Вадим Калинин - Килограмм взрывчатки и вагон кокаина
Я сел в автобус и поехал на Лосиноостровскую. Они заварили нижний кран цистерны, идиоты. Пришлось заложить пиропатрон. В шуме железнодорожного узла хлопок пиропатрона потерялся, как я в толпе отъезжающих на Север спустя два часа.
Кокаин (жидкий, разумеется) хлестал из огромной трещины в цистерне, пробитой моим пиропатроном. Кокаин хлестал на ржавые рельсы, на мазут и желтые камни, грязь смешивалась с грязью. Больше всего на свете я ненавижу наркоманов и наркотики.
Бесы
По улице перли монотеисты. Страшно подумать, в городе три миллиона жителей, и каждый из них монотеист. Бедный Иегова. «В очередь, сукины дети, в очередь!»
Снежный покров имел такой вид, какой обычно имеет постель больного после двух недель прозябания в оной. В домах шевелились люди. Я слишком сильно чувствовал это. Наверное, я снова заболеваю.
Мы с Юрой, попивая пиво «Амстердам», изнеженно и брезгливо ползли по ночным выстуженным наглухо дворам. «Холодно!» — произнес Юра. «Здесь неподалеку живет Олег по кличке Джексон Скотт, можно пойти к нему и выпить чаю с марципанами», — ответил я. «У него не чай, а бурда, — сморщил Юра свой крысиный фас, — кроме того, эта крыса жадна до марципанов». Мы подошли к подъезду Олега, покурили, потоптались и, не желая делиться «Амстердамом», тронулись восвояси.
В это время Олег по кличке Джексон Скотт сделал скользящую петлю из мягкого пухового шарфа, привязал свободный конец к люстре, влез на стул, надел петлю на шею и, надеясь, что конструкция его не выдержит (вышеозначенные эволюции должны были толкнуть его родителей на приобретение новой кожанки для сына), прыгнул со стула. Надежды его оправдались, он рухнул на пол, на него чугунная люстра. С черепом его произошло то же самое, что с орехом в рекламе «Баунти».
Утром в институте обсуждали смерть Олега. «Прежде, чем работать со своим телом, — пропищал юноша в бронежилете, — надо проштудировать учебник по физиологии». — «В данном случае, по физиологии растений, — пробасила девушка в кепке, — дерево — оно и есть дерево». Я сделал трагическое лицо, посмотрел на Юру и выдавил: «А ведь это ты его убил». — «Ты гад!» — ответил Юра. «Нет, в самом деле, — продолжал я, — ты научил его плохому, но забыл научить тому, что к плохому надо плохо относиться». — «Отстань, гад, — подытожил Юра, — я развожу рыбок и к плохому отношения не имею». — «Скажи мне, Юра, — не унимался я, — кто хороший человек? Тот, кто разводит рыбок, или тот, кто умирает за идею?». Вечером Юра подарил мне один из своих аквариумов.
После однажды проходили мы мимо дверей дома, в котором обитали две обильно намазанные лесбиянки. «Может, зайдем, — предложил Юра, — они хорошие девушки?» — «Нет! — отрезал я, — они опять начнут при нас трахаться, а я устал желать недостижимого». Мы потоптались перед калиткой, но так и не зашли.
В это время девушки вкололи друг другу по четыре куба грязного вещества и к утру скончались обе.
«Юра, — сказал я ему поутру, — я вижу тенденцию, а когда я вижу тенденцию, я чувствую себя как волкодав, идущий по следу». «Здесь нет тенденции, — возразил Юра, — здесь только твоя паранойя». — «А у тебя прыщ на носу. Давай проверим, — я определился с нашим местонахождением, — здесь неподалеку живет мой преподаватель по практической этике. Попытаемся к нему зайти?» Мы стояли возле преподавательского подъезда. «Ну что? — задал я вопрос, — зайдем в гости, порешаем этических уравнений?». — «Пойдем лучше по домам, дома кофе и телевизор», — с выражением произнес Юра.
Утром, глядя на некролог, в котором говорилось о гибели от инфаркта Преподавателя Практической Этики, мы с Юрой курили свои сладкие папиросы. «Теперь мы легко можем убрать кого нам вздумается, вплоть до президента, надо только знать его точный адрес», — высказывал я свои соображения. «В конце концов, всякий дар должен быть оплачен, — Юра задумался. — Попытаемся заработать себе на мороженое». — «Ты сможешь достать заказы?» — я всегда был непрактичным человеком. «Это несложно. Больше всего меня забавляет, что милиция всегда будет на один адрес позади нас. Это апория, достойная Зенона,» — тяга Юры к апориям имела нездоровый привкус.
Через неделю мы заработали свою первую тысячу долларов. Сидели в кабаке, смеялись. «У тебя нет ощущения, что мы на необитаемом острове?» — осведомился я. «Стабильное! Мне хочется скакать голым по заведению и орать похабные песни», — Юра улыбался.
Мы стояли возле Юриного подъезда. В рюкзаке у меня за спиной было двадцать бутылок шампанского. «Пойдем ко мне, — предложил Юра, — купаться в шампанском». — «Пойдем лучше ко мне трахаться, — ответил я. — Должно же это когда-нибудь произойти, раз мы уже попали на остров».
В эту ночь со мной что-то случилось. Я был как машина. Ритм моих фрикций напоминал ритм поршней парохода во время гонки по Миссисипи. Юра выл и стонал, радовался и плакал. Через несколько дней он умер в больнице в результате разрыва прямой кишки.
Попытка
С коктейлем в правой руке и папиросой в левой я упал за его столик. Упал в кресло, не промахнулся. В стакане его были глыбы льда, они таяли, и он думал, что пьет виски.
«Какое лицо, интеллигентное да простое, — подумал я. — Он мне видимо необходим, скажем даже, непонятно, как я раньше без него обходился. — Я растер папиросу. — По крайней мере, надо что-нибудь предпринять. — Я нагло пялился на его голые руки. — Только как? Он же такой тонкий и сильный, он знает себе цену, вдруг он мне скажет „дурак“ или „пошел вон“, что тогда станет с моей гордостью, с моим самоуважением? Вдруг я его ударю за это? Нет, нельзя, не могу, лучше уйти, вернуться домой, лечь спать и с утра выпить кофе.»
— Может быть, шампанского выпьем? — задал он логичный вопрос.
— Выпьем.
— Меня зовут Игнат, а тебя Вадим, мне на тебя показывали пальцем.
— Это они зря.
— Тебя не смущает перспектива накачаться шампанским в обществе малознакомого мужчины?
— Мне все равно, я алкоголик. — Я налил шампанское в его виски и свой ром.
— По твоему лицу не скажешь.
— А что по нему скажешь?
— Скажешь, что ты красив и интеллигентен.
— Давай еще, приятно.
— Можно сказать, что ты неглуп.
— Особенно если сильно приглядеться.
— Еще можно сказать, что ты сегодня не брился.
— А у тебя дерьмовый одеколон.
— Когда же все это кончится? — Игнат чуть не плакал.
— Ты хочешь сразу?
— Прямо сейчас.
— И прямо здесь. Полезли под стол.
— Зачем?
— Что нам мешает заняться любовью под столом?
Мы залезли под столик в кафе и попытались там спариться. Все засмеялись, подошел вышибала и выкинул нас на улицу, как шелудивых щенков. Я встал, отряхнулся и пошел восвояси, домой, пить кофе. Он, Игнат, бежал за мной, увещевал, просил хотя бы обернуться. Говорил: «У нас все будет, я богат и знатен, у меня дом и стол, у меня никогда не было такого, а все другое гораздо хуже». «Отстань, — сказал я ему, — пошел бы ты в какую-нибудь другую жопу. Я не возьму тебя к себе домой, ты не во вкусе моей жены, и мне нечем будет кормить тебя утром, посмотри на себя, ты же в два раза меня выше, значит, и жрешь в два раза больше. Уходи, зануда, и прекрати меня преследовать.» Он заплакал и пошел восвояси. Если этим утром он не утопился в Москве-реке, он сволочь и лжец. В конце концов, мне гораздо больше понравился вышибала.
Кровь и содом
Какая же ты все-таки свинья неблагодарная. И, значит, ты сейчас говоришь мне «нельзя». Делаешь харю иконописную, ноги на ширине плеч и «нельзя». Я сейчас тебе расскажу, чего нельзя и как нельзя. Сядь вот тут вот, в уголке, и слушай, а я буду ходить и курить. Да, именно курить и именно здесь, а ты, если дрыгнешься, по черепу схлопочешь этим вот канделябром.
Так вот, сначала я парился в семинарии. Как ты думаешь — для чего? Я хотел получить приход, именно этот приход. Как мне там было, с кем и зачем, разговор особый, но факт, что приход я получил, своего добился. Я человек слабый и больной, о болезни моей не знает ни одна собака, но тебе расскажу. Ты, наверное, замечал за собой, что, пообщавшись, с каким-нибудь существом более-менее долго, начинаешь подражать его повадкам, думать, как оно, говорить его словечки и так далее. Именно этим я и болею. Стоит мне посмотреть на какую-нибудь тварь, как она поселяется во мне настолько, что я чувствую каждую ее тошнотворную мысль. Я боюсь людей, и боюсь их именно поэтому. Потому мне необходима церковь, здесь я всегда один, всегда занят никому не нужной работой, а их так много, что для меня они стадо, а я, сам понимаешь, пастырь. Хороший, надо сказать, пастырь. Одна проблема — это исповедь. Но там свои тонкости. Пять-шесть первых человечков на меня действуют, но после снова идет толпа, все размазывается, разнюнивается и расклеивается, а я снова становлюсь собой самим.
