Андрей Серба - Тихий городок
— И предложил?
— Самолет Тодта загадочно взорвался в воздухе недалеко от ставки Гитлера в Восточной Пруссии… Сдается, о своем намерении Тодт сказал не только мне.
Беккер выпил коньяк, налил еще. Глаза его помутнели, движения стали нервознее. Он протянул к огню тощие ноги в меховых туфлях, повернулся к Хохмайстеру.
— С чем ты пришел? Я вижу в твоих руках чертежи.
— Может быть, я поговорю с вами в другой раз?
— Другого раза может и не быть…
Маркус развернул листы:
— Не скрою, я использовал динамореактивный принцип русского инженера Рябушинского. Помните, вы показывали мне проект его пушки? В сорокачетырехмиллиметровой трубе я расположил детонирующее устройство, вышибной заряд из дымного пороха, снаружи приспособил прицельную рамку, ударный механизм… Граната впрессовывается в ствол, в войска может поступать в заряженном виде. Ее начинка — флегматизированный гексоген.
Генерал с ходу оценил повое оружие:
— Это то, что нужно! Сколько весит граната?
— Два и восемь десятых килограмма.
— Зачем так много?
— Лишь такая граната способна пробить броню русского танка КВ.
— У русских больше средних танков Т-34.
— Из большего легче сделать меньшее, чем наоборот.
— Как ты назвал это ружье?
— Фаустпатрон, можно и панцерфауст.
— Ты уже подал заявку в отдел вооружений?
— У меня не все ладится, — Маркус понял, что именно сейчас надо подходить к главному, но умышленно затянул паузу.
— Что именно? — нетерпеливо спросил Беккер.
— Мне не дают стали марки ОС-33. Обычная сталь не выдерживает перегрузок, а утяжелять ружье я не хочу.
Генерал на мгновение задумался.
— А почему бы тебе не обратиться к отцу?
— Отец занимается детскими игрушками.
— У него есть сырье. Нетрудно отыскать и сплав — легче и крепче стали. Ведь ствол, как я понял, нужен для разового выстрела. Пусть он деформируется, лишь бы не разрывался, не поражал стрелка.
«Как же мне раньше не пришло это в голову?!»
— Если у отца не окажется нужных металлов, пусть их найдут специалисты.
— Вы подали хорошую мысль…
— И еще, — остановил его генерал. — В свое время к тебе благоволил Бальдур фон Ширах. Сейчас он гауляйтер в Вене. Прежде чем обращаться в министерство вооружений, где с гибелью Тодта сейчас нет шефа, советую заручиться поддержкой этого человека.
— Мне как раз напоминал об отпуске генерал Леш.
— Вот и воспользуйся добрым советом.
Леш настолько обрадовался просьбе Хохмайстера, что предложил оформить не отпуск, а командировку в Баварию вместе с Вилли Айнбиндером и необходимым лабораторным имуществом.
— На родине и хлеб слаще, и вода вкусней. Надеюсь, там в спокойной обстановке вам повезет с «фаустом», — проговорил он на прощание.
За войну Розенхайм нисколько не изменился. Домохозяйки с огромными сумками через плечо толкались у магазинов. Под липами на голубых скамейках сидели те же опрятные старички, что и прежде. Старушки в чепцах с кружевными оборками торопились в костел или кирху. В комендатуре Маркус и Вилли отметили командировочные удостоверения, чемоданы погрузили в такси и поехали на окраину города. Там, в сухом редколесье, покрытом зеленью рано наступившей весны, стоял особняк Ноеля Хохмайстера.
Отец постарел и стал сентиментальным. Уткнув птичью голову в тугое плечо Маркуса, он всплакнул. Мать с трудом оторвала его от сына, дала валерьяновых капель. Она хоть и стала седеть, но держалась молодцом — строго и прямо. Поцеловав сына в щеку, спросила:
— Ты приехал надолго? И что это за товарищ с тобой?
— Это Вилли Айнбиндер. Мы вместе работаем над одним изобретением и пробудем здесь до тех пор, пока не доведем его до конца.
Фрау Эльза сдержанно улыбнулась, но дальше расспрашивать не стала. Дела она оставляла мужчинам.
После ужина утомившийся за день Вилли ушел в отведенную ему комнату на втором этаже. Ноель и Маркус уединились в кабинете для серьезного разговора. Не вдаваясь в детали, младший Хохмайстер рассказал о своей работе и той помощи, какую он хотел бы получить от отца.
— Ты уверен в успехе? — быстро спросил Ноель.
Маркуса смутил сухо-деловой тон, в миг преобразивший доброго и слезливого отца в старого ворона, почуявшего добычу.
— Убежден. В него верит и Карл Беккер.
— Я не альтруист, Маркус, — после некоторого раздумья проговорил отец. — У меня нет свободных денег, чтобы ухлопать их в твою затею.
— Это не затея! Через пару месяцев оружие будет готово. Тогда поступит заказ на тысячи «фаустов», и ты утонешь в золоте!
— Ну-ну, не горячись, — проворчал Ноель. — Мне понадобится точный список всего необходимого и примерная стоимость. Я готов оплатить расходы. — И тут голос его неожиданно окреп: — Разумеется, потребую возмещения убытков с процентами. Пятнадцать процентов тебя не разорят?
— «Нет, ты не овца, папенька, а настоящий живоглот», — с неприязнью подумал Маркус, глядя в сероватое, тонкогубое, как бы голое лицо бывшего флибустьера и мечтателя. Но сын был настолько уверен в успехе, что лишь молча кивнул.
— Тогда заготовим контракт, — оживился отец.
— У тебя есть хороший специалист по сплавам?
— На моей фабрике такого нет. Я пользуюсь услугами старого приятеля доктора Хельда из «Байерише моторенверке». Тоже не бесплатно.
— Я могу ему дать техническое задание?
— Тебе придется съездить в Мюнхен.
— На днях сюда придет кое-какое оборудование из училища. Нам с Вилли потребуется помещение для лаборатории.
— Лаборатория есть у меня на заводе.
— Не подойдет. Связано со стрельбой. Можно ли где-нибудь поблизости найти заброшенный фольварк?
— Думаю, это не составит затруднений.
Покончив с деловой частью, Маркус ожидал расспросов о жизни, о фронте, о политике вообще. К его удивлению, ничто это не интересовало отца. Ноель жил в другом мире, время как бы сыпалось сквозь него, как в песочных часах, не затрагивая, не волнуя, не будоража. Он был озабочен только одним — содержимым своего кошелька. «Боже, неужели я к старости стану таким? — мысленно ужаснулся Маркус. — Впрочем, до старости еще надо дожить…»
Сдержанно он пожелал отцу спокойной ночи и удалился в свою комнату. Она выходила окнами в сад, белевший в ночи своим пышным цветением. Здесь прошли его детство и юность. Когда-то комната казалась большой, до подоконника можно было достать, только поднявшись на цыпочки. Теперь она словно усохла, сделалась уже и ниже. Голова немного не доставала до потолка. В кровати со старомодными медными набалдашниками, где мог спать даже поперек постели, сейчас он едва поместился.
Одна стена была занята полками с книгами и учебниками, на другой багровел ковер с вытканной схваткой крестоносцев с янычарами. На нем булавкой были пристегнуты боксерские перчатки, первые, в каких он вышел на ринг. В простенках между окнами висели фотографии в рамках из мореного дуба. Приличный немецкий мальчик в Альпах с рюкзаком и лыжами. Мальчик с ранцем на фоне гимназии. Юноша спортивного типа. А вот он на ринге с Максом Шмеллингом. «Как же рано ты ушел от меня…» Фотографию, присланную из училища, мать увеличила по заказу в ателье. На Маркусе была та же фуражка с высокой тульей и черным инженерным околышем, какую он носил сейчас, только на погонах еще не серебрились капитанские кубики.
Но среди этих фотографий не было той, на которую он не мог смотреть равнодушно. Пришлось ее снять и спрятать. На ней была изображена Эмма в коротенькой юбочке-шотландке, блузке в полоску и белых туфлях-лодочках. В руках она держала ракетку и с каким-то озорным вызовом смотрела в объектив. Это была первая любовь. И первая потеря. Эмма училась в женской гимназии двумя классами старше. Ее мать умерла в инфляцию. Отец был биологом, придерживался свободных взглядов. Свободолюбие передалось и дочери. Она ненавидела восторженных юнцов-нацистиков. Маркуса хотела тоже воспитать по-своему. С ней он становился совсем другим: добрым и нежным. Но когда ее не было рядом, его захватывало другое — ринг, грохот барабанов и яркость знамен. Хмель юношеской стадности оглушал, горячил кровь. Эмму арестовала тайная полиция. Вскоре и ее отец пропал. Опустевшую квартиру занял какой-то нацистский функционер.
После Эммы у Маркуса никого не было. Потрясение оказалось настолько сильным, что он вообще стал избегать женщин. Да и другие наступали времена. Народ ждал от фюрера чуда, и каждый искал лазейку, чтобы выжить и преуспеть. Ожидание удачи захватило и Маркуса, когда он был молод. И только сейчас, после фронта, он понял невозвратимость того счастья, какое приходило лишь однажды и ушло навсегда.
Закинув руки на затылок, лежа на своей мягкой и тесной теперь кровати, он думал, что, в сущности, уже давно потерял свою цель. «Фауст» доводит из жалкого упрямства, не зная, добром или злом обернется это оружие для его родины.
