Герард Реве - По дороге к концу
— Anything wrong?[72] — спрашиваю я любезно.
Овладев собой, она говорит, что все в порядке, но, в конце концов, я выуживаю из нее, что она приняла меня за Нормана Мейлера.[73] Он как раз только что приехал, сегодня утром, после того, как послал телеграмму с извинениями, которую зачитали на вчерашнем заседании и в которой он просил прощения за задержку в связи с рождением дочери и объявил о своем прибытии. Госпожа Макдиармид решительно берет курс на него, и он быстренько дает автограф. Потом она говорит:
— Господин Мейлер, я считаю ваше вчерашнее заявление о том, что вы гомосексуалист, очень смелым и сильным. Но я никак не могу понять, в чем дело, ведь в тот же день пришла телеграмма о рождении вашей дочери…
Мне не верится, что подобную двойную путаницу можно выдумать.
Заседание на тему «commitment»[74] — сплошное разочарование. Никто не может дать этому commitment четкого определения или объяснить различие между религиозным, социальным и политическим commitment. Раздается лишь неясное мычание о Любви, Нуждах Человечества и тому подобном, очень реалистичные предметы, если их удается хорошо подать в подходящей словесной форме. Кушвант Сингх[75] из Индии, например: не скажу, чтоб невразумителен, но ужасно скучен. Я, кстати, желаю всяческого благополучия моим цветным братьям и всегда был и буду против несправедливого к ним отношения, но мне стоит огромных усилий — в сущности, для меня это даже невозможно — представить, что их чувства или мысли достойны обсуждения. Я верю в равенство и равноправие всех людей, но когда я, как сейчас, наблюдаю выступление такого вот носителя тюрбана, со спутанной, неопрятной бородой, то не могу переступить через себя и принять его всерьез. «Мужик, — думается мне, — тебе бы надо постричься, одеться по-человечески и побриться». В это время — удивительно, как он до такого додумался, — он объявляет — и в этом состоит его личный commitment, — что писатель обязан встать на защиту всяческих непонятых ценностей и любовей, исключая гомосексуальность, потому что это не любовь, ведь гомосексуалисты любви не испытывают. (Побелев от ярости, У. кричит: «Shame! Shame!»[76]) Мне кажется, будто это сон. Кому интересно, что думает этот заклинатель змей? Так как теперь моя очередь выступать, я заявляю — еще до того, как начинается мой доклад, — что на слова предыдущего оратора, по утверждению которого я не могу познать в реальности, что такое любовь, хотел бы лишь заметить: «Боже, даруй им прощение, они не понимают, какие глупости они осмеливаются произнести». (Когда я возвращаюсь на свое место, У. мне чуть заметно кивает с одобрением.) Эрих Фрид вскакивает, бросается к микрофону и основательно отчитывает оракула из Индии. На какое-то время, думаю, он присмиреет.
Среда, вечер. Сегодня вечером, на приеме Эдинбургского кинофестиваля, Эрих Фрид разъяснил мне «истинные обстоятельства», которые почти обратили мою ярость в сострадание. Наш восточный брат по перу на самом деле более чем чемпион гетеросексуальности. По месту жительства, в Индии, он, что племенной петух, оплодотворяет всю округу с пригородом в придачу, к большой печали его супруги и к еще большему огорчению его сына, чей жизненный путь — поскольку дурной пример обычно не достоин подражания — определяется предпочтением гомосексуализма. Фрид рассказал мне и более интересные новости. Он сам, оказывается, уже лет десять как перестал быть коммунистом, но невероятно обширно информирован о коммунистических догмах последних пятнадцати лет и, более того, кладезь сведений о различных курьезных, но зачастую и ужасающих фактах: о резне, которую учинил Ульбрихт[77] в России среди своих товарищей по партии, о его решении оставить Тельмана в немецкой тюрьме — в случае предложения нацистов обменять пленных, которое становится понятным, если подумать о том, что во время ареста Тельмана единственным, кто знал его адрес, был Ульбрихт…
Четверг, 23 августа. Сегодня предметом обсуждения является Censorship.[78] Я бы сказал, что это важнейшая тема всей конференции, но интерес к ней очень умеренный. (Само собой, Макдиармид не появился.) Председателем сегодня Мэри Маккарти, которая начинает с неясного вступления, сводящегося к тому; что теоретически она за идеальную цензуру, а на практике против любого ее проявления. И снова без четкого, принципиального подхода к вопросу. Затем доктор X. делает короткий, но очень внятный доклад о ситуации в Нидерландах и неразрывной связи между законом о порнографии и цензурой: о том, как любой прокурор может, например, конфисковать издание на два с половиной года и положить его на полку без судебного разбирательства; об искажении переводов Генри Миллера и так далее. Глубина его научной статьи состоит в том, что он сам практически не делает выводов из этого вопиющего материала, а оставляет эту работу слушателям. Издатель Роволт дает обзор обстановки в Германии, которая, казалось бы, улучшается, но жуть в том, что он принципиально, то есть вообще, не отвергает цензуры. Лично я несколько дней проработал над заявлением, в котором хотел доказать, что тот, кто против политической цензуры, несомненно должен быть против цензуры моральной на том основании, что они идентичны. Передо мной получает право слова американский писатель, живущий в Париже, — Уильям Берроуз, лишенный наследства сын магната, выпускающего арифмометры. Редко мне приходилось слышать, чтобы так понятно и беспощадно был объяснен лживый характер моральной цензуры и так убедительно доказано, что государство приговаривает только те сексуальные раздражители, вызываемые сочинениями, которые само оно использовать не может: например, мазохизм и садизм соответственно в сочетании с послушанием и военной кровожадностью очень даже желанны. Его выводы совершенно идентичны тем, что я собирался высказать в свою очередь; к несчастью, я слишком горд, чтобы отказаться от выступления. Я совершаю, кстати, типичную ошибку начинающих участников конгрессов: исхожу из предположения, что кто-то жаждет услышать мое мнение. Но я не одинок: почти все делегаты читали лекции вместо того, чтобы сделать пару кратких замечаний в связи с обсуждением. В то время как я уверен, что проговорил всего минут пять, оказывается, что я растянул речь на четырнадцать минут и вынужден импровизировать с сокращениями, чтобы не утяжелять выступление. Ну что ж, я старался, как мог, недовольно думаю я, возвращаясь на свое место. Заседание журчит дальше. В конце Ф. задает принявшей католичество Мюриэл Спарк вопрос: каково ее мнение о списке запрещенных книг? Она дает короткий и четкий ответ: список запрещенных книг — это потерявший всякий смысл вздор, который нужно как можно скорее отменить. Затем по залу пробегает дрожь волнения: слово дают Генри Миллеру. Что же расскажет нам великий вольнодумец Западного Полушария?
— I think we've been talking so much about freedom. What we really want, when we see a beautiful woman, is to sleep with her. I would say: let's try and get as much freedom as we can get. Let's not talk about it, let's do it.[79]
Ну, а если эта женщина вдруг, конечно, очень по-мещански, любит своего довольно ревнивого супруга и не хочет ему изменять? Или — но о такой возможности этот самовлюбленный петух даже и не подумал — «а beautiful woman» предпочтет молоденького мальчика старому развратнику? То, что я называю «решением проблем игнорированием их существования». Каждому, кто видит дальше кончика своего носа, должно быть ясно, насколько догматична его квази-не-догматическая точка зрения и какую угрозу она представляет существенным человеческим свободам из-за отсутствия в ней любой этики: вечное недоразумение, что распущенность подразумевает свободу. В ответ на слова Миллера раздаются, естественно, громкие аплодисменты.
Второй вопрос публики адресован югославской делегации и касается приговора Джиласа[80] к шести годам тюрьмы за книгу «Разговоры со Сталиным». Петар Шегедин[81] по-французски углубляется в ответ на этот вопрос. Его аргументация длится, как минимум, четверть часа и полностью выдержана в стиле: «еще в 1836 году рабочий класс Югославии решил, учитывая то и заботясь об этом» и так далее. Ответа от них не дождешься, зато всегда получаешь доклад в духе исторического материализма, который никому на хрен не нужен и, более того, не содержит никакой внятной связи с самим вопросом. В сущности, в этом вся проблема с коммунистическим блоком: приглашать этих людей или нет? В целях политического престижа, наверное, лучше приглашать. Но с практической точки зрения с тем же успехом можно писать в разные столицы под копирку. В Югославии невероятные проблемы с транспортом, сообщает нам Шегедин. Я не верю всем этим сказочкам о либерализации и возрастающей толерантности коммунистического режима, которые нам рассказывает «Зеленый Амстердамец»[82] на протяжение уже лет десяти и которые не подтверждаются ни одним конкретным фактом. И пока упомянутый режим присылает обычный контингент, подобранный из упертых кретинов, с которыми невозможно разговаривать. После того, как Шегедин выкричался, я прошу слова, только потому, что хочу спросить, насколько арест Джиласа облегчил решение проблемы с транспортом в Югославии, но мне отказывают в просьбе и закрывают заседание. Югославская делегация может, как и в первый день, разнервничаться. (Я забыл об этом тогда написать: в первый день заседаний югославы угрожали, что уедут по причине предоставления слова члену их делегации без предварительного одобрения их председателя. Мой комментарий был: «соглашайтесь сразу!» Самое мерзкое то, что многие люди ради сохранения хороших отношений с коммунистами принимают и применяют гангстерские коммунистические нормы.)
