. Даже если они получены в «подарок». Они все равно хорошо работают.
— Не так, как отнятые, — заметил старик.
— А ты молчи. Твоя песня спета.
— Ну ладно. Пусть я старый и задыхаюсь, — сказал старик. — А ты? Начал расхваливать бандитов?
— Я их не расхваливаю. Я стрелял в них.
— А теперь не хочешь? — спросил Минер.
— Что я хочу, это мое дело.
— Тогда уходи от нас! — резко бросил Минер.
— Уйду, когда сам захочу.
— Йован, — повернулась Адела, — успокойся.
Он замолчал.
Эта была первая ссора между нами. Впервые Минер просил кого-то оставить нас.
XIII
Кроваво-красное солнце плывет по небу, одинаково благосклонное и к армиям и к бандитам. Нам уже не приходится считать себя армией. Четыре наши дивизии, которые двадцать дней назад прорвались на Сутьеске, теперь вели бои где-то на западе, как армия с армией. А мы понимали, что рано или поздно столкнемся с сельской стражей, с бандитами. И солнце будет свидетелем этому. И все же у меня где-то теплится зыбкая надежда, что кому-нибудь из нас удастся обо всем рассказать людям…
Передо мной лежит записная книжка немецкого унтер-офицера. Она перешла ко мне вместе с его штанами. Я в состоянии перевести каждое пятое слово. И этого достаточно, чтобы понять основное, а фантазия дорисует остальное. Листаю страницы. Мелькают имена Бруно, Гофмана, обер-лейтенанта Ванга. Как же прошли четыре последних дня? Четыре дня из жизни человека, чьи штаны я ношу?
…За четыре дня до своей смерти унтер, видимо, грелся где-нибудь на солнце и размышлял. «Нет, — говорил он себе, — я не очень ненавижу врага. В самом деле, я ведь не очень не люблю партизан. Я даже стал уважать их за храбрость». Люди, которых он уважал, безусловно, были хорошими солдатами.
— Следует признать, что они продержались два года, — вполголоса произнес он.
— Что? — спросил Бруно.
— Я думаю, что приятнее разбить врага, который умеет драться.
— Мне бы хотелось, чтоб они были послабее.
— Ты никогда не станешь солдатом.
— Вы меня не так поняли, фельдфебель, — покраснев, как рак, сказал Бруно. — Солдаты нужны нам в другом месте.
Они, должно быть, несколько минут помолчали.
