Валерий Карышев - Москва тюремная
Осужденному предоставили последнее слово. Поднявшись, он взглянул сквозь прутья решетки сперва на судью, а затем в зал и, откашлявшись в кулак, глухо произнес:
— Я виноват. Мне нечего сказать в свою защиту. Расстреляйте меня...
БУТЫРСКАЯ ТЮРЬМА, ИЗ № 77/2 «СМЕРТНИК»
Не скоро совершится суд над худыми делами; от этого и не страшится сердце сынов человеческих делать зло.
Ветхий Завет1. Смертная казнь как исключительная мера наказания может быть установлена только за особо тяжкие преступления, посягающие на жизнь.
2. Смертная казнь не назначается женщинам, а также лицам, совершившим преступления в возрасте до восемнадцати лет, и мужчинам, достигшим к моменту вынесения судом приговора шестидесятипятилетнего возраста.
3. Смертная казнь в порядке помилования может быть заменена пожизненным лишением свободы или лишением свободы на срок двадцать пять лет.
Статья 59 УГОЛОВНОГО КОДЕКСА РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ
Тюрьмы бывают разные: СИЗО и «крытки», комфортные и не очень, «красные» и «черные», «правильные» и «беспредельные»...
А бывают еще — просто тюрьмы и тюрьмы «исполнительные». То есть те, где расстреливают.
Об этом Сергей Александрович Головкин, маньяк, приговоренный к исключительной мере наказания, узнал в так называемом «коридоре смертников» следственного изолятора № 2. Так уж получилось, что в начале девяностых исполнительных тюрем в Москве осталось лишь две: Бутырка, куда его привезли после оглашения приговора, и Лефортово.
Смертнику выдали полосатую робу, такие же брюки и определили в одиночную «хату» — маленькую, не больше типовой кухни в «хрущевке». Полукруглые своды, забранное в решетку микроскопическое окошечко, узкие нары, умывальник, параша... В глазок железной двери с откидывающейся «кормушкой» то и дело заглядывал вертухай: у приговоренных к расстрелу куда больше попыток суицида, чем у обычных арестантов.
Мир сузился до размеров камеры, окончательно и бесповоротно материализовавшись в пространстве два на три метра. Где-то там, за непроницаемыми стенами Бутырки вовсю кипела жизнь огромного мегаполиса: по проспектам и улицам катили бесконечные табуны машин, заключались контракты в офисах фирм и банков, сдавались экзамены в институтах... Но ему, приговоренному к «исключительной мере», до всего этого не было никакого дела. Только теперь, в этом навсегда замкнутом пространстве смертник осознал: он никогда уже не увидит синего неба над головой, никогда не потрогает первые липкие весенние листочки, никогда не пройдется по влажной после июньского дождя траве...
Теперь у него один путь — из камеры по коридору налево. Но коридоры на этом этаже Бутырки, как известно, кончаются стенкой...
СОГЛАСНО ДАННЫМ ГУИТУ СССР — ГУИН РФ, В БЫВШЕМ СОВЕТСКОМ СОЮЗЕ ПО УГОЛОВНЫМ СТАТЬЯМ БЫЛО РАССТРЕЛЯНО:
1985 год — 407 осужденных
1986 год — 381 осужденный
1987 год — 298 осужденных
1988 год — 154 осужденных
1989 год — 101 осужденный
Правом помилования приговоренных к исключительной мере наказания обладает Президент Российской Федерации.
В связи с возможным вступлением России в Совет Европы, одним из условий которого является отмена смертной казни, исключительная мера наказания в настоящее время практически не применяется. Расстрел автоматически заменяется пожизненным заключением, которое осужденные отбывают или в спецтюрьме на острове Огненный, или в спецтюрьме «Черный дельфин».
Около 20% осужденных, которым исключительная мера заменена пожизненным заключением, требует пересмотра своего дела с заменой пожизненного заключения на расстрел.
И потянулась унылая череда дней...
Первое время Головкин вздрагивал при каждом шаге «рекса» за дверью, при каждом лязге металлической переборки на коридоре. Он наверняка знал, что это — не за ним, но любой незначительный шум пронизывал до дрожи в коленях.
Он перестал следить за собой — умываться по утрам, чистить зубы, даже пользоваться туалетной бумагой. И лишь ногти на руках приходилось то и дело сгрызать, потому что они цеплялись за одежду.
Спустя несколько недель Сергей Головкин попросил передать в камеру Библию и несколько иконок — повесить на стене. Дежурного по этажу эта просьба не удивила — к религии так или иначе обращаются все или почти все заключенные, которые содержатся на этом коридоре, и Головкину пошли навстречу.
Он листал растрепанные, захватанные многими пальцами страницы, пытался вникнуть в суть написанного, но буквы двоились, троились перед глазами, и страх неизбежной смерти сдавливал кадык мертвыми пальцами безжалостного душегуба.
Несколько раз по утрам, сразу после завтрака, со стороны коридора слышались торопливые шаги, какие-то приглушенные удары, сдавленные крики и звук падающего тела, и Головкин с ужасом осознавал — это из соседней камеры повели туда, на расстрел.
Он написал кассационную жалобу — ему, естественно, отказали. Написал прошение о помиловании — оно также было отклонено. И жалоба, и прошение писались лишь для того, чтобы оттянуть время. Человеку, зверски убившему одиннадцать детей, вряд ли можно было на что-то рассчитывать.
Так прошло несколько месяцев.
Головкин насчитал уже пятерых соседей, которых, как он точно знал, волокли по коридору на исполнение. Но за ним почему-то не приходили. И это невольно породило надежду...
Может быть, в прокуратуре посчитали, что могут всплыть какие-нибудь неизвестные эпизоды?
Нет, он во всем признался, все показал... Он так надеялся, что его, серийного убийцу, признают душевнобольным!
Может быть, его, Головкина, и не расстреляют? Ведь когда-то давным-давно ходили смутные слухи: приговоренных к «вышке» не расстреливают, а отправляют в качестве подопытных кроликов в какие-то секретные лаборатории спецслужб, на вредные производства, на урановые рудники... А может, действительно отвезут в Сычевку или в Казань на исследование?
Смертник думал, думал, думал, голова его постепенно опухала от мыслей. Как и всякий человек, долгое время находящийся в одиночестве, он начал разговаривать сам с собой. И, бормоча себе что-то под нос, Головкин незаметно для себя принимался раскачиваться на табуретке: вперед-назад, вперед-назад. Он мог раскачиваться часами, сутками, ни на минуту не останавливаясь в страшном маятниковом движении. Вертухаю, который то и дело заглядывал в камеру через глазок, могло показаться, что смертник бьет несчетные поясные поклоны, будто исполняет епитимью, и бессмысленное пузырящееся бормотание на его красных слюнявых губах — нескончаемая молитва о прощении за совершенные им преступления.
Дни, ничем не отличимые друг от друга, текли беспрерывной чередой. По ночам он пытался онанировать — скорее в силу давней привычки. Но теперь онанизм невольно ассоциировался с гаражом, орудиями пыток, истекающими кровью мальчиками и, как следствие, с этой камерой смертников. Мастурбация не приносила ни удовольствия, ни даже облегчения, и Головкин бросил это занятие.
Однажды, месяца через четыре после вынесения приговора, смертник, проснувшись, с удивлением ощутил в себе полную пустоту, абсолютное безразличие и к тому, что произошло, и к тому, что его ждет впереди. И он понял: теперь у него не осталось сил даже бояться. А поняв, впервые подумал: скорей бы...
За ним пришли на следующий день.
С гильотинным лязгом откинулась «кормушка», и незнакомый капитан внутренней службы с бесцветными водянистыми глазами привычно-властно скомандовал:
— К двери!
Головкин, словно завороженный, приблизился к двери. Движения были спокойны, замедленны, но со стороны могло показаться, что движется механически, будто бы заведенная кукла, в которой что-то сломалось.
