Роман - Сорокин Владимир Георгиевич
– Ну… а рана, да ещё и сегодняшнее приключение на пожаре?
Клюгин лениво махнул рукой:
– Да всё, всё хорошо… в огне не горит, в воде не тонет, зверя не боится… вот, полюбуйтесь на него…
Все рассмеялись.
В этот момент Куницын, сидевший всё время в радостном оцепенении и как будто ничего не понимавший в происходящем, встал и, взяв бокал обеими руками, посмотрел на молодых. Все замолчали.
– Милые, милые мои… – заговорил он глухим поспешным голосом, в волнении перебирая пальцами по бокалу. – У меня теперь такая радость, так всё неожиданно и хорошо, что и не знаю, как и выразить. Я стар. Вы молоды. Жизнь моя прошла в служении отечеству. Тридцать четыре года. Да. И всё – солдатики, окопы, марши… И кровь. И смерть. Видел я её предостаточно… Но нет, нет! Что я, о чём?! Милые мои дети. Что мне говорить теперь, как радость свою выказать? Как поделиться тем, что вот здесь… в сердце поёт? Не знаю. Слова всё не те подбираются, а радость у меня такая, что в сердце не помещается…
Он замолчал, глядя перед собой, потом поднял глаза на жениха и невесту и продолжил:
– Милые мои, вот что мне сказать вам хочется. Детство моё прошло в столице. Семья наша была богатой, родовитой, все предки мои были военными – и прадед, и дед, и отец. Братьев и сестёр у меня не было, рос я один. Мама умерла, когда мне и шести лет не исполнилось, я её помню совсем слабо. Отец был жестоким человеком и воспитывал меня сурово. Дом наш скорее был на казарму похож. В армию я попал рано и всю жизнь почти провёл в ней. Отец вскоре умер, наследство досталось его молодой жене, я ни на что не претендовал. Продолжал служить. Вот так. Могу сказать, что с самого детства узрел я лишь суровые стороны жизни и продолжал их видеть потом, в дальнейшем. И никаких особых нежностей, ничего того, о чём поэты пишут, не было. Никакой красоты. А было лишь – ать, два, ряды вздвой… вот что было. Штыком коли – ать, два. Прикладом бей – ать, два. Вот…
Он вздохнул, помолчал и продолжил:
– Так вот, милые мои, молодые и нежные существа, и вы, друзья. В моей суровой и некрасивой жизни было два чуда. Первое – это когда я вынес Танечку из огня, а потом удочерил её и возлюбил как дочь. Это чудо помогло мне не отчаяться и поверить в доброту Божью. Второе чудо случилось сегодня. Я увидел Таню по-настоящему счастливой. Это чудо всего меня перевернуло. Всего. И я так счастлив, что у меня и слов нет…
Он посмотрел на них, потом улыбнулся и, тремя быстрыми глотками осушив бокал, бросил его об пол, выдохнув:
– Счастья вам, родные…
Это было так неожиданно, что все замерли. Куницын же стоял, улыбаясь и глядя на молодых.
– Виват! – пробасил Антон Петрович, привставая с бокалом с места. – Виват, полковник!
– Браво! Брависсимо! – закричал Красновский, поднимаясь. – На счастье! Пьём все на счастье!
– На счастье! На счастье! – заговорила тётушка.
– На счастье! – улыбался Рукавитинов.
– На счастье! – слегка испуганно качал головой Красновский.
– Что ж, на счастье, так на счастье… – усмехнулся Клюгин, наливая себе вина. Все, включая и дам, встали.
– На счастье! – громко сказал Куницын, поднимая новый бокал.
– На счастье! – ответили ему все.
Бокалы сошлись, звеня.
Все выпили и стали бросать бокалы об пол.
Дробный звук бьющегося стекла наполнил гостиную.
Роман и Татьяна, держа свои бокалы, смотрели на происходящее как зачарованные.
Наконец, когда последний бокал, брошенный Клюгиным, разлетелся вдребезги и все посмотрели на молодых, Роман и Татьяна поднесли бокалы к губам.
Выпивши вино залпом, Роман поднял руку и с силой кинул бокал, так что осколки далеко разлетелись по полу. Татьяна быстрыми маленькими глотками выпила вино, жадно вдохнула воздух порозовевшими губами и разжала руку.
Выскользнув из пальцев, бокал ударился об пол и, слегка разбившись, покатился.
– Виват! – произнёс Антон Петрович любимое слово.
– Виват! – нестройным разноголосьем ответили ему и стали шумно садиться.
– Поля, Гаша! – хлопнул в ладоши Куницын. – Ещё вина! Ещё бокалов!
Появились Поля с Гашей, появилось вино, бокалы и новая закуска.
Роман держал руку Татьяны, глядя ей в глаза. Она, в свою очередь, не отрываясь смотрела на него.
– А если побить бокалы, будет счастье? – спросила она.
– Будет.
– А если не побить?
– Всё равно будет. У нас с тобой всегда будет счастье.
– Всегда?
– Всегда!
И снова она сильно сжала его руку. Посреди дружного застолья они смотрели друг другу в глаза, до боли сцепившись молодыми сильными пальцами. Тем временем Красновский подошёл к полуоткрытому окну и, заглянув в него, обернулся к собравшимся:
– Друзья! Вы представить себе не можете, какая теперь ночь. Это просто Куинджи, просто Куинджи! Полюбуйтесь, какая луна! Подойдите сюда!
В его голосе чувствовалось лёгкое опьянение, он жестикулировал короткими толстыми руками.
Все, кроме молодых, стали вставать и подошли к окнам.
– М-да! Экая прелесть! – бормотал Антон Петрович, заглядывая из-за спины Красновского.
– Полнолуние! – качала головой тётушка, стоя с Красновской у другого окна и отпивая из бокала. – Ах, как пахнет хвоей! Даже тут слышно.
– Тут у меня всё слышно! – воскликнул Куницын, отодвигая шторы. – Как этой весной глухари токовали! Музыка, я вам доложу! А соловушко каков наш! Каждую ночь такие переливы!..
– М-да, тут глухарей бить можно, не выходя из дому, – бормотал захмелевший Клюгин, высовывая в окно свою большую голову и глядя вниз. – Ух ты, сколько плюща… А пахнет и не хвоей вовсе, а мятой перечной…
– Друзья, пойдёмте на волю, к природе! – говорил Красновский. – Она – спасение, она поймёт, примет и простит человека. Natura abhorret vacuum!
– Хороша идея! – воскликнул Антон Петрович. – А что, любезный Адам Ильич, не вынести ли нам сей чудный стол куда-нибудь в сад?
– Непременно, непременно вынесем, Антон Петрович! – с жаром подхватил Куницын и выкрикнул: – Поля! Гаша! Стол в сад! Все в сад немедля!
– Адам Ильич, по-моему, лучше не в сад, а вооон туда, там, где дуб! – показала рукой Лидия Константиновна.
– Под дуб. Стол под дуб! – выкрикнул Адам Ильич неслышно вошедшим Поле и Гаше. – Да растолкайте Гаврилу. Он вам стащить поможет!
– На волю! Все на волю! – в очередной раз провозгласил Красновский и, кряхтя, полез прямо в окно.
Стоящие рядом стали помогать ему, но вдруг он, взмахнув рукой, с треском вывалился в окно, в кусты сирени.
Мужской хохот и женские ахи наполнили гостиную.
– Петя, друг, куда ты? А-ха-ха-ха! – хохотал Антон Петрович, высовываясь в окно.
– Петенька! Где ты? – вскрикивала Надежда Георгиевна.
Роман с Татьяной, заметив, что Поля и Гаша, осторожно обходя их, убирают со стола, встали и незаметно для остальных вышли.
Опустившись с крыльца, они остановились. Стояла тёплая летняя ночь, яркая полная луна хорошо освещала всё вокруг. Справа слышались громкие голоса гостей, в кустах с треском и смехом ворочался Красновский. Сзади, где-то в глубине дома послышались сонное бормотание Гаврилы и укоризненный голос Гаши.
– Пойдём в сад, – шепнула Татьяна и, взяв Романа за руку, двинулась влево.
Они обошли дом, Татьяна отворила калитку палисада и повела Романа по узкой дорожке, сквозь кусты черёмухи, жасмина и сирени.
Роман шёл, вдыхая чудесный ночной воздух, влажные листья задевали его по лицу. Миновав кусты, они прошли меж двух разросшихся слив и оказались в глубине сада. Здесь посреди небольшой полянки стояла красивая белая скамья с резной спинкой. Опустившись на неё, Татьяна потянула Романа за руку, и он сел рядом. Татьяна сжала его руку и, приложив палец к губам, другой рукой показала на сад.
Роман огляделся.
Сад дышал тишиной и покоем. Пахло мятой, корой плодовых деревьев, сочной росистой травой и ещё чем-то неуловимым, чем может пахнуть ночью в заросшем русском саду.
Лунный свет лежал на всём тончайшей серебристой плёнкой, от травы тянуло еле ощутимой прохладой.
