Аурел Михале - Тревожные ночи
Видно было, что и Кэлин не в силах был дольше выносить гнет этой тишины. Он вдруг запел, и его песня, взволнованная, овеянная грустью, едва слышимая, принесла облегчение нашим смятенным душам. Тоска по своим смягчила мое сердце и снова, как во сне, понесла меня к ним; я ясно различал дыхание земли, смешанное с дыханием людей. Глубокий вздох Наны нарушил безмолвие, в которое погрузила нас песня Александру.
— Будь проклята эта война! — как обычно, процедил он сквозь стиснутые зубы.
Как раз в этот момент появился перепуганный Чиоча. Он с разбегу остановился перед нами и, задыхаясь, выкрикнул:
— Немцы не подпустили меня к колодцу, господин сержант!
Я, недоумевая, привстал на одно колено:
— Как это не подпустили? Где фляги?
— Где? Они отняли их! — продолжал выкрикивать Чиоча. — Они выставили часовых… И выдают воду только своим.
— Тьфу! — рассвирепел Нана. — Мамалыга ты! Тряпка!
— Что он привязывается ко мне, господин сержант? — обратился ко мне обиженно Чиоча.
— Так-то ты принес нам воду! — Нана схватил его за грудь и начал трясти. — Кровью должен был добыть ее… Зубами у них вырвать.
— Ступай тогда сам к ним, храбрец! — крикнул Чиоча.
— А что, думаешь, не пойду? — и Нана стал осыпать ругательствами немцев. — Что, даже воды мы уже не можем напиться в нашей собственной стране?
Его вдруг охватило бешенство. Он орал как одержимый, метался и кружился на месте, словно запертый в клетку зверь. Затем схватил автомат, гранаты и помчался через поле, продолжая выкрикивать ругательства.
Чиоча вцепился в мою руку:
— Не пускайте его, господин сержант. Он не вернется.
Но кто мог догнать или успокоить Нану? Мы продолжали неподвижно лежать, пока не затих шелест кукурузных листьев. Потревоженная тишина ночи восстановилась.
Она стала еще глубже. Тихо было на поле, тихо было на переднем крае.
И тогда мы снова услышали таинственный, непрерывный рокот со стороны советского фронта. Теперь для этого уже не было надобности спускаться в ложбинку: он был слышен в любом конце поля. Лихорадочное возбуждение, в котором пребывал я последние ночи, охватило и остальных. Гул моторов, хотя и был отдаленным и слабым, казалось, звучал совсем рядом.
Нэпа нашел нас на краю поля. В одной руке он держал автомат, в другой — несколько немецких фляг в деревянных обшивках, связанных гроздью. По его тяжелому, прерывистому дыханию чувствовалось, что он поднимался в гору бегом. Был он задумчив, хмур и молчалив, как никогда. Протягивая Чиоче флягу, пробурчал:
— Не следовало бы тебе давать…
Затем Нана вместе с нами прислушался к рокоту советского фронта. Лицо его при этом просветлело, словно он грезил. Вскоре рокот начал постепенно затихать, как шум удаляющейся бури. На фронте снова воцарились безмолвие и тьма.
— Полночь, — шепотом произнес Пынзару, бросив беспокойный взгляд на небо. — Быть может, на рассвете начнется…
Ему никто не ответил. Мы вернулись в кукурузу, а Нана опустился в ложбинку сменить, как обычно, Жерку.
Я задремал. Сквозь сон я слышал, как Нана выстукивал на своем пулемете плясовую. И на этот раз немецкие пулеметы открыли яростный и беспорядочный огонь. И я понял вдруг, что немцев выводит из себя упорное молчание русских, что они больше не в силах его выносить. Они готовы выпускать в воздух сотни, тысячи снарядов, лишь бы добиться ответного выстрела хотя бы одной советской винтовки. Но и на этот раз ночная тьма, скрывающая позиции русских, не вспыхнула ни единой искоркой.
Я снова задремал под стрекот немецких пулеметов и грохот орудий. Разбудил меня резкий шелест кукурузы. Испуганно прислушиваясь, я скоро различил легкие, крадущиеся шаги. В первое мгновение мне показалось, что сквозь кукурузу крадутся сотни людей. «Началось! — мелькнула мысль. — Русские!»
Схватив автомат, всегда лежавший рядом, я разбудил бойцов, и мы гуськом поползли к краю поля. Мы еще находились во власти сна и тех тревожных мыслей, с которыми заснули, но все же обнаружили, что шелест доносился к нам сзади и что идущих немного. Я ждал с автоматом наготове. Подпустив идущих на расстояние семи — восьми шагов, я убедился, что их только двое: наш командир взвода — старший сержант, бывший студент, и его связной. Я вскочил и, приложив руку к каске, шепотом начал докладывать. Взводный прервал меня недовольным жестом и подсел к нам. Задал один-другой вопрос, спросил о ночном передвижении русских, о котором уже знал, а затем попросил напиться. Пынзару протянул ему одну из немецких фляг, принесенных Наной. Взводный поднес было ее к губам, но внезапно остановился и стал рассматривать флягу при слабом свете звезд. Долго разглядывал он ее, потом напился и спросил:
— Откуда у вас эти фляги?
— Фляги принес капрал Нана, — ответил я. — Не знаю, где он их раздобыл.
Я предостерегающе взглянул на бойцов, чтобы кто-нибудь не вздумал осрамить нас, сообщив командиру про случай с Чиочей. Взводный снова отпил воды, взглянул еще раз на флягу и вернул ее Пынзару. Меня смущало его молчание, и я посмотрел ему прямо в глаза, пытаясь разгадать его мысли.
— Значит, Нана принес воду, — пробормотал он, ни к кому не обращаясь.
— Нана, — неуверенно подтвердил я.
Больше мы об этом не говорили. Взводный протянул нам пачку сигарет, каждый взял по одной. Затем он дал всем по очереди прикурить, при свете спички внимательно вглядываясь каждому в лицо. Я понял, что взводный пришел неспроста, хотя он и старался не показать этого. Он закурил вместе с нами. Уходя, он взял меня за локоть и повел на край поля. Связного взводный послал вперед, а меня попросил сесть и опустился рядом. Снова достал пачку сигарет, и мы закурили. Он стал подробно расспрашивать, откуда я родом, кто мои родители, сколько у нас земли, с каких пор я на фронте. Его вопросы почти рассеяли мои подозрения. Я знал, что он недавно на фронте, и было естественно его желание познакомиться со своими солдатами, выяснить, на кого можно положиться. Но когда он снова заговорил о Нане, у меня было ощущение, будто капля холодной воды попала мне на спину и медленно потекла вдоль позвоночника.
— Нана вам ничего не сказал? — спросил он, пристально глядя мне в глаза.
— Ничего, — пробормотал я.
Он сделал последнюю затяжку, воткнул окурок в землю, медленно, в несколько приемов выпустил дым, словно испытывал мое терпение.
— Он стрелял в немцев, — сказал он холодно, не отрывая от меня глаз. — Убрал от колодца всех, кто там был. — И добавил раздельно: — Убил семерых!
Я слегка вздрогнул и повернул голову к старшему сержанту, словно знал, что он мне скажет именно это. По тону, каким он произнес «убрал от колодца всех», я понял, что он не осуждает Нану. В случившемся я не сомневался ни на мгновение. Я знал, что Нана способен на любой поступок, а на убийство немцев в особенности.
— Это был он, — закончил убежденно взводный, — никто другой не смог бы подойти к колодцу.
— И хорошо сделал! — вырвалось у меня.
Взводный продолжал сидеть неподвижно, глядя на меня испытующе. Ему, видно, хотелось знать, что я обо всем этом думаю; мне казалось, что в могильной тишине фронтовой ночи я слышу движение его мыслей. В эту минуту мне стало ясно, что и взводный ненавидит немцев.
— Вы должны подумать, — произнес он шепотом, глядя мне прямо в глаза. — Завтра утром прибудет в батальон военный прокурор производить следствие…
Я сразу понял, что он от меня хочет: я должен был обдумать, как спасти Нану. Кровь горячей волной прихлынула к сердцу. Взводный в этот момент стал для меня самым близким человеком на свете. Мне хотелось броситься к нему, обнять. Горячие, неудержимые слезы полились из глаз. Я долго вытирал их рукавом кителя. Когда я поднял голову, тень взводного почти растворилась в темноте. Непроизвольно я сделал несколько шагов за ним. Услышав шум, взводный остановился и поманил меня рукой.
— Я ничего не знаю, — предупредил он, приложив палец к губам. Затем добавил тихо, как бы про себя: — Впрочем, так или иначе вся эта рухлядь будет сметена. Теперь уж недолго!
Слова его ошеломили меня. Я уже не думал больше ни об убитых немцах, ни о Нане, ни о нашей судьбе, я думал только о последних словах взводного. Меня вдруг охватила безудержная радость.
* * *На поле я вернулся в полном смятении, но вскоре пришел в себя. Все яснее вырисовывался передо мной облик нашего командира. Я и раньше слышал, как хвалили его солдаты за то, что он держался ближе к ним, чем к офицерам. Но я не придавал этому значения. «Не просто так пришел он тс нам на фронт с такими идеями», — подумал я. Но, по совести говоря, я был рад, что именно он — наш командир.
Бойцы сидели тесным кружком. Я молча опустился рядом и тут только обнаружил, что у меня осталась пачка сигарет взводного. Я пустил ее по кругу. Каждый из бойцов взял по одной, и мы все закурили. Сигарета меня несколько успокоила. «Что же мне делать с Наной?» — эта мысль не покидала меня. Я ни с кем не мог поделиться своей тревогой. Мне нужно было решать самому. Перед моими глазами предстала вдруг страшная картина. Нана перед карательным отрядом… Босой, без кителя, в распахнутой на груди рубашке, с взлохмаченной головой. На глазах белая повязка, руки за спиной связаны ремешком. Его пытаются поставить на колени. Но он вырывается, освобождает руки, срывает с глаз повязку и стоит перед карательным отрядом с гордо вскинутой головой и открытой грудью… Позади отряда — стена из серых немецких мундиров, сотни, тысячи темных стальных квадратных касок, из-под козырьков которых поблескивают сотни, тысячи жестоких, мстительных глаз.
