Михаил Аношкин - Трудный переход
— Что же самое главное у меня было? — вслух размышлял Гордей Фомич. — Много у меня главного было, всего и не перечислишь. Пришлось немного повоевать в гражданскую, мальчишкой еще был.
— А все же? — не отступал Трусов.
— Ну вот если что крепче в душу запало, коли в этом смысле, то скажу: когда у меня родился первенец.
— А сколько же их у тебя всего? — спросил Ишакин.
— Чего?
— Не чего, а кого. Пацанов.
— Пятеро.
— Ого!
— А без детишков и жить незачем. Так вот, понесла моя Серафима первого, и такой я был радостный, просто не описать. А друзья подтрунивают, я рано женился, а они в холостяках ходили. Жду не дождусь, когда Серафима дитенка мне подарит. И хочу непременно сына. А дружки подзаводят: мол, девка будет. Я горячий был в молодости, на спор полез. А дружки не отстают — дочь родится, то прыгай с крыши. Дурной, говорю, я, что ли? Это если бы сын родился, я бы не то что с крыши, с луны мог сигануть. Ну, а они свое — коль сын родится, мы тебе ведерный самовар самогону поставим. Тут я затылок почесал — заманчиво. А с какой, спрашиваю, крыши-то прыгать? Со своей, вестимо. Надо, говорю, подумать.
— А чего там думать? — усмехнулся Ишакин.
— Шутка дело — с крыши сигануть? Тут можно и костей не собрать. Ну, обошел я вокруг своей избы, приметил одно местечко и решил спорить. Ведерный самовар самогону — это тебе не баран чихнул, хватит крестины справить.
— Какое же это вы местечко приметили? — спросил Трусов.
— Там у меня грядка была, а дело было осенью. Ну, я ее на всякий случай вскопал — чтоб мягче было.
— Да, тебя, дядя, — опять подал голос Ишакин, — вокруг пальца не обведешь, ты, оказывается, тот…
— А я завсегда так: прежде чем отрезать, семь раз примерю.
— А говоришь, горячий был.
— Ну, так что? Горячиться горячусь, а дело разумею.
— И кто же родился?
— Дочь!
— Пришлось прыгать?
— А как же! Сигал. Уговор дороже денег. Сын же народился в другой раз. От дочери теперь у меня внуки есть. А старший сын на войну добровольцем пошел и пропал без вести.
Разговор смолк. Кое-кто посапывал. Дольше других не мог угомониться Трусов. Он пристал теперь к Васеневу — что самое главное в жизни было у него… Лейтенант весь вечер не подавал голоса, устал, на Трусова сначала сердито зашипел, но тот допек его. Лейтенант вполголоса ответил:
— Когда я окончил военное училище и получил звание лейтенанта. Доволен?
— Спасибо, товарищ лейтенант.
Андреев вспомнил. Еще в Брянских лесах Васенев однажды разоткровенничался и рассказал, какой торжественный был тот день, когда им присвоили офицерское звание. Выл оркестр, были речи и выпускной вечер, несмотря на военное время.
— Я свою дорогу выбрал раз и навсегда, — признался тогда Васенев. — Буду военным.
А что самое памятное было в жизни Григория Андреева? Исключая военные годы.
Наверное, поездка в Крым. Путевки выделило педучилище в награду за отличную учебу. Это была сказочная поездка. Вырос Григорий на Урале, в Кыштыме, и нигде больше не бывал. Он хорошо знал свои лесистые синие горы, тайгу, озера, суровую зиму и короткое бледное лето. Он знал, что есть на свете другие, благословенные края, читал про них и видел в кино, однако представление о них было отдаленным, чисто книжным.
И вдруг летний Крым! Голубое высокое небо. Пальмы, шершавые стволы которых можно потрогать руками. Виноградные лозы на верандах домов, еще не созревшие зеленые гроздья ягод, можно даже сорвать и попробовать на вкус, кислую, жестковатую, но главное — с корня! Море можно было не только рассматривать и любоваться его простором, но, пожалуйста, — купайся в нем и пробуй солоноватую воду на вкус! И не во сне, а наяву. Сказка! И все, что в ней делалось, на всю жизнь врезалось в память. Любая мелочь, любая деталь: и невзначай подслушанная песня на веранде, закрытой от посторонних глаз зарослями виноградника, отдаленно похожего на хмель; и колдовской восход солнца над морем, подсмотренный с турбазы на яйле; и белесая, будто воздушная, стена Ай-Петри, похожая на загадочный замок; и отполированная морем серая галька, напоминающая голубиное яйцо; и приветливые загорелые люди, встретившиеся на дорогах этой благословенной земли. Сейчас и там огненным шквалом прокатилась война — сначала на восток, а теперь вот возвращалась на запад.
Роту Курнышев поднял на рассвете. Поднимались с трудом, разбирали миноискатели и щупы и торопились на дорогу.
Васенев ушел далеко вперед. В быстроте и точности никто с ним сравниться не мог. Впереди сквозь мелкий сосняк уже проглядывалась основная магистраль, по которой двигались к фронту войска. Андреев на этот раз поспевал следом за взводным и удивлялся тому, что бойцы так быстро избавились от вчерашней усталости. С основной магистрали доносился рокот моторов, и порой слышно было, как грузно проползали там танки.
Неожиданно за Андреевым прибежал Воловик. Ребята шутили, что у связного капитана и зимой не выпросишь снега. И еще он четко усвоил воинскую иерархическую лестницу. Отлично ориентировался, кто какое место в ней занимал, и вел себя соответственно. Перед начальством выше капитана Воловик мог расстилаться услужливым бесом. Те, что стояли ниже Курнышева, вызывали в нем снисхождение, и степень его зависела от того, уважал он этого человека или нет.
К Андрееву Воловик относился со смешанным чувством. С одной стороны, он понимал, что старший сержант всего лишь помкомвзвода и его свободно можно третировать. Но с другой — к нему хорошо относился капитан, да и не только капитан. И сам Андреев мог запросто отбрить любого, а Воловика тем более, хотя Воловик и стоял возле командира роты и имел на него определенное влияние.
— Старшой, — сказал Воловик, — ротный тебя зовет.
— А ты не мог иначе? — прищурился Андреев. — Хотя бы для формы поприветствовал. И вообще, есть ли у тебя что-нибудь святое?
— Старшой! — обидчиво навострил свои усы Воловик.
— Эх, ничего ты не понял, — махнул Григорий рукой и позвал Гордеева: — Не забудьте мой щуп, я к капитану.
Воловик все еще хорохорился, сердито поглядывая на Андреева. Капитан встретил старшего сержанта с озабоченным видом. Тер шею левой рукой, а в правой держал фуражку. Вскинул на Григория быстрый взгляд и сказал:
— Пойдешь в штаб батальона.
— Слушаюсь!
— Будут переводить в другую роту — отказывайся.
— Товарищ капитан, меня же не спросят.
— Все равно. Я заступлюсь.
— Спасибо.
— Ну, шагай, — легонько подтолкнул он Андреева в плечо. — Да не забудь мою просьбу. Не хочу никуда тебя отпускать.
Штаб батальона расположился в лесу, на той стороне магистрали. Андреев разыскал его с трудом.
Основная магистраль потрясла его. Такое скопление войск он видел и в сорок первом году. Только тогда было скопление отступающих войск, хаотическое, потрясающее своим трагизмом. И танки, и кавалерия, и пехота спешили не навстречу врагу, двигались не пружинисто, а как-то расслабленно, оглядываясь назад, боясь быть застигнутыми противником.
И здесь было такое же великое скопление войск — пехоты, машин, танков, «катюш», но в этом могучем потоке чувствовалась неукротимая сила раскручивающейся пружины, непобедимая устремленность и, что самое потрясающее, — спокойная уверенность в успехе. Шли подразделения пехоты — с автоматами, винтовками, противотанковыми ружьями, пулеметами — утомленно и весело. Шутники на машинах иногда кричали:
— Эй, пехота! Пылишь сто верст и все равно охота!
Танки наезжали на выбоины с каким-то достоинством, покачивая хоботами орудий, а из открытых люков высовывались танкисты в черных ребрастых шлемах, смотрели вперед, сделав ладонь козырьком над глазами — ни дать ни взять былинные богатыри.
А машины урчали недовольно и нетерпеливо. Им хотелось скорости, а какая там скорость, если пехота и танки заполнили дорогу от края и до края.
Впереди от того места, где Андреев пересек магистраль, над всей этой движущейся лавиной поднялся аэростат, метров этак на сто или сто пятьдесят. А в гондоле его примостился наблюдатель с биноклем.
И никто не боялся вражеской авиации. Правда, погода была нелетная, тучи низко жались к земле, хотя дождя не было. Но все равно. Наши штурмовики нет-нет да и проносились над головами, покачивая крыльями, и так низко, что от гула их моторов шевелилась на березах листва.
Штаб батальона Андреев нашел в глубине леса, в сосновой чаще с лиственным подлеском. Сразу приметил командира батальона подполковника Малашенко. Он сидел на чурбане, а рядом с ним на раскладном стуле восседала женщина в военном. У нее погоны узкие, но тоже с двумя крупными звездами. Андреев подумал, что это врач, но то был не врач: окантовка на погонах не та.
Андреев доложил о прибытии.
— Вольно, старший сержант, — сказал Малашенко и повернулся к женщине. — Пожалуйста, Анна Сергеевна.
