Павел Кодочигов - Вот и вся война...
Обзор книги Павел Кодочигов - Вот и вся война...
Кодочигов Павел Ефимович
Вот и вся война...
Самолет вылетал из Свердловска затемно. Работники порта и пассажиры разговаривали вяло, ходили с невыспавшимися глазами, но порядок соблюдался: вовремя объявили и закончили регистрацию билетов, вовремя — о начале посадки. И вот тут, пока отсек досмотра багажа только заполнялся, я услышал обращенный ко мне голос:
— Помогите, пожалуйста, застегнуть сумку.
На контроле ее добросовестно переворошили, а у человека, обратившегося ко мне с такой просьбой, правый рукав пальто был засунут в карман. Я сжал бока сумки, он стал тянуть замок. Не сразу, но справились. Человек поднялся с корточек, дружески взглянул на меня светлоголубыми глазами. Лицо у него было гладкое, почти без морщинок. На голове шапка-ушанка, под коротким демисезонным пальто угадывалась крепкая фигура.
— Большое спасибо! — поблагодарил он.
— Пожалуйста, не за что, — привычно ответил я и, уступив ему место, пошел в тамбур, где уже вспыхивали последние перед отлетом огоньки сигарет.
В толчее посадки мы не встретились, места в самолете оказались в разных салонах, и я уже забыл об этом человеке. Но в Симферополе случай снова свел нас.
Я подходил к автобусной станции, когда по радио объявили:
— В автобусе до Ялты на рейс девять десять есть свободные места. Желающие уехать могут приобрести билеты без очереди. Повторяю...
Я мысленно поблагодарил автомобилистов за такую заботу о пассажирах — думал, что отправиться до Ялты можно где-то в городе, — без очереди купил билет, поднялся в полупустой автобус, стал продвигаться в середину салона, но меня остановил уже знакомый голос:
— Садитесь рядом — вместе и поедем.
Человек без руки сидел сразу за кабиной шофера, я воспользовался его приглашением и скоро узнал, что он живет в Гурзуфе, а возвращается из поселка Комсомольского Тюменской области. Отвозил туда внука.
Я никогда не был в Крыму в феврале, думал, в это время там уже деревья цветут, а за окном автобуса простирались заснеженные, совершенно белые от недавно выпавшего снега поля.
— В Гурзуф мы из-за жены перебрались, — продолжал попутчик. — Грипп дал осложнение на легких, и врачи посоветовали сменить климат. Поменяли квартиру, год прожили, и все, как рукой, сняло. А сам я алтаец, зиму, снег, холод люблю и на север, к дочери, все время езжу. Первый раз прилетел, она тогда в Сургуте жила, так снегу, как маленький, не мог нарадоваться. Маленькие и друзьями мне стали. Ребятишек там пруд пруди, а заняться им нечем. Мне — тоже. Выбрал компанию постарше и говорю: «А почему бы нам, братцы, каток не залить?» Покривились: «Где нам?» Начал с двумя помощниками, а потом и от дошколят отбоя не было. Доски и столбы достали, залили каток. На следующий год приезжаю — кричат: «Дядя Толя приехал! Каток будем строить!» Так и повелось. Вы на фронте ногу потеряли? — спросил он неожиданно.
— Да...
— Я тоже там пострадал. Редко вспоминаю об этом...
Уже давно подмечено, что самые душевные излияния чаще всего происходят между совершенно незнакомыми людьми. И объяснение этому есть: сокровенным легче всего поделиться с человеком, надежды встретить которого мало, а то и совсем никакой. Так что я такому началу нашей беседы даже обрадовался — уже возникла между нами какая-то симпатия, я чувствовал, что попутчик собирается вести речь не о пустяках. Так и оказалось. Начал он с довоенных времен:
— Я ФЗУ кончал, слесарем-паровозником работал, потом поступил в Алтайский механо-технологический техникум молочной промышленности. На последнем курсе, в январе тридцать восьмого года, женился, в июле получил корочки, а через месяц ушел в армию, на действительную, — он умолк, хлопнул себя по колену: — Бог ты мой! В январе будущего года нам с Клавой золотую свадьбу надо справлять! Бежит же время. В армии я летные поля строил, был начальником карьера на Дальнем Востоке. Демобилизовался в сороковом. Предлагали сверхсрочную на должности начальника сразу трех карьеров. Отказался — сын у меня Эдик уже родился, да и домой потянуло.
Вернулся накануне сорок первого, работал в Рубцовске по своей специальности. Двадцать второго июня, в воскресенье, хотел в командировку уехать, утром пошел на речку искупаться, а вернулся — о войне узнал. На другой день повестка пришла.
Привезли нас в Барнаул. Там уже «купцы» ждут. Артиллеристов им надо, минометчиков, шоферов, а моя военная специальность никому не нужна, гражданская — тоже. И вдруг вижу своего, рубцовского. Он старшиной был, командиром хозяйственного взвода, и предложил идти к нему ездовым. Говорю, что я лошадь запрячь не умею и верхом в жизни не ездил. Он посмеялся:
— Не умеешь — научим, не хочешь — заставим!
Взял.
А дальше все быстро пошло. Второго или третьего июля наша 107-я сибирская стрелковая дивизия была в Москве, а скоро — под Смоленском, в районе города Дорогобуж. Здесь мы почти месяц без дела простояли. Ну как без дела? К боям, конечно, готовились, но не воевали.
Штаб дивизии расположился в овраге, а немцы решили, что он в городе, и сожгли Дорогобуж с самолетов. Он небольшой, почти все дома деревянные. Хотите расскажу, как к нам Симонов приезжал?
Только он появился в расположении дивизии, нас принялись бомбить три самолета. Один сбили. Летчики с парашютами выпрыгнули, а те двое не улетают, кружатся, выискивают место, где можно сесть и своих забрать. Тут мы огонь открыли, еще одного сбили. Третий развернулся и улетел. Симонов с фотокорреспондентом Трошкиным и шофером Панковым все это видели и примчались, чтобы пленных летчиков заснять и сбитые самолеты. Несколько кадров щелкнули, и тут их арестовали. Как диверсантов! Повезли в штаб дивизии. Я Симонова в этот день не видел, слышал только о пойманных диверсантах, а кто они были на самом деле, узнал много лет спустя из записок самого Симонова.
— Да, большую правду он о войне оставил!
— Именно! Но вот как подумаю, что он чуть не погиб из-за какого-то дурака в моей родной дивизии, стыдно становится. Ведь безмозглому мальчишке, оперуполномоченному, показалось подозрительным, что на Трошкине надета кожаная куртка и в руках у него лейка. Ни то, ни другое он, видимо, в глаза не видел, заподозрил. А заподозрил, значит, задержать надо и по условиям военного времени быстрее в расход пустить. И наплевать ему, что документы у подозреваемых в порядке. Что ведут они себя совсем не так, как должны бы в подобной ситуации настоящие диверсанты. В крытую машину их вместе с пленными летчиками. Приказал конвоиру снять автомат с предохранителя, поставить на стрельбу очередями и стрелять при малейшей попытке к бегству. Если автомат сработает на каком-нибудь ухабе, значит, так тому и быть. Пленку засветить! Этому оперу и в голову не пришло, что пленка — самое серьезное доказательство вины или невиновности задержанных. Да он и не мыслил о невиновности — раз возникло подозрение, то виноваты. И напрасно Симонов не написал рапорт, как думал вначале. Простил...
Автобус выбрался из новых и широких улиц Симферополя, шел мимо бесчисленных поселков, застроенных нарядными бело-синими домиками. Высоко поднялось солнце. Снег слепил глаза. Сосед надолго замолк, уйдя в воспоминания. Я не торопил. И он, погодя, заговорил, тихо, раздумчиво, будто думал вслух.
— ...Бои за ликвидацию Ельнинского выступа начались в августе. Я в них не участвовал, только кухню на передовую возил, но двух лошадей у меня убило. Дивизия наша в этом сражении отличилась, ей одной из первых было присвоено звание гвардейской! У Симонова же вычитал, что дивизия в боях за Ельню уничтожила двадцать восемь танков, кажется, шестьдесят пять орудий и около семисот пятидесяти солдат и офицеров противника. Сама потеряла четыре тысячи двести человек. За каждого убитого фашиста пять своих отдали — и воевать еще не научились, и оружие какое было! Винтовок и тех не хватало. Я сам гол как сокол был, пока не обзавелся карабином.
К концу войны наша дивизия именовалась 5-й гвардейской, Городокской, а дальше, дай бог памяти, чтобы не пропустить чего, орденов Ленина, Красного Знамени и Суворова второй степени стрелковой дивизией. В сорок пятом брала Кенигсберг, наимощнейшую с несколькими линиями круговой обороны крепость со рвами, огневыми точками в броне и камне и потеряла... сто восемьдесят девять человек! Впечатляющие цифры, да? А узнал об этом тоже у Симонова — он нашу дивизию до самой Победы из виду не упускал.
Ельню мы прошли шестого сентября. Думали, дальше пойдем, на Смоленск, но дошли до станции Глинка, там нас погрузили в вагоны и повезли на север, в Вышний Волочек, на пополнение. Сформировались, поучились, прикидывали, что где-то поблизости и воевать придется, но опять просчитались. Немцы в это время к Орлу подходили, и дивизию нашу бросили на юг, но от Тулы эшелоны повернули на Калугу. До нее тоже не доехали. Недалеко от Алексина попали под бомбежку. Если память не изменяет, произошло это пятого октября. Выгрузились, пошли пешком. Дождь хлещет, ветер насквозь продувает, грязь на дороге такая, что и во сне не приснится. Ну это природа, ей не прикажешь, а вот люди... Алексин прошли утром, часа два в каком-то лесу поспали, потом полк построили на поляне, вывели красноармейца и зачитали приговор. Яма тут же была выкопана. Подвели его к ней и на наших глазах расстреляли. Осадок, знаете, на душе жуткий остался. Парня признали виновным в дезертирстве, в том, что во время бомбежки выскочил из вагона и убежал. Но он только вначале растерялся, потом справился со страхом, взял себя в руки и догнал роту. Его не искали, и дезертиром он не был. Столько лет минуло, а я не могу забыть этот расстрел на поляне.
