Виктор Пелевин - Бэтман Аполло
Халдей-бортпроводник в синем хитоне снова появился из кабины пилота. Он передал мне пузатый алюминиевый кейс, затем откинул дверцу, ставшую лесенкой — и, опустившись на одно колено, церемонно отвернулся от дыры в стене, словно опасаясь увидеть то, что за ней.
Я выглянул наружу — и сразу понял, что приземлиться на этой черной полосе можно без всяких резиновых хитростей. Самолеты, которые я видел с высоты, стояли так далеко, что были почти неразличимы. Корабль был огромен. Настолько огромен, что я вообще не ощущал никакой качки — мне казалось, что я стою на идеально ровном острове.
Меня встречали два халдея в черных комбинезонах. На них не было масок, но я понял, что это халдеи, по значкам на их груди — маленьким золотым маскам поверх пучков белой шерсти. Это вообще-то было функционально, особенно для техперсонала.
Когда я сошел с трапа, они склонились в глубоком поклоне и отвернули от меня лица — так же, как бортпроводник. В какой-нибудь другой ситуации такое поведение, наверное, выглядело бы хамским — но здесь оно, несомненно, выражало предельное почтение: они даже не смели на меня смотреть. Это лишний раз доказывало, что вежливость и хамство, как инь и ян, при сгущении перетекают друг в друга.
Халдеи пошли прочь от самолета, время от времени останавливаясь, чтобы пригласить меня следом. Они по-прежнему отворачивались, и выглядело это жутковато.
На палубе впереди была желтая черта. Дойдя до нее, халдеи встали по ее краям на колени и закрыли ладонями лица, полностью отказав себе в праве видеть дальнейшее. Черный люк в полу отъехал в сторону, открыв ведущую вниз лестницу.
Я ждал — но ничего не происходило. Халдеи молча стояли на коленях у люка, спрятав от меня лица. Решившись, я переступил желтую черту. Когда я спустился по лестнице на глубину своего роста, люк над моей головой закрылся.
Лестница вела в черный куб пустоты размером с лифт. Пространство было освещено яркими иглами электрического света — крошечными лампами, с приятной асимметрией разбросанными по стенам, потолку и ступеням. Как только я оказался в лифте, выход перекрыла черная панель с такими же светящимися точками. По легкой вибрации я понял, что мы уже движемся. Но куда — вверх или в сторону — было неясно.
Воздух казался холодным и остро-свежим, словно к нему примешали какой-то стимулятор — не то кокаин, не то веселящий газ. Когда мы остановились, мой страх уже исчез. Мне было весело и тревожно.
Панель перед моим лицом поднялась вверх.
Стало очень светло. И еще я услышал музыку.
Я стоял в дверях большой комнаты.
Это, кажется, была гостиная — с несколькими окнами, сквозь которые внутрь било горячее солнце (я не задумался в тот момент, откуда здесь взяться солнцу, которого не было даже над палубой).
Войти в комнату, однако, было нельзя. Или, вернее, можно, но лишь на два-три шага: остальное пространство отгораживал красный шнур на стальных ножках — словно в музейном зале, осматривать который дозволяется только с крошечного пятачка у дверей.
Гостиная была пуста.
Но чувствовалось, что совсем недавно здесь кто-то был. В самом центре комнаты находилось возвышение — прямоугольный помост, накрытый циновками и коврами. На нем лежала смятая подушка, а рядом стоял чайный набор и дымящийся стеклянный кальян — словно некто, расслаблявшийся здесь минуту назад, только что вышел.
Пахло благовониями — совсем простыми и дешевыми.
Играло что-то индийское, приятно-малопретенциозное и даже смутно знакомое: эдакие расслабушные шиваистские мантры в исполнении англоязычного хора подкуренных искателей истины второй половины прошлого века. Простенький звучок недорогого синтезатора, еще из докомпьютерной эры, вызывал доверие и симпатию к нестройному пению — и заодно к месту, где играет такая музыка.
На стенах гостиной висели изображения индийских богов, лики Будды, несколько китчеватых христианских икон (в них тоже чувствовался индусский подход к небесному) и почему-то большой портрет американской писательницы Айн Рэнд в виде BDSM-госпожи.
Айн Рэнд, впрочем, вполне вписывалась в божественный ряд, поскольку была изображена на склоне дней — и со своими черными чулками и латексным корсажем походила на аллегорию Смерти (или как минимум Чумы). В одной ее руке был кнут, в другой книга W. S. Maugham «Of Human Bondage»[28]. Если в этом присутствовал какой-то тонкий культурный смысл, от меня он ускользнул.
Еще на стенах было несколько эстампов с зеленой арабской вязью на черном фоне — видимо, для мультикультурного баланса. И все это имело такой вид, словно было куплено после долгого торга на лотках возле двухзвездочных отелей в разных концах земли. В общем, я бы ничуть не удивился, узнав, что в этом месте можно заказать вегетарианскую шаурму и купить травы.
Я вдруг почувствовал легкий укол в шею. Моя рука инстинктивно дернулась, когда я понял, что в ней уже нет алюминиевого кейса. Как и когда он исчез, я не представлял.
По моей спине прошла дрожь ужаса. Но не из-за потери чемодана — а из-за отчетливого ощущения, что рядом со мной движется нечто массивное и быстрое. Мимо словно проехал беззвучный грузовик, водитель которого ухитрился незаметно вытащить у меня из кармана кошелек и еще взять анализ крови.
Впрочем, я уже знал, кто этот водитель — и догадывался, на что он способен. Я обернулся, чтобы посмотреть, не остался ли чемоданчик в лифте — но там его, естественно, не оказалось. А когда я опять повернулся к залитой светом комнате, на помосте уже сидел ее хозяин.
Это был худой человек с лысеющей головой и седой бородкой. Именно человек, а не торчащая из ниши голова, которую я ожидал увидеть. У него было обычное мужское тело, худое и костлявое, одетое во что-то вроде фиолетового шелкового халата. Его лицо было вполне располагающим. Так мог бы выглядеть какой-нибудь норвежский арт-критик, старший программист из Купертино или повар мельбурнского ресторана-гурмэ. Он сидел на помосте, сложив перед собой ноги в бирманской манере — то есть не скрещивая. А рядом с ним лежал мой алюминиевый чемоданчик.
Он не глядел на меня. Выставив на замке код, он открыл кейс, и я увидел в его красном бархатном чреве три вместительных металлических контейнера, похожих на блестящие стальные термосы.
Удовлетворенно кивнув, он закрыл кейс, поставил его на пол рядом с собой — и тот поплыл в сторону, словно его положили на невидимую резиновую ленту, а затем просто прошел сквозь стену и исчез.
Я даже не удивился.
— Здравствуй, Рама, — сказал человек, поднимая на меня грустные карие глаза. — Меня зовут Аполло. Мои друзья называют меня просто Эйп. Или Нечестный Эйп, хе-хе… Наверно, чтобы намекнуть, что я похож на старую облезлую обезьяну, которая пытается всех обмануть. Ты тоже так думаешь?
— Пока не знаю, Не or She, — пробормотал я, не особо соображая, что говорю.
— Хороший ответ, — сказал Аполло. — То есть у меня еще есть шанс, да? Ты тоже можешь называть меня Эйп. И не употребляй это идиотское «Не or She», я теперь даже не знаю, как всех от этого отучить. Заразили полчеловечества… Ты знаешь, что ты привез, Рама?
Из осторожности я предпочел сказать:
— Нет, Не or… Эйп.
Аполло наморщился.
— Не ври. Никогда мне не ври. Я сразу увижу, мой мальчик.
— Я не вру, — сказал я. — Я действительно не знаю. Но я догадываюсь, что это баблос. И эта догадка близка к уверенности.
Аполло улыбнулся.
— Вот теперь ты говоришь правду. Мы, существа класса undead, не должны лгать друг другу. Это бесполезно и только ведет к общему росту энтропии. Ты ведь знаешь, что это такое?
Я неуверенно кивнул.
— Что?
— Ну… — я замялся, — ну это как бы общая сумма всей космической неправды.
— О! Как точно сказано! Хотя… — Аполло поскреб в затылке, — есть и такая точка зрения, что это как раз окончательная космическая правда. Впрочем, со словами всегда так…
Он поглядел поверх моей головы.
— Устраивайся поудобней, разговор у нас долгий. Как говорят в России, в ногах правды нет… Можно подумать, что она есть в руках, хе-хе…
Сперва я решил, что он приглашает меня пройти за красный шнур, но потом что-то слегка стукнуло меня по плечу, и я увидел перекладину для ног, выдвинувшуюся из лифта на мощной телескопической штанге.
У меня никогда не получалось подвешиваться вниз головой элегантно, как это делали привычные к светскому зависанию вампиры: опустить перекладину к полу, присесть, непринужденно перекинуть через нее ноги, дать механизму поднять тебя вверх, и все это — не отрывая глаз от собеседника, вдумчиво кивая головой в ответ на его реплики…
Я отвел взгляд от императора лишь на несколько секунд — но когда я поглядел на него снова, он уже свисал с точно такого же стремени. Такая ловкость была умопомрачительной.
Свет в комнате погас — и одновременно стихла музыка. Мало того, исчез запах благовоний. Потом свет зажегся опять — но он был совсем слабым и не имел четкого источника. Я больше не видел никакой комнаты — а только императора.
