Николай Асанов - Катастрофа отменяется
Начальник водхоза доложил, что необходимые меры по сокращению сброса воды предприняты. Посевы на поливных землях уже начали кущение, три — пять дней без полива они обойдутся. Но если задержать полив на более длительный срок, часть посевов погибнет. К заседанию он попытается подготовить прогнозы на бесполивный урожай, диаграмму возможного усыхания посевов, график отключения предприятий местной промышленности от водного снабжения. Запасы питьевой воды для городов зарезервированы на пятнадцать дней. Если призвать население к экономии воды или нормировать ее выдачу, можно продержаться и три недели. Но не больше.
Дежурный принимал эти сводки, прогнозы, предположения, записывал цифры, и ему хотелось пить, губы пересыхали, словно засуха уже дышала прямо в лицо. А за окном здания на площади уютно журчал фонтан, по улицам шли поливальные машины, и тонкие струи и веера воды достигали вершин молодых деревьев. Дежурный поглядывал в окно, даже и не сознавая, чего он ждет, что его там беспокоит, как вдруг толстая струя фонтана вспыхнула на солнце последний раз и упала вниз, умирая. Только жиденькая струйка еще шевелилась в пасти льва, которую раздирал могучими руками витязь Фархад. И стало словно бы еще труднее дышать. Зеваки, которые толпами собирались у фонтана, сразу почему-то поскучнели и начали расходиться, хотя они еще не знали об угрозе, наступавшей на город.
Дежурный прошел к окну и задернул штору.
2
Капитан Малышев только что вернулся с учебных занятий своего батальона и прошел в офицерскую столовую.
Он изнемог от жары еще на занятиях. На желтом каменистом плацу солнце отражалось от каждого осколка, всякой гальки, нещадно било в глаза, и хотелось одного: зажмуриться, чтобы не видеть этой жары. Жара не просто охватывала тело раскаленным воздухом, когда кажется, что на каждый сантиметр кожи ощутимо давит само солнце, жара стала еще и видимой. Она крутилась в пустыне плаца вихрями, вставала столбами, мерцала какими-то лиловыми переливами, и было трудно понять, мерещится ли все это или атмосфера и на самом деле раскалилась до фиолетового свечения, как кусок железа в горне кузнеца.
Лучше всего было бы искупаться. Но в небольшом пруду-хаузе, возле которого разбит лагерь, недавно обнаружили коварного червяка — ришту, и санитарный врач запретил купанье до полной очистки водоема. «Ришта, — сказал он, — может жить в человеческом теле, — это вам не пиявки: те насосутся крови и сами отвалятся. А ришта только того и ждет, чтобы неопытный купальщик хоть одну ногу в воду опустил. Тут эта ришта прокалывает кожу и откладывает свое потомство в живое тело, а потом его извлекать приходится хирургу…»
Впрочем, эта лекция не остановила удальцов, кое-кто продолжал купаться. Но через несколько дней хирург госпиталя приказал поставить на плацу операционный стол, вызвал делегатов от всех рот и батальонов и в их присутствии произвел операцию по извлечению ришты из ноги одного такого удальца. Действовал врач по-старомодному, как лечили ришту местные знахари — табибы. Надрезал кожу и принялся наворачивать плоское, тонкое тело ришты на ручку скальпеля. И тянулась эта операция чуть ли не весь день. Правда, местные знахари — табибы — тянут одного паразита целую неделю, дают больному отдохнуть. Вытянут немножко, намотают на деревянную палочку, потом палочку привяжут к тому же месту на теле больного, прибинтуют, а назавтра опять потянут. Сейчас врач действовал без такой излишней жалости, прямо по закону: заслужил — получай! Когда ришта начинала сопротивляться, он спокойненько распарывал мышцу больного, не глубоко, чуть-чуть, и опять мотал себе да мотал. Но после этой наглядной агитации удальцов больше не находилось.
Можно было сходить в душ, но что это даст, если баки с водой сейчас раскалены так, будто в них варится суп. Капитан повернулся спиной к окну, за которым крутилось фиолетовое марево, и принялся за плов. С утра у него еще была надежда, что по окончании учений командир полка смилостивится над ним и отпустит в город хотя бы до двадцати четырех, ведь сегодня воскресенье… Но после ЧП на учениях батальона на такую милость надежды придется отставить.
Ох уж это ЧП! Долго теперь капитан Малышев, командир саперного батальона, будет притчей во языцех! Если перевести это евангельское выражение на обыкновенный командирский язык, оно означает, что на каждом разборе учений, маневра, на всякой политбеседе любой командир и политработник может напомнить о том, что произошло в батальоне Малышева, а потом добавить, что случилось это потому, что плохо поставлена в батальоне воспитательная работа. Чем же в противном случае объяснить, что солдат Севостьянов, прошлогоднего призыва, при аварии понтона на реке Фан и падении за борт командира роты лейтенанта Карцева не бросился спасать лейтенанта, своего прямого начальника, а забился под банку тонущего понтона, и Карцева пришлось спасать командиру батальона, да заодно уж и вытаскивать из тонущего понтона самого Севостьянова. А ведь Севостьянов умел плавать! И родился он на реке Каме, которая ни в какое сравнение не идет с мутным и мелководным Фаном!
Что произошло с солдатом Севостьяновым, об этом капитан мог только догадываться. И думалось ему, что операция с риштой сыграла не последнюю роль в том, что храбрый и честный солдат вдруг отказался лезть во враждебную, непривычную мутно-желтую воду. Но твердой уверенности в этой догадке у него пока не было.
Произошло все почти так, как об этом будут говорить потом на политбеседах и на разных совещаниях, которые в полной мере представил себе капитан Малышев, но было в этом случае и нечто другое. Вот об этом другом он сейчас и раздумывал.
Батальон Малышева проводил учения на быстроту переправы через капризную реку Фан. Саперы, которыми командовал лейтенант Карцев, должны были немедленно очистить предполье за рекой от условных мин «противника». Тут все зависело от быстроты, с какой понтонеры поставят мост.
Малышев, Карцев и Севостьянов на одном из первых понтонов почти достигли «вражеского» берега, когда из воды высунулась, как крокодилья морда, огромная коряга и ударила в борт. Понтон был уже закреплен на якоре, сорвать его коряга не могла, но пробила металлический борт по ватерлинии. Карцев, стоявший на носовой банке понтона с флажками и сигнализировавший своим минерам приказ к переходу, слетел с банки прямо в воду. Когда Малышев обернулся на всплеск, он увидел фуражку лейтенанта, а на понтоне — Севостьянова, молодого скуластенького солдата, который лежал на днище и все пытался подлезть под ту самую банку, с которой упал Карцев. Малышев крикнул: «Лейтенант за бортом! Севостьянов, прыгайте!» — но увидел только жалкие, красные от напряжения и испуга глаза солдата и махнул за борт сам. Карцев, видно, крепко ударился о корягу и был уже довольно далеко, то пропадая, то выныривая, река выносила его на быстрину, и Малышев устремился прямо на стрежень. Хотя там и случались водовороты — коварство горных рек Малышев знал, — но только на стрежневом течении он мог догнать лейтенанта. И догнал. И вытащил его на «вражеский» берег, что уже было против правил учения. А там, уложив нахлебавшегося воды лейтенанта под обрывом берега, чтобы он не был виден «противнику», добежал до полузатонувшего понтона и вытащил из него Севостьянова, с которым случилось что-то вроде обморока. Хорошо еще, что старшина роты понтонеров Сенцов успел продвинуть новый понтон на место затопленного, так что потери времени не было, батальон свою задачу выполнил. Но в рапорте пришлось упомянуть о ЧП.
Малышев досадливо усмехнулся: что произошло, того сожалением не исправишь. А вот с Севостьяновым придется повозиться и, может быть, приставить учителя. Реки в расположении батальона одинаково изменчивы и опасны, а у понтонера вся служба на воде…
И пожалел себя: неладно как-то проходит его служба после возвращения из академии. Жена пишет редко и скупо, романтикой в их отношениях уже и не пахнет. А ведь все начиналось именно с романтического знакомства: как же, офицер из Туркестана! Почти Киплинг! Или несколько иначе: «И вы не читали Киплинга? Обязательно прочтите Киплинга!» А позже: «Ах, дорога в Индию! Ах, Кабул, Герат, Кухистан!» Он догадывался, что слова эти вычитывались тут же, как говорят, по ходу знакомства, но от этого они не теряли очарования. Более того, в ее устах они звучали куда значительнее, нежели вычитанные из тех же книг им самим.
Никакого Герата или Кабула он даже в миражах не видал за те три года, что прослужил в Азии до академии. Но если Томка говорит, что он стоит на пороге Индии, так оно и есть. Иногда он возмущался своим внезапным послушанием и какой-то собачьей преданностью ей, но едва она произносила какую-нибудь «романтическую» фразу, как он словно бы начинал видеть мир ее глазами. А это, как ни говори, прекрасное видение!
