Аарон Аппельфельд - Цветы тьмы
Из головы Хуго постепенно улетучиваются принесенные им с собой картины, но не образ дяди Зигмунда. Изо дня в день он увеличивался в его глазах. Мама все повторяла: „Это не Зигмунд, а то, что от него осталось. Если он перестанет пить, он снова станет таким, как прежде. Его место в университете, а не в трактире“.
Он и в самом деле был желанным посетителем в трактире, где растрачивал большую часть выделяемого семьей содержания. В конце месяца он просил в долг у приятелей. Маме было очень больно от того, что он топтался под дверями знакомых, и она каждый раз совала ему купюру или две и умоляла не просить в долг у посторонних.
Когда дядя Зигмунд приходил к ним домой, на папином лице появлялось особое выражение, предназначенное для приветствия дорогого гостя. Иногда, когда Зигмунд декламировал стихотворение и забывал слова, папа приходил ему на помощь и тут же краснел. Папа краснел каждый раз, когда собеседник ошибался или преувеличивал и ему приходилось вставлять слово или напоминать какой-то факт. Но теперь Хуго видит их вместе. И не папа восхищается своим шурином, а шурин восхищается папиным молчанием.
Ночью перед Хуго прошли чередой яркие и отчетливые видения, и он не сомкнул глаз. Он дожидался утра, чтобы раскрыть тетрадку и записать события дня, как он обещал маме. Ему казалось почему-то, что писать будет легко.
Утренний свет просачивался в чулан по каплям, и темень не исчезала. Время тянулось медленно, и его мучил голод. Марьяна и в этот раз опаздывала, его внимание было целиком поглощено желанием поесть чего-нибудь, и видения, волновавшие его ночью, исчезли.
Только в одиннадцать часов, растрепанная и в ночной рубашке, появилась Марьяна и подала ему кружку молока со словами:
– Я просто провалилась в сон, миленький. А ты, конечно же, хочешь есть и пить. Что же я наделала, радость моя?
– Я думал о нашем доме.
– Скучаешь?
– Немножко.
– Я бы повела тебя на улицу, но сейчас везде опасно. Солдаты рыщут по домам, а на каждом углу торчат доносчики. Придется тебе потерпеть.
– Когда кончится война?
– Кто же знает?
– Мама говорила, что скоро.
– Она тоже мучается, и ей нелегко. Крестьяне боятся прятать евреев у себя дома, а те немногие, кто это делает, трясутся от страха. Ты это понимаешь, правда ведь?
– Почему наказывают евреев? – спросил он и тут же пожалел о своем вопросе.
– Евреи другие, всегда были другими. Я люблю их, но бóльшая часть людей их не любит.
– Потому что они задают вопросы, когда не нужно?
– С чего это тебе пришло в голову?
– Мама говорила мне: не задавать вопросов, а слушать, а я все время это правило нарушаю.
– Можешь спрашивать, сколько тебе заблагорассудится, миленький, – сказала она и обняла его. – Я люблю, когда ты меня спрашиваешь. Когда ты меня спрашиваешь, я вижу твоих папу и маму. Мама была моим ангелом. Папа приятный мужчина. Как твоей маме повезло, что у нее такой муж. А я невезучая уродилась.
Хуго слушал и чувствовал в ее голосе затаенную зависть.
За несколько дней до этого он слышал, как Марьяна беседовала с одной из своих подруг и вдруг сказала:
– Я скучаю по еврейским мужчинам, они добрые и деликатные и никогда не потребуют, чтобы ты делала им всякие отвратительные вещи. Они трогают тебя сколько надо и как надо. Ты согласна?
– Совершенно согласна.
– И всегда принесут коробочку конфет или шелковые чулки, и всегда поцелуют, будто ты их верная подружка. Никогда не сделают тебе больно. Ты согласна?
– На все сто.
На миг ему показалось, что он понимает, о чем они говорят. Марьянин разговор отличался от всего слышанного им дома, она говорила о своем теле. Точнее, о боязни того, что ее тело ей изменит.
– Миленький, скоро нам придется тебя помыть. Пора уже, правда ведь?
– А где?
– Есть у меня потайная ванна, еще поговорим об этом, – сказала она и подмигнула ему правым глазом.
14Каждые несколько дней Марьяна забывала о Хуго, и на этот раз она забыла о нем на много часов. В двенадцать она стояла в двери чулана в розовой ночной рубашке и смотрела на него виноватым взглядом, говоря: „Что поделывает мой миленький кутеночек? Я его забросила, все утро у него крошки во рту не было, он наверняка голоден и мучается от жажды. Это я во всем виновата, заспалась“.
Тут же она принесла ему кружку молока и ломоть хлеба с маслом. Теплое молоко быстро согрело его изнутри.
– Ты уже давно проснулся, о чем думал?
– Я думал о дяде Зигмунде, – честно ответил он.
– Бедняга, хороший человек.
– Вы знакомы? – позволил себе спросить Хуго.
– Со времен моей юности. Он был красавчик и вдобавок гений. Твоя мама была уверена, что он станет профессором в университете, да он пристрастился к рюмашке и порушил свою жизнь. Жалко. Он ведь хороший дядя, правда?
– Всегда подарки мне приносил.
– И что, например?
– Книжки.
– Он иногда приходил ко мне, мы болтали и смеялись. Он всегда смешил меня. Где он теперь?
– В рабочем лагере вместе с папой, – поспешил ответить Хуго.
– Я очень любила его, мечтала даже выйти за него замуж. Ты еще голоден, пойду принесу тебе бутербродов.
Хуго нравится еда, которую Марьяна ему приносит. В гетто еды не хватало. Мама делала все возможное и невозможное, чтобы приготовить еду из ничего. А здесь еда вкусная, особенно бутерброды. Благодаря этим бутербродам это место представляется ему большим рестораном, куда приходят люди со всего города, вроде ресторана Лауфера, куда родители ходили на его день рождения и на день рождения мамы. Папа свой день рождения отмечать отказывался.
Поев бутерброды, он спросил:
– А школа здесь есть?
– Я тебе уже отвечала – есть, но не для тебя. Ты теперь скрываешься у Марьяны до конца войны. Дети вроде тебя должны скрываться. Скучно, да?
– Нет.
– После обеда будем купаться. Пора уже приготовить горячую ванну, правда? А пока что я принесла тебе маленький подарок, крестик на цепочке. Сразу и надену его тебе на шею. Это будет твой талисман, он будет оберегать тебя. Его нельзя снимать ни днем, ни ночью. Подойди поближе, я тебе его надену.
– Все дети тут носят такие?
– Все.
Хуго почувствовал себя как в тот день, когда его вызвали к доске получать табель и учительница сказала: „Хуго хороший ученик, а будет еще лучше“.
Оказывается, тут есть ванная – за шкафом в Марьяниной комнате. С широкой шикарной ванной, маленькими шкафчиками и тумбочками, скамеечкой, мылами всех цветов и бутылочками духов.
– Я принесу два ведра горячей воды, добавлю холодной из-под крана, и устроим райскую ванну, – сказала Марьяна радостным голосом.
Хуго был поражен этим разноцветным великолепием. Это была ванная, но отличная от виденных им. Нарочитая роскошь как бы говорила – тут не только моются.
Вот ванна и наполнилась. Марьяна попробовала воду рукой и сказала:
– Чýдная вода. Теперь раздевайся, миленький.
Хуго на миг замер от удивления. С тех пор как ему исполнилось семь, мама перестала его мыть.
Марьяна, увидев его смущение, сказала:
– Не стесняйся, я вымою тебя душистым мылом. Окунайся, милый, окунайся, и я тебя тут же намылю. Сперва окунаются, а только после намыливаются.
Смущение улетучилось, и какая-то незнакомая нега обволокла его тело.
– А теперь вставай, и Марьяна намылит тебя с головы до пяток. Теперь мыло сотворит чудеса.
Она намылила его и стала с силой тереть, но это было приятно.
– Теперь снова окунись, – велела она. Наконец облила его теплой водой и сказала: – Умница, делаешь все, что Марьяна тебе говорит. Она закутала его в большое душистое полотенце, надела ему на шею крестик, поглядела на него и сказала: „Правда хорошо было?“
– Отлично.
– Мы будем это часто делать.
Она поцеловала его в лицо и в шею и сказала:
– Уже ночь, темно, теперь я запру тебя, миленький, в твоей конурке. Ты ведь Марьянин, правда?
Хуго раскрыл было рот, чтобы спросить ее о чем-то, но вопрос выскочил у него из головы.
Марьяна сказала:
– После ванны лучше спится. Жалко, мне не дают спать по ночам.
Почему, чуть было не спросил он, но вовремя прикусил язык.
Этой ночью было тихо. Хотя из Марьяниной комнаты слышались звуки, но приглушенные. Вокруг была прохладная тишина, тонкие ночные лучики, проникавшие сквозь трещины в досках, расчерчивали сеткой его койку.
Теплая ванна и надетый на него Марьяной крестик соединились вместе, как бы образуя тайный ритуал.
Обе эти вещи были ему приятны, но он не понимал, что здесь тайна, а что нет. Этой ночью ему приснилось, что дверь чулана открылась и на пороге появилась мама. На ней было то же пальто, что и при их расставании, но теперь оно казалось толще, как если бы его набили ватой.
– Мама! – крикнул он во весь голос.