Джонатан Летем - Бастион одиночества
Я проснулся потный и осмотрел полупустую комнату. Нас с Катей заливал яркий солнечный свет, мы уже не обнимались — лежали по краям широкого матраса, сбив смятую простыню к ногам. Катя приоткрыла глаза и сказала, что я могу остаться, но мне хотелось уйти. Я оделся, вышел из дома и направился по Сан-Пабло-авеню домой. Было десять утра. Я не пожелал остаться у Кати Перли, потому что просто не мог находиться рядом с ней. Равно как и с Эбигейл Пондерс. Да и вообще оставаться в Калифорнии. Ведь здесь не Дин-стрит и не Гованус — а я собирался направиться именно туда. В то место, которому когда-то принадлежал. Я позвонил в авиакомпанию, заказал билет на самолет, принял душ и лег спать. Проснувшись во второй раз, упаковал вещи и положил в карман кольцо.
Глава 6
Я почти не помню, что со мной происходило в период между выстрелом Мингуса и моим отъездом в Вермонт, в колледж. Трагедия, естественно, тут же превратилась в общественное достояние Дин-стрит, а о том, что я был ее непосредственным свидетелем, никто из посторонних так и не узнал. Поэтому мои личные воспоминания вскоре перемешались с разнообразными слухами, ходившими по кварталу. Я не особенно сочувствовал арестованному Мингусу и с беспощадным равнодушием ждал возможности поскорее удрать, покинуть место преступления и забыть о нем. Убийство Руда-старшего как будто стало завершением той пирамиды причин, по которым я жаждал уехать из Бруклина. Мингуса я теперь боялся. Он убил человека из пистолета. Раньше я не сталкивался ни с чем подобным. Шел 1981 год, эпоха ножей, бейсбольных бит и самодельных нунчаков: огнестрельное оружие в разборках еще почти не применялось. При мне неоднократно размахивали пистолетом, пугая противника, но в ход не пускали.
Вермонт подействовал на меня как противоядие. С того лета, когда я отдыхал там тринадцатилетним подростком, мне довелось побывать в Вермонте всего лишь раз, семь месяцев назад, в конце января — я ездил на собеседование в Кэмден. Зеленые вермонтские холмы укрывали тогда снежные шапки — поразительно белые, — а ветер был такой сильный, что с легкостью проникал под куртку. Тем не менее я повсюду чувствовал присутствие Хэзер Уиндл и ощущал дыхание того лета. На автобусной станции в Кэмден-тауне я купил коробку сладкого печенья, сделанного в форме кленовых листиков. Вспомнив, как меня учила Хэзер, я положил одно на язык, чтобы оно растаяло, и в тот момент у меня произошла самая сильная и самая невинная за последние четыре года эрекция.
А впрочем, Вермонт колледжа не походил на Вермонт Хэзер Уиндл. Хэзер в Кэмдене выглядела бы местной жительницей, одной из тех девочек, что приходили в бары, куда выбирались также и студенты, покидая территорию своего огороженного заповедника — безмятежного студенческого городка. Это засаженное сочной травой убежище было похоже на заведение для релаксации: нервным городским обитателям здесь позволялось играть во что бы они ни пожелали. Наряженные в кожу, меха и батик, студенты Кэмдена — а вместе с ними и я, ставший одним из них, — жили в сельскохозяйственном районе Новой Англии. Обшитые белыми досками общежития, кривые яблони с несъедобными плодами, невысокие каменные ограды, поросшие лишайником, убегавшие извилистой змеей в глубь леса, мимо старинных кладбищ с могилами людей, умерших в восемнадцатом веке — таков был облик студенческого обиталища. Колледж славился своим экспериментальным отделением искусств, созданным еще в двадцатых годах, мастерами современного танца и студенческими браками. А также тем, что здесь учились капризные детки богатых родителей — постоянные клиенты частных психологов, готовящиеся ради сохранения семейных традиций вслед за старшими братьями и сестрами поступать в Гарвард или Йельский университет, отдыхающие на курортах Средиземноморья, проводящие лето в Восточном Хэмптоне и оттягивающиеся в VIP-залах «Студио 54».
Я подобных вещей не понимал и почти не знал, что такое классовые различия. Равнодушие к деньгам привил мне отец с его художественным аристократизмом и, как ни парадоксально, Рейчел со своей радикально-демократической гордостью: меня воспитывали монах и хиппи, оба намеренно выводящие себя за рамки классовой иерархии. Если наша семья не могла позволить себе какие-то роскошества, то на этом не заострялось ни малейшего внимания, причуды высшего общества казапись нам глупыми и пустыми. Однако у меня всегда были карманные деньги — не меньше, если не больше, чем у любого другого ребенка в Бруклине. Правда, все же не так много, как у моих одноклассников из Стайвесанта, живших на Манхэттене. То есть я занимал некую среднюю позицию. Да, конечно, так оно и было. Я относился к среднему классу.
Большинство студентов Кэмдена в муниципальных школах никогда не учились. А я даже не приближался к частным — ни к бруклинской «Френдз», ни к «Пэкер», ни к Сент-Энн. В первые недели учебы в Кэмдене меня познакомили с несколькими бывшими учениками этих школ, в основном из Бруклин-Хайтс, — с ребятами «тоже из Бруклина», как их представили. Ни одного из них я прежде не встречал. Когда они узнавали, что я учился в тридцать восьмой, а потом в двести девяносто третьей школе, сразу начинали считать меня придурком, а мое пребывание в Кэмдене, среди них, — аномалией. Я и мои новые знакомые смотрели друг на друга будто на жителей Зазеркалья.
Так уж распорядилась судьба: меня поселили вместе с парнем, тоже не избалованным деньгами. Мэтью Шраффт приехал из города Кин, штат Нью-Гэмпшир, — местечка, подобного Кэмдену, только, разумеется, без знаменитого колледжа. До шестого класса Мэтью учился в школах Манхэттена, но потом благосостояние его семьи резко ухудшилось: отец оставил работу младшего продюсера в «Си-Би-Эс Ньюс», решив переехать в маленький городок и заняться писательским трудом. Потому-то Мэтью так сильно походил на местных жителей Кэмдена. Мы подружились, и тот факт, что мой сосед и товарищ ничем от меня не отличается, нередко служил мне утешением. Нас часто видели в столовой по другую сторону стойки — в белых передниках, ставящих тарелки с сосисками и яйцами на подносы своих же однокашников. Это занятие ради денег было наименее благородным и наиболее бросающимся в глаза, и те студенты, которые подрабатывали тайком от других, могли позволить себе, стоя в очереди за едой, посочувствовать мне и Мэтью.
Нам досталось весьма неожиданное для первокурсников жилье: лучшие комнаты в «Освальд Хаус». «Освальд» считался самым шумным и хулиганским среди восьми общежитий. В каждом из них была центральная «квартира»: апартаменты со смежными комнатами, камином и отдельной ванной. В этих гнездышках обычно поселяли аспирантов или приглашенных профессоров, но в «Освальде» не рекомендовалось появляться человеку, желающему хотя бы ночью отдохнуть в тишине. Пол в нашей гостиной постоянно вонял пивом, на ковре чернели следы от сигарет, двери пестрели порнографическими картинками и граффити, которые по-панковски обильно украшали шипы. «Освальд Хаус» напоминал пиратский корабль, держащий курс на райский сад. В конце лета выставленные на подоконники динамики почти круглосуточно изрыгали музыку, а на траве вокруг здания отдыхали студенты. До нас в этой центральной квартире общежития обитали два волосатых хулигана. Заменив их парочкой стриженых новоиспеченных студентов, администрация полагала, что провела операцию по пересадке «Освальду» сердца — очевидно, нам с Мэтью надлежало мало-помалу урезонить все общежитие. С тайно возложенной на нас миссией мы так и не справились, однако, узнав о нашем въезде в эту квартиру, жильцы «Освальда» несколько пали духом.
В своем стесненном положении мы с Мэтью компенсировали наши лишения музыкой. «Дево», команда, к творчеству которой в школе я не питал ни малейшего интереса, в колледже стала знаком нашего отличия — не только от компаний хиппи, но и от шикарных панков, слушавших Боуи, получавших по подписке «Интервью» и отдыхавших на каникулах в Париже. «Дево» пели в духе «Токинг Хедз», но настроены были более жестко. Любовью к «Дево» мы подчеркивали свое неприятие деления людей на классы. Это слово превратилось у нас в ярлычок, который мы цепляли на кое-какие вещи.
Ясным сентябрьским днем в первую неделю пребывания в Кэмдене, еще не свыкшиеся с мыслью, что мы распрощались со средней школой, и практически никого не зная в колледже, я и Мэтью отправились на беседу с Ричардом Бродо, новым ректором Кэмдена. Нам сразу показалось, что он так же напуган этим учреждением, как и мы. Подобно отцу Мэтью, он оставил корпоративную работу, решив заняться чем-то более настоящим, — в его речи, обращенной к нам, проскользнуло желание оправдаться. Бродо определили на эту должность в надежде, что он наведет в колледже порядок после ухода его харизматического и чересчур толерантного к студентам предшественника. На первую встречу с Бродо явились только мы — легковерные первокурсники.
