Александр Толстиков - Ее звали Мария
— Да сейчас-то я не Ускова, а в девках была Ускова, по отцу. А кто у нее были родные, у Марии вашей?
— Отец — Иван Усков, отчества не знаем, мать — Прасковья Ивановна. У них было две дочери — Марфа и Маша. Марфа примерно с десятого года рождения, а Маша — с семнадцатого. Вот и нужно узнать — катричевская она или нет. В городе говорят — катричевская…
— Кто говорит?
— Скворцова Мария Иосифовна. Не знали такую?
Баба Мотя отрицательно качает головой. Глаза у нее слезятся, старуха поминутно вытирает их платочком.
— Не помню, детка. А за кем она была?
— Ее муж — Дмитрий Скворцов. На фронте погиб.
— Тю, да это же Митька Скворцов. Знаю, и Марусю, жинку его, знаю. Маруся в девках была — Свиридова. А Ивана Ускова не помню. Был Митька Усков, его «бегунок» звали, был Сашка Усков, того «каблучком» звали, а Ивана не помню…
Пора уходить, мы прощаемся, но баба Мотя не отпускает нас, пытается усадить за стол, ставит миску с пирогами. Я отказываюсь, Лидия Михайловна шепчет:
— Нельзя, обидите. Съешьте пирожок…
Едим пирожки, пьем компот, благодарим и идем в следующий дом…
Вечер. В окнах зажигаются огни…
— Ну, — говорит Лидия Михайловна, — если и баба Федора не помнит, тогда уж не знаю…
Мы вошли к бабе Федоре, заглянули из горницы в комнату. На длинном столе стоял самовар, миска с пирогами, а за столом сидели старухи Усковы — баба Мотя, баба Матрена, баба Федора, баба Васена, баба Шура, баба Глаша — все те, у кого мы сегодня побывали. Старухи спорили.
— Васена! — говорила баба Мотя. — Тебе восемьдесят, а ты уже ничего не помнишь. Я старше тебя и знаю — на ферме жили «бегунки», а на хуторе, в Кривой балке — «каблучки»… У них не было Ивана. Степан был, Федор и Семен были, а других не было…
— Был один Иван, — сказала баба Федора, — не ругайтесь. Был Иван, я помню. Возле чувашей жил, на третьем хуторе. Я его помню, а отчества не знаю, жена у него была, дочка, одна или две, не помню. Бондарем был, бочки делал…
Утром я уехал в Волгоград. На прощанье Лидия Михайловна сказала:
— Найдем, можете быть уверены. Если мне с детьми не удастся, старухи найдут, вспомнят. Теперь они не успокоятся.
Автобус катил в Волгоград.
«Неужели Анна Дмитриевна ошиблась? — думал я. — Что значит — приехали вместе с Усковыми? Как понять слово «вместе»? Может быть, оно означает «одновременно»? В одно время приехали: Скворцовы из Катричева, Усковы из Рахинки или Дубковка, как говорила Мария Алексеевна Персидская?»
В Волгограде я снова зашел к Дуюновой.
— Я говорила с Астраханью, — сказала Анна Дмитриевна, — с мамой. Она сказала, что Усковы — катричевские, приехали в Сталинград в двадцать девятом году, вместе с нами. Жили в степи, на хуторе, возле Катричева. Мария там и родилась.
В тот же день я дал телеграмму в Катричев:
«По сведениям Скворцовой Мария родилась и жила в Катричеве, одном из хуторов. Сталинград переехали двадцать девятом году. Отец Усков Иван Иванович. Попытайтесь узнать в сельсовете точное место рождения Марии. Ответ сообщите адресу Ленинград, Мытнинская 1/20, журнал «Костер».
Через неделю в редакцию пришла телеграмма из Катричева:
«Сельсовете данных не оказалось. Солдатские вдовы и катричевские следопыты продолжают поиск. Гончарова».
Глава 11
КАТРИЧЕВСКИЕ СЛЕДОПЫТЫ ДЕЙСТВУЮТ
Статья называлась «Мария из села Катричева?». Ее написала сама Лидия Михайловна, рассказав в ней краткую историю подвига Саши и Марии и о наших совместных посещениях «солдатских вдов». Заканчивалась статья словами: «Поиск продолжается. Всех, кто сможет хоть чем-нибудь помочь, просим откликнуться».
В редакцию газеты пошли письма. Уже потом мы узнали, что не только письмами атаковали быковский «Светлый путь» — были и многочисленные посетители. Видимо, история Марии Усковой крепко задела самолюбие ее земляков. Встречались деловые письма, в которых жители района рассказывали о знакомых им семьях Усковых, но большинство корреспондентов интересовал вопрос: а что же дальше? Нашли ли родственников Усковой или людей, знавших ее? И где она все-таки родилась? Письма из Рахинки, Дубков, Волжского, Быкова, практически из всех хуторов и деревень Быковского района. Многие из этих писем сотрудники газеты переправляли в «Костер», и всякий раз мы с волнением вскрывали очередное послание: нет ли чего нового?
И вскоре это новое появилось. Катричевские следопыты не дремали.
«Дорогой «Костер»!
Поиск продолжаем.
Бабушки сообщили нам, что нашли двух человек, которые знают, где родилась и жила Маша Ускова, помнят ее. Это Василий Дмитриевич Осадчий и Степан Егорович Самарский. Это наши, катричевские жители. Мы побывали у них дома, но дело в том, что Степан Егорович отказался что-либо рассказать нам, сказал, что будет говорить только с корреспондентом из Ленинграда. А Василий Дмитриевич говорит, что Машу помнит очень хорошо, но что разведчицей она ни за что не могла быть. Почему — не объяснил. Дорогой «Костер», приезжай к нам, пожалуйста, к тому времени еще что-нибудь выясним. По поручению катричевских следопытов — Наташа Ускова и Марина Кобликова».
И снова дорога. На этот раз ранией весной, вместе с Александром Алексеевичем Бычиком, бессменным нашим помощником в поисках. Знакомая дорога в Катричев. Ожидание попутной машины. Издалека доносится чуть слышное гудение трактора — идет весенний сев. Мы знаем, что в Катричеве нас ждут ребята и Лидия Михайловна — она специально приехала на встречу из Быкова, сейчас она живет в райцентре, работает заведующей отделом культуры Быковского райисполкома.
— Как вы думаете, Александр Алексеевич, почему Самарский отказался рассказывать ребятам о семье Усковых? Почему он ждет корреспондентов из Ленинграда?
Трудно сказать. Может быть, у него какая-то неприязнь к семье Усковых, это тоже нельзя исключать. А может, и не знает ничего, так тоже бывает…
На этот раз нам долго ждать не пришлось. Директор школы приехал за нами на машине, и в полчаса мы домчали по гладкой, как стекло, дороге в Катричев.
Памятуя об условии Степана Егоровича Самарского, на встречу с ним не стали брать много народу, отправились втроем: Я, Лидия Михайловна и Александр Алексеевич. Самарского мы нашли на огороде, он вскапывал грядки. Ему уже под восемьдесят, он глуховат, чтобы лучше расслышать, прикладывает ладонь к уху. Сначала он потребовал документы, аккуратно проверил, внимательно вглядываясь в фотографию на удостоверении.
— Ну, слухайте, — строго начал Степан Егорович, — что помню, скажу. Машу помню, хоть она и поменьше от меня была лет на десять. Понимаете, я с ней не водился, уже парубком был, взрослым и на хуторе том бывал не часто. Так, если по степи, бывало, куда едешь, когда и завернешь к прыщам…
— К каким прыщам?
— Так ведь хутор ихний в народе так и называли — Прыщов. Это по-нашему, по-уличному. А чего «прыщи» — кто его знает? Чего, спросите, каблучки, крючочки? Звали и звали. Отец, помню, строгий был, Иван, хозяйство вел крепко. Колодец у них был хороший, вода чистая-чистая, как слезинка. Сад был большой, ветрячок, ну, мельничка такая маленькая, ветряная. Мой отец раза два посылал меня к Ивану Ивановичу, муку молоть. Денег он за помол не брал, Иван Иванович. Так "ели кусок сала возьмет, да ему и того не нужно было, все ивое. Братья у Марии были. Один, Николай, кажись, старший, напротив жил, в своем доме, младшего не помню. Ну, Маша и Марфа. Марфа была рыжая, аж красная, а Маруся — та смазливенькая, красивая. Беленькая. Смеялась все: значит, легкая характером была… Дом у них был деревянный, крепкий. А дальше случилось вот что: Иван Иваныч помер, хозяйство Прасковья не могла одна тянуть, и все постепенно порушилось. Когда они уехали, не помню точно, помню, что в двадцатые годы, в конце. Куда, к кому — не знаю… А теперь у меня к вам вопрос: почему вы Машей интересуетесь? Что она такого сделала?
Коротко рассказываем о Маше.
Степан Егорович недоверчиво слушает, качает головой.
— Ну, это мне уже дети говорили. Только вот что не понятно: как же она могла быть разведчицей? Обыкновенная неграмотная девка, как и я…
Мы снова стали объяснять Степану Егоровичу, какой Маша была разведчицей, и что она была достаточно грамотной и т. д. Он не возражал, только как-то сокрушенно вздыхал и недоверчиво улыбался…
Василий Дмитриевич Осадчий рассказал:
— Хорошо помню мать Марии, тетку Параньку. Шустрая была тетка, хозяйственная. Маша была старше меня года на четыре. Боевая была девка. Веселая. Петь очень любила. Голосок у нее был чистый, звонкий. Все больше народные песни пела, наши, степные. Читать любила. Конечно, библиотек тогда у нас никаких не было, и школы не было, ее только в тридцатом году открыли, в Катричеве, а Паранька с дочерьми уехала в двадцать девятом… Откуда у них были книжки, не знаю… Но помню — читала. И писала хорошо, красиво. Наш хутор рядом с ихним был. Нас по-уличному «крючочки» звали, их — «прыщи». Я-то совсем неграмотным парнем был, читать-писать научился лет в тринадцать. Кто научил Марию читать и писать, не знаю. Мать неграмотная была. Может, отец. Но я его не помню. Жили они в круглом доме. Что такое круглый? Это дом с четырехскатной крышей. Его в начале тридцатых годов перевезли на какой-то ближайший хутор. Может, он до сих пор сохранился, нужно будет узнать…