Виктор Пелевин - Бэтман Аполло
Ecce vampo! Или как там вампир по-латыни — lamia? labia? Почему-то только женского рода… Впрочем, неважно. Смотрите, люди, вот идет среди вас вампир, показывающий миру свою боль и беду. Такой же, как вы. Один из вас. Смертный на время, как мог бы выразиться Борис Пастернак, если бы ему заказали приличествующие случаю стихи. И пусть мы живем на разных социальных этажах, сегодня в этой борьбе мы вместе. Рука об руку. Крылом к копыту… А если тебе, мой мимолетный брат, не ясен смысл моего безумного жеста, особой беды в этом нет.
«И не надо, — шептал мой внутренний голос, — не надо ничего никому объяснять… Пройти непонятым и исчезнуть… Как там у Есенина? По своей стране пройду стороной, как проходит косой вождь…»
Однако исчезать было уже поздно.
Впереди соткались из морозного воздуха какие-то озабоченные люди с телекамерой и похожим на мохнатую дыню микрофоном на штанге. А за решеткой бульвара уже тормозил милицейский автомобиль. Почему-то я был уверен, что все это имеет ко мне самое непосредственное отношение.
И я не ошибся.
Меня свинтили точно напротив МХАТа. Причем так профессионально, что я даже не заметил, как ко мне подошли.
Слово «свинтили» на самом деле удивительно подходит. Только что я шел по главной аллее, помахивая черными крыльями — и гордясь, что иду в эту высокую минуту по тому самому Тверскому бульвару, где началось и кончилось столько прекрасных человеческих историй. И вдруг мое тело оказалось свинчено в крайне компактную конструкцию с головой возле ног и руками за спиной. При этом меня незаметно, но очень больно ткнули чем-то жестким в ребра, словно давая понять, что если я не подчинюсь, будет еще больнее.
Меня тут же потащили — вернее сказать, вынудили передвигаться в крайне неудобной позе: всю работу по перемещению собственного веса выполнял я сам. Но я не видел, куда именно я двигаюсь, потому что сбившаяся маска закрыла мне глаза. Зато я слышал голоса. Возмущенные голоса. Впрочем, кто-то, наоборот, довольно гыкал. Во время короткой остановки я ухитрился поправить маску собственным коленом, вернув себе зрение — и увидел совсем близко объектив видеокамеры. Уже сориентировались, подумал я.
— Это молодежный протест против сползания страны к авторитаризму и клерикальной диктатуре?
— Не хочется вас расстраивать, — прохрипел я, — но мои претензии к вашему миру идут значительно дальше… Вы даже не представляете, насколько…
Я говорил абсолютную правду, но кому она нужна на этой ярмарке лжи? Съемочная группа потеряла ко мне интерес за долю секунды.
А вот менты — нет.
Меня пихнули в спину и заставили взбежать по ведущим к переходу ступенькам.
Больше за нами никто не шел. Меня тащили в переулок, в глубине которого — надо же, какое совпадение — уже стоял милицейский фургон. Но до него было еще далеко. А свидетелей вокруг теперь не осталось — и я быстро это ощутил. Меня стукнули по ноге чем-то очень твердым. Потом еще раз. Потом еще. Потом еще…
Самым подлым была абсолютная неспровоцированность этих ударов. Они вообще никак не были связанны с моим поведением — словно меня били не живые люди, а генератор случайных чисел. Целили по икре, в самое нежное место. Я теперь неделю не смогу висеть в хамлете, подумал я.
Мне представился тупой злобный омоновец, который несильно, но метко бьет меня при каждом моем шаге. Просто для развлечения. Я вообразил его беспросветный внутренний мир, его пропитанную ресентиментом и страданием душу… И вот теперь он выливает все всосанное с рождения зло на меня.
Меня заполнила безудержная ярость. Сосредоточенная ненависть к этим балаганным вертухаям, называть которых режимом могут только недостаточно информированные люди. Сволочи, думал я, чуть не плача от злости, какие сволочи… Они считают, что я… Что меня… Что они просто так могут…
А потом я каким-то образом исхитрился обернуться — и увидел, кто именно бьет меня по ноге.
Это был тяжелый металлический щит одного из скрутивших меня омоновцев-космонавтов. Он раскачивался при каждом шаге и метко, но совершенно неодушевленно бил в мою икру углом.
Мент, которому принадлежал щит, даже не был в курсе.
И меня вдруг проняло до костей.
Или, может быть, правильнее сказать — отпустило. Потому что в моей душе в эту секунду уже не было ни бесконечного одиночества, ни метафизического недоверия к женщине, ни безнадежного понимания, что выхода из моего экзистенциального тупика нет и не может быть в природе.
Ад куда-то исчез.
Мало того, мне даже не было холодно.
Все было смыто злобой на этих тупых скоморохов в riot gear[39], вздумавших надо мной издеваться. А теперь, когда оказалось, что скоморохи тут ни при чем, наступила долгая секунда тишины, какой-то замершей озадаченности. Точь-в-точь как при приеме баблоса. И почти как при лицезрении Великого Вампира. Эта секунда была поразительной.
На моих глазах выступили слезы.
— Щит родины, — прошептал я, — щит родины…
Нельзя было сказать, будто я что-то понял.
Совсем наоборот.
Я вдруг перестал понимать все то, что с такой яростной самоотдачей понимал перед этим весь день. И я больше не хотел это понимать. Никогда вообще.
Мне не нужно было это бессмысленное беличье колесо в голове, из которого я только что случайно вывалился на свободу. Наверно, именно это имела в виду Софи, говоря про indigenous mind.
Но увести туда благодарное человечество было невозможно. Свобода была недостижима. Она была слишком близко, чтобы можно было сделать в ее сторону хоть шаг. Она была раньше любой мысли и любого шага.
Увы, свобода кончалась именно там, где начинался человек. Даже я, вампир, не мог надолго вырваться из под власти ума «Б».
Меня уже подтащили к автозаку, и я почувствовал, что волшебное переживание внутренней незаполненности уходит. Но это меня не пугало. Я знал, что ничего не надо удерживать, ничего…
Из автозака вылез офицер в кителе и фуражке — судя по всему, нечто вроде штабного центуриона.
— Что там? — спросил он хмуро. — Балаклавинг?
— Путинг, — ответил один из омоновцев.
Офицер с сомнением смерил меня глазами.
— Точно не балаклавинг?
— Не, — сказал омоновец. — Реально путинг. У него нос на маске и крылья. Типо журавль. Все забыли уже, а он еще помнит…
Я заметил на погонах офицера в фуражке три больших звезды. Полковник. Вот и мой билет домой.
— Ну что ж, — сказал полковник, все так же хмуро изучая мой наряд, — мы за путинг не караем… Журавляйте, граждане, на здоровье…
Его глаза остановились на моей майке.
— А вот за призывы к насильственным действиям сексуального характера… Публичные призывы к массовым сексуальным действиям… Это уже серьезней. Да отпусти ты его. А то будет потом синяками торговать…
Державший меня омоновец разжал свои клешни.
— Тут вчера у одного тоже интересная кофтень была, — продолжал полковник. — «Мутен Судак». И ведь не подкопаешься вроде. Девки смотрят как на героя. Наглый такой. Думает, самый умный. А на кармане двадцать грамм конопли…
Омоновцы весело заржали.
— Господин офицер, — сказал я полковнику, — могу я сообщить вам нечто важное?
— Важное? Ну сообщи.
— Приватно, — сказал я, — чтобы ваши подчиненные не слышали. Это секретная информация государственного значения.
Полковник посмотрел на меня с интересом.
— Ну давай. Скажи на ухо.
И он развернул ко мне свое ухо — большое и надежное, морозное красное ухо российской власти.
Я шагнул к нему, поднялся на цыпочки (он был выше меня почти на голову) и тихо сказал первое, что пришло в голову:
— Терпи, халдей, аватаром будешь.
А потом быстро и сильно укусил его за шею сквозь дырку в балаклаве. Не так, как мы делаем это обычно, а просто зубами. Грубо и по-человечески.
Меня поразила та мускульная энергия, та, я бы сказал, радостная бетховенская сила, которую я вложил в это движение челюстей. Словно что-то долгие годы копилось в моей груди — и вырвалось наконец на свободу сверкающей всепобеждающей песней, которую не задушишь и не убьешь. На одну секунду я испытал головокружительное счастье — а потом ужаснулся, ибо понял, что до сих пор не знаю про себя ничего.
На шее полковника выступила кровь. Он побледнел, отшатнулся и выхватил из кобуры пистолет на тонком кожаном ремешке.
— Стоять!
Я никуда не шел — и сообразил, что он кричит не мне, а омоновцам, уже занесшим надо мной кулаки.
— Я сам с этой блядью поговорю, — сказал полковник и указал стволом на дверь в автозак. — Внутрь бегом, сука!
Омоновцы сильно нервничали, что мне ни разу не попало от них по шее — это было видно по их лицам.
— Спокойно, ребята, спокойно, — повторил полковник, вытирая с шеи кровь. — Я сам, лично… Только дай мне вот это…
Он взял у понимающе осклабившегося омоновца дубинку — и пихнул меня во вместительное нутро машины.
