Уилл Айткен - Наглядные пособия (Realia)
Он был (или есть?) родом шотландец, художник из Глазго, работал в магазине звукозаписи на Квин-стрит. Не киношный шотландец, никакого тебе шарма, или чарующего провинциального акцента или складчатой улыбки, сдобренной ошметками хаггиса*, – просто-напросто неухоженная, долговязая личность с нестрижеными патлами, что поседели до срока от вечного долгового стресса. Когда мы познакомились, мы были ровесники, обоим – по тридцать два, во всяком случае, он сказал, что ему как раз столько. В разные дни ему можно было бы дать в три раза больше – либо в два раза меньше. Волосы, покрывающие голову и припорошившие бесплотное тело, создавали вокруг него серебристый нимб. Стоило ли удивляться тому, как все вышло, в жизни не встречала такого до мозга костей ненадежного типа, это-то мне в нем и нравилось. Он даже соврать не давал себе труда. Как он мог предать чье-то доверие, если верности не принимал и не поощрял? Когда ты с ним, он тут – более-менее, в данный конкретный момент; лучше о нем сказать нельзя, и хуже тоже. Все остальное человечество, оно такое: намерения у людей самые добрые, а потом все неизбежно обламываются и ужасно по этому поводу переживают, нет-нет, они не хотели тебя обидеть, ля-ля, тополя. Что радовало в Питере, так это то, что никаких намерений у него вообще не было – сверх следующей дозы.
* Традиционное шотландское блюдо: бараний рубец, начиненный потрохами со специями.
А упоминала ли я о том, что Питер обожал целоваться? Без потрахушек я отлично обойдусь – большинство ребят, кто этим балуется, вообще ни о чем не думают, кроме себя, – а вот без поцелуев я – ну никак. Мы, бывало, валялись на матрасе на его промозглом, арендованном в долг чердаке и часами лизались от таска до чейфа, его язык – у меня во рту, мой указательный палец кругами скользит по внутренней части его крайней плоти. Я-то в наркотиках не нуждалась – по крайней мере ни в чем таком, чем ежедневно закупался Питер; его кисловатый, с плесневым привкусом пот сулил достаточно эйфории. А я рассказывала, что курил он беспрерывно, и слюна у него была темная от никотина? В те времена на моих рубашках всегда красовались коричневые пятна: круговой след его губ над соском, и крохотные бурые потеки засохшей крови. Повсюду.
Ближе к концу мне следовало самой догадаться, к чему дело идет – потому что Питер наконец-то начал меня трахать. И я, что так наловчилась работать и пальчиками, и ручками, и сосать спереди, и ласкать сзади его вялое, безвольное тело, – я две ночи подряд бывала разбужена – в первую ночь до того, во вторую – после. Ощущение было такое, словно тебя оседлало привидение, у которого только один мускул и действует; и под закрытыми веками у меня вспыхивали алые огни, когда он, так сказать, доставал до дна, и еще раз, и еще, и еще. Это была чистая суходрочка: за все время нашего знакомства он кончал не более полдюжины раз, да и то не в меня. Однако ж у него случались, как сам он говорил, «внутренние оргазмы»: тогда ребра его погромыхивали у моих грудей, а костлявый таз взбрыкивал как лошадь-аппалуса*. На вторую ночь, когда он начал потихоньку выводить член, что неизменно требовало времени и осторожности, я взяла его в руку – попробовать, как у него там. Он застонал, зарывшись в мои волосы, и изгваздал мне темной слюной весь затылок.
Думаю, он давно мертв. Во всяком случае, надеюсь. Он всегда любил ширяться вкруговую, даже долгое время спустя после того, как оно вышло из моды. Говорил, что делиться причиндалами – часть ритуала. Я бы предположила, что часть близости тоже: он никогда не отрицал, что ширяться – оно лучше, чем трахаться. Девка по имени Клелия уверяла, будто видела его в Галифаксе в 83-м или, может, в 84-м, но эта чего угодно ляпнула бы, лишь бы меня поддеть, деточка-актрисочка/образцовая сучоночка.
Позади раздается пронзительное «сумимасэн». Дебелая веснушчатая рука тянется мимо меня и хватает отборнейший длинный огурец. О Господи, Бонни. Сейчас скажет: «Тесен мир».
– Луиза! До чего же мир тесен. Вот уж не знала, что и вы здесь отовариваетесь. А вам не кажется, что здесь дороговато?
На Бонни – одно из ее детских платьишек, даже скорее передничек из бумазеи, собранный под титьками, над пузом надувается пузырем и заканчивается розовыми оборочками на несколько дюймов выше ее округлых розовых коленок.
* Аппалуса – порода скаковых лошадей с характерным окрасом, выведенная на американском Западе, животное-символ штата Айдахо.
Бросает огурец в корзинку, где тот и остается лежать между пластиковой тридцатишестиунциевой бутылкой кока-колы и пинтовой упаковкой мороженого «Haagen-Dazs» с изюмом и ромом.
– Вот, зашла кой-чего прикупить по пути из бассейна.
Молчу, вопросов не задаю. Такую поощришь самую малость – и эта женщина завладеет твоей жизнью, и мыслями, и домом, и самой личностью. Уж такая она, ничего тут не попишешь.
– Я посещаю класс аквафитнесса в университетском бассейне. Надо бы и вас как-нибудь с собой прихватить.
– У меня от физических нагрузок сердцебиение учащается.
Бонни цапает желтый сладкий перец, тыкает в него пальцем, нюхает, кладет обратно.
– Но в этом-то и смысл. Нужно, чтобы… – Она поднимает глаза. – Луиза, вы вообще когда-нибудь бываете серьезны?
Направляемся к очереди в кассу. Бонни инспектирует содержимое моей корзинки.
– Отрадно видеть, что питаетесь вы здоровой пищей.
– Спасибо, мамуля. – Прицельно гляжу на ее бутылку кока-колы и мороженое. – Жаль, про вас того же не скажешь.
– А, эти? – Точно впервые их заметила. – Я сижу с соседским пятилеткой. Малыш Гакудзи такой сладкоежка!
Дошли до кассы. Бонни выкладывает свои покупки на конвейер и втолковывает что-то по-японски девушке-кассирше: та поначалу недоумевает, а затем, вполне осознав смысл сказанного, ужасается не на шутку. Она принимается было загружать Боннино добро в полиэтиленовый пакет, но Бонни добавляет по-японски что-то еще и отталкивает руку кассирши. Вот теперь девица и впрямь взбеленилась, даже округлая челюсть прыгает. Бонни извлекает из лоскутного ридикюля голубую сумку-авоську и бросает покупки туда. Девушка берет у Бонни банкноты по тысяче иен и тщательно отсчитывает сдачу на влажную ленту конвейера.
– Вы сегодня вечером, случайно, не заняты? – осведомляется Бонни. Мы стоим на тротуаре под навесом и смотрим, как низвергаются вниз потоки дождя.
– Честно говоря, мне надо бы… – Пытаюсь придумать какую-нибудь достоверную обязанность.
– Сегодня вечером одна вечеринка намечается, на холме Ёсидаяма. Наверняка будет очень весело.
– Вечеринка для гайдзинов?
– Для японцев по большей части. Но и пара-тройка американцев ожидаются. Это у Митци Ямамуры. Я вам про нее рассказывала. Помните – гончарным делом занимается?
Все с ними ясно: праздник народных промыслов.
– А демонстрации будут?
– Демонстрации? – Бонни в недоумении.
– Ну, как горшок вылепить, циновку соткать, как правильно складывать пояс от кимоно, как производить вивисекцию над военнопленными?
– Да что вы! Насколько я знаю, ничего такого.
– Отлично. Я приду.
Юнец в кимоно, с узеньким, похожим на абрикос личиком, открывает мне дверь и ведет меня через насквозь мокрый сад туда, где миссис Накамура сосредоточенно срезает увядшие цветы с деревьев-бонсаи.
– Луиза! – Миссис Накамура кланяется мне из центра сада. – Вы сегодня первая. Мы с вами выпьем чаю, пока ждем остальных.
А надо ли?
– На самом деле мне не очень хочется пить, миссис Накамура.
Она словно не слышит. Подходит к краю дощатого настила, на котором стою я, вышагивает из садовых тапочек, ступает на видавшие виды доски, белые «балетные» носочки тускло сияют в серых сумерках. Сад искрится влагой, но серебристые доски сухи и тверды как камень.
Мы сидим на прихотливо разложенных подушечках цвета индиго; второй слуга, совсем еще мальчик, вносит круглый серебряный поднос с чайными принадлежностями. С настоящими, между прочим: фарфоровый чайник, украшенный цветочным узором, серебряное ситечко, щипцы для сахара, rondelles de citron*, бледные чашки в цветах, похожие скорее на сахарную вату, нежели на фарфор.
– Вам с молоком, с лимоном?
– С лимоном, пожалуйста.
Миссис Накамура передает мне чашку. Чашка начинает дребезжать на блюдце только тогда, когда переходит в мои руки.
– У вас очень много нервных энергий.
– Нервной энергии. В единственном числе. Вы так думаете?
– Среди американцев это не редкость, как я нахожу. – Миссис Накамура не смотрит мне в лицо (здесь не принято), скорее обращается к декоративному деревцу у меня за левым плечом. – Хотя странно вот что…
– Да?
– Вы не пахнете, как американка.
У японцев это считается комплиментом. С трудом удерживаюсь, чтобы не сказать «спасибо».
– А как же я пахну, миссис Накамура?
– Не так, как японка. – Она коротко улыбается: дескать, нельзя же требовать слишком многого.
