Николай Новосёлов - Опаленные войной
— Сбрасываем! Лишняя тяжесть и большое лобовое сопротивление при взлете.
Опять работали. Спешили. Короток зимний день. Обжигающий ветерок выжимал из глаз слезы. Работать на морозе, когда заиндевелый металл «приклеивался» к коже, да еще с обожженными руками, покрытыми волдырями, было мучительно. К тому же ключ, как назло, часто срывался с гаек, разбивая пальцы в кровь.
Лежа сверху на моторе, штурман откручивал боковой болт, до которого едва дотянулся. Ухватившись левой рукой за одну из трубок и почти вися вниз головой, всей тяжестью тела рывками наваливался на ключ, пытаясь стронуть болт с места. В один из таких рывков ключ сорвался с головки, штурман — с мотора. Перевернувшись в воздухе, упал на лед. Зазвенело в ушах.
— Кости целы? — приблизилось лицо командира.
— Кажется, целы. Но я не могу больше работать…
По лицу штурмана крупными каплями, как у ребенка, катились слезы.
— Ты не расстраивайся, отдохни немного, все пройдет.
— Говорил тебе — лучше искать партизан.
— Вставай!
Взяв за ворот комбинезона, командир легко поднял его на ноги.
— Но у меня же мясо вместо рук! — выкрикнул зло Ушаков, протягивая ладони к лицу Вадова.
— А у меня что? Не мясо?! — побелел тот от гнева. — Ты хоть измученный, но живой, а Миша Михайлов — единственный сын стариков-родителей — погиб. Погиб… И моя семья, — тихо добавил он. — Ты подумал о своих родных? Не могу работать!.. Молчанов умирает, а у него в детдоме четверо маленьких братьев… Мы должны доставить фотопленку! — Вадов помолчал. Повернувшись к штурману, похлопал по плечу.
— Эх, парень ты, парень! А еще комсомолец. — Достав из кармана полплитки шоколада, протянул: — На, поешь…
Штурман покраснел:
— Ты тоже ешь, — выдавил он.
— Я не хочу, нет что-то аппетита. Да ты бери, ешь, не тяни время.
Шоколад растаял во рту мгновенно. Снова работали. И вот винт свободен от креплений. Он держится на валу только за счет своей тяжести. Стоит его немного сдвинуть, и он рухнет вниз. Но чем сдвинуть? «Гуся», ручного передвижного крана, с помощью которого снимаются винты, нет. Людей… всего двое.
Оседлав двигатель, пулеметами били по лопастям. Обвязав лопасти тросами, тянули, как бурлаки, изо всех сил. Потом снова били пулеметами: один сверху, другой снизу, одновременно. И снова впряглись в тросы. Проклятый винт никак не хотел сваливаться! Пригорел и примерз, наверно?
— Ну, давай последний раз дернем, — сказал командир, надевая стальную петлю на грудь, — если не сбросим, запустим мотор. От тряски сам свалится, лишь бы не побил самолет. Раз! Два! Взяли! Е-ще, дружно! — и оба упали. Сзади послышался хруст, затем протяжный звон.
Штурман предложил похоронить Михайлова на берегу озера. Командир, взглянув на него, ответил:
— Нет! Он с нами прилетел сюда, с нами полетит и обратно.
А потом, секунду подумав, тихо добавил:
— Лучше сольем часть горючего, выбросим парашюты, а его возьмем. Друзей и мертвыми не бросают…
Командир ушел осматривать озеро. Штурман остался в башне у пулемета.
Вспомнилась школа, откуда год назад из 9-го класса он убежал в училище. Ребята, девчонки, Нелька, с которой со 2-го класса вместе учился. Что-то они делают? Наверное, учат уроки? А может, собрались в школе на вечере. Танцуют, смеются. Вот бы сейчас «по щучьему велению» очутиться среди них. Побыть хоть одну минуту. Нелька даже не знает, где он. Стеснялся, не писал. Мечтал после войны приехать внезапно. В форме, погонах, с наградами.
Темнело…
Вспомнилось, как уходил в армию. С приятелем Петькой Кругликовым купили впервые в жизни пол-литра, пришли домой. Распечатали, нарезали соленых огурцов, хлеба. Поздравили друг друга с отъездом. Выпили. Когда собрались выпить по второй, с работы почему-то раньше пришла мама.
Они смутились. Пить при ней стыдно. Сунули рюмки и пол-литру под стол. Впопыхах уронили бутылку, водка разлилась.
— Володя, не прячьте бутылку-то. Вы же в армию идете, не на заработки.
Мать заплакала. Он растерялся, покраснел. Подошел к ней, обнял. За время войны она исхудала, стала маленькой. Не удивительно — на руках трое детей, всех надо прокормить.
— Не плачь, мама. Я тебе Гитлера в мешке привезу.
— Володя, — с укором сказала она, качая головой, — ты забыл, как папка привез его… Хватит с нас отца. Ты-то зачем идешь? Годов себе прибавил!
Он целовал мокрые щеки матери, сильней обнимая ее. У самого навернулись слезы.
— Я не переживу твоей гибели… Не ходи-и-и…
— Мама, не плачь. Я отомщу за отца!
— Не в твои годы-ы… Тебе жить, да жить…
По льду потянулись снежные косы. Кое-где хороводом закрутились маленькие белые вихри, словно играя и гоняясь друг за другом. Посыпалась снежная крупа.
Прибежал командир. Мокрый от пота, тяжело дыша, прерывисто проговорил:
— Иди проворачивать винт. Да не забудь перед посадкой снять с себя все лишнее, — и торопливо начал раздеваться. Снял унты, погладил по карманам кителя, сбросил и его.
Владимир раздевался после запуска двигателя. Сидя на кителе командира и с усилием стаскивая унты, заметил светлый краешек какого-то документа, высунувшегося из кармана. Вытащив, увидел пожелтевшую от времени фотографию. Групповой снимок. В центре — парнишка в буденовке с развернутым знаменем в руках, с шашкой на боку. На обороте — полустертая надпись:
«Май 1920 г. Комсомольский актив деревни Чуга — нашему вожаку перед отправкой на фронт:
Если ты комсомолец, так иди впереди,
Если ты комсомолец, так вперед всех веди,
Если ты комсомолец, не сбивайся с пути,
Если ты комсомолец, все преграды смети,
Если ты комсомолец, так умри, но иди!»
Повеяло чем-то знакомым. Где-то он видел похожую фотографию. Но где? Где?.. Ну да — дома! В рамке под стеклом. Там был отец, правда без знамени. Рука дрожала, карточка прыгала. Он сунул фотографию в карман галифе, но, вспомнив, что отец очень берег свою, осторожно переложил в нагрудный карман.
А ведь Вадов с отцом — ровесники. Отцу сейчас бы шел сорок первый. Наверное, он так же относился к подчиненным, вообще к людям. Командовал, воевал, делился последней коркой хлеба… Некоторые, может, стонали и хныкали, когда было тяжело… А он вел их вперед и вперед…
В кабине Владимир отдал фотографию Вадову.
Тот пристально рассматривал фотокарточку, словно видел впервые. Потом тихо сказал: «Спасибо!» Спрятав фото на груди под свитер, решительно произнес:
— Ну, даешь Перекоп! — и дал газ.
Будто боясь надсадить двигатель, медленно, как бы прислушиваясь к работе его, развернул бомбардировщик и также медленно порулил к берегу.
Притормозив, дал мотору максимальные обороты. Мотор заревел громко и пронзительно, точно ему сделали больно. Дымовой завесой за самолетом вздулось клубящееся, бегущее облако снежной пыли. Бомбардировщик, вздрогнув, тронулся с места, а затем, волоча снежный хвост, рванулся, с каждой секундой все больше и больше набирая скорость. 40… 50… Дрогнула стрелка указателя скорости, поползла по шкале.
Уже с первых секунд разбега Вадов почувствовал, как трудно выдержать направление. Работающий левый мотор всей силой тяги разворачивал самолет вправо. И Вадов, стиснув зубы, давил на левую педаль, удерживая рулями самолет на прямой. 60… 70… Вадов до крови закусил губу. Выдержать направление! Выдержать! 80… 90… Мелькнули темные пятна выброшенного из самолета оборудования. Проскочили середину озера. Темная полоска леса, секунду назад казавшаяся далеко-далеко, растет на глазах, стремительно надвигается… 100!.. Пора.
Еле уловимым плавным движением штурвала Вадов приподнял нос самолета. В ту же секунду бомбардировщик, оторвавшись ото льда, вновь коснулся его колесами. Пот струился по лицу, заливал глаза, щипал шею. Все внимание, все силы сосредоточены на взлете. Взлететь! Только взлететь! Во что бы то ни стало взлететь! 105… 110… 115… 120!.. Надрывно гудит мотор, будто выбиваясь из последних сил, мчится самолет, подпрыгивая и сметая наносы снега, а оторваться ото льда не может.
«Оторвись! Оторвись!» — мысленно твердил Владимир, шевеля посеревшими губами. Лицо его белое, мучнистое, а глаза темные, расширенные, немигающие застыли на береговой черте. Впереди — ровное снежное поле. За ним — стена леса. Что-то задерживает самолет. Нос клонит вниз. Снег! 110! Вадов резко убрал газ.
Тишина ударила в уши. С подвывом, пронзительно скрипели тормоза. Стрелка валится на нуль.
— Что случилось? — недоумевал Владимир.
— Не везет нам, Володя, — хрипло дыша, ответил Вадов. — Снег убирать придется… Полосу делать…
Владимир закрыл глаза: «Когда все это кончится!..» Молча рулили назад.
— Ты не расстраивайся, всего каких-нибудь 800—1000 метров, не больше. Да и снег неглубокий.
