Дмитрий Калин - Книга россказней
Обжигаясь об раскаленные палящими лучами камни, визжала детвора. Она подбирала гальку, крутила в мокрых соленых ладошках и бережно откладывала причудливые в сторону про запас, для коллекции воспоминаний. Пригодятся или нет, кто знает?! Прочие, невзрачные, со звоном шмякались на груду собратьев или с плеском плюхались в море… С кем судьба обошлась благосконнее? Неизвестно. Стук. Паренек ритмично добит камень о камень, словно по огниву, мечтая выбить искру. Пламя ни к чему. И так звуки вязнут в зное. Взрывы хохота. Обсуждение суетных дел. Гул пробегающей электрички. Зазывные вопли неуемных торговцев. Гомон разноголосицы заглушал нежную мелодию. Какая глухота! Хватит!
Неблагозвучие разбудило задремавшее светило, и оно нахмурилось сошедшей с гор лавиной туч, треснуло кулаком по небу стола. Какофония, устыдившись, постепено замолкала, покидая провинившимися бестактными зрителями концертный зал. Остались самые преданные. Затаив дыхание, я ждал, и… Молнией резанула дирижерская палочка. Небесный оркестр громыхнул по мембране души, отдаваясь резонансом в задрожавшем всеми клеточками теле. Стихло, и слышно лишь неумолкающую вечную песнь прибоя. Робкими нотками посыпались капли дождя. Быстрее, быстрее, и вот они уже слились в нескончаемый аккомпанемент сплошного ливня. Небесная и морская стихии соединились, как встречаются после долгой разлуки влюбленные, и зазвучали в унисон. И я слушал. Я слушал и слышал, как последними всхлипами аккордов затихает гроза. Волны накатывались печальной музыкой расставания. На краткий миг выглянуло солнце и тут же скрылось, махнув огненно-рыжими распущенными волосами. Галька затрещала под ногами робкими аплодисментами.
Я слышал немой вопрос временного жилища: «Что слышал?», но что я мог ответить, если не могу звучать. Лучше промолчать, и вверх по клавишам лестницы – на лоджию. Засопела астматиком сигарета. Алкоголь плескался алым в задумчивом стекле бокала. «Что я слышал? И слышал ли?»
День взбудоражил окриком незнакомца, пометался в сознании эхом и исчез, оставив смутность слышимого. Вроде, было много звуков, но пытаешься вспомнить – и ничего. Тишина. Как и не было. Да и было ли?
Неслышно опускалась тьма. Не сразу расслышал, как рождается еще неясно слышимая, но скоро крепнущая симфония ночи. Дрожали струны экзотических ветвей под ласковым перебором ветерка. Макушка ели, удивительно похожая на морского конька, кивала в такт. Цикады окончательно осмелели и оглушительно стрекотали, бесконечно настраивая скрипки. Нестройные тревожные звуки слились и слышалось: «Херу-херу-херувим-вим-вим-вим»… И снова, и снова, и снова. Им вторило шелестом море. Звезды, отдернув полог туч, прислушались и не удержались – покатились вниз с мерцающим звоном, сгорая в чужих желаниях. Соцветия зашлись в неистовстве ароматов. Подземные великаны навострили уши, с шумом листвы приподняв мохнатые шапки гор… Мир пел, а я слушал. Я слушал.
3/4. Я говорилЯ говорил. Сказанное слетало пожелтевшим листом и, покрутившись в солнечных строках, ложилось бесслышно. Разве могло быть иначе? Трудно услышать, когда говорят молча, хотя сложнее – когда молчат, говоря. Знаком согласия кивала береза, осыпая словами развернутый свиток вздрагивающей от прикосновения реки. Призрачный, едва различимый круг – и нет. Канул в синь небытия. Дряхлая, сгорбленная ива царапала завещание на воде дрожащими артритными пальцами. Зачем спешишь? Тебе ли, бабушка, бояться натиска бесноватой метели. Выстоишь и займешься по весне, как и прежде, зеленью надежды. Заросли осоки втихаря язвительно шептались – сплетничали. Таким на язычок лучше не попадаться. Резанут – надолго запомнишь. Нечего их слушать, кликуш! Камыши солидарно тянулись восклицательными знаками. Утка поддакнула, увязнув в дали. И тебе пока. Будешь на юге, черкни пару строк. И привет передавай! Сказал и усомнился – расслышала ли? Не столь важно. Незачем скупиться на добрые слова. Обладающему даром слова слова даром даются. Зачем их копить, когда можно раздать?! И я говорил.
Я говорил, а осень билась словом на запястье, вдыхалась предвестником холодов, выворачивая наизнанку бытие. Запрокинешь голову, и на томно-синем – рыжая листва. Кружит, опадает, сыплется на бездонную подергивающуюся гладь неба; скользит, натыкаясь и огибая подводные камни облаков. Бледный поплавок луны неспешно несет течением. Не клюет что-то. Ушли звезды в глубину синевы. Надо сматывать удочки. Потянул и вытащил ряску измороси. Давно не чистили небеса, не наводили блеска. Надо бы сказать, пожаловаться. Выпущу улов на волю – плывите, родимые, и больше не попадайтесь на приманку слов. Блеснули лучиками чешуек – и нет их, как и не было.
Лесная тропинка заблудилась в собственных сомнениях, потерялась среди пожухлых мятых трав. Пойдем вместе, выведу, куда нужно. Сократим путь беседой. Я говорил, а она слушала, изредка недоверчиво хмыкая влажными отпечатками следов. О чем я рассказывал? Я рассказывал о том, что ждет впереди. Как оборвется последней сосной призрачно-прозрачный лес, и мы утонем, растворимся в бескрайней унылости степи. Как холмы покатятся навстречу ржавыми волнами. Пошушукаются, прислушиваясь, метелки конского щавеля. Прицепятся втихаря репьи и проедутся «зайцами», пока их не заметишь и не шугнешь. Цикорий помашет лоскутками неба. Пальцами вскользь-вверх по стеблю луговика. Кто: курочка или петух? Не угадала – курочка. Сиротливая рябинка, скинув последнюю одежку, разрумянилась, истомилась в ожидании любовных утех. Не терпится, родимая? Поморозят и бросят. Вкусят горечь запретных плодов, и останешься опять одна. Здесь и расстанемся, тропка. Тебе налево – не заплутаешь, а я прямо – через сжатые, пружинистые под ногами поля, где сметливые стога затеяли шахматную партию. Крепко задумались – не шелохнутся. Не буду мешать. Обдеру бок, вырву клок и улягусь на ворох, как положено: головой на запад, лицом – на восток. Мыши шебуршатся, подбираясь поближе. А вот и кот! Черный, как смоль, с васильковыми глазами. Явился, Баюн? Притомился бродить, кружить по цепи?! Сядь, передохни. Только мышек не трогай, пусть тоже послушают, потом в прятки поиграете. Поведую я вам одну россказнь…И я говорил, не размыкая немых губ, рассказывая о сыри неба, где суетятся в синеве мальки звезд; о словоохотливом рыбаке, что поймал, а затем выпустил их обратно; о тропинке, что заблудилась в глуши…Я говорил о многом несказанном и недосказанном, бросая горстями слова на ветер. Он подхватывал, разносил, развеивал беззвучные звуки по бескрайним страницам полей. Пусть покоятся с миром, чтобы однажды, напитавшись влагой небес, проклюнуться робкими ростками, вытянуться стеблями строк и зашуметь налитыми колосьями услышанности. Пожинать не мне, но вначале было слово. И я говорил. Я говорил.
4/4. Я всеЯ все. Все, все, все. Зачем идти, когда усталость накатила снежным комом, который рос, налипал, увеличиваясь с каждым шагом, пока не придавил тяжестью осознания. Куда спешить, когда сосны огородили зеленью стены от завывающей волчьей стаи северных ветров. Виделось, как суровые стражи, укутанные в мохнатые тулупы, ежились от стужи. Кусты акации оцепенели, загипсованные инеем дремоты. Вдали поля залезли с головой под пышную перину снегов, посапывая, подрагивая ворсинками трав. Пруд запечатан звонким хрусталем. Не разбить, не разбудить. Все спит. Все видит сны. Тсс.
Остановиться тоже иль идти и продолжать движенье. Передохнуть, перевести дыхание, обретя на миг покаянный покой. Пусть будет так – иначе не дойти. Сам виноват во всем, сошел с протоптанной лыжни, забредя в непролазные дебри. Главное не уснуть, не слиться с окрестной белизной безмятежности. Да все ли спят? Нет, лишь кажущееся забытье. Мышь потеряла в складках сугроба цепочку следов. Еще спохватится, вернется. Заяц разрисовал глянец листа узорами петлей и ускакал, перепрыгнув на другую страницу. Только его и видели. Неведомая птица оставила на память надпись из рун: «Здесь была я». Вот паскудница! Ничего святого.
Тихо. Благостно. Слышалось лишь, как изредка потрескивают восковыми свечами деревья от мороза. Шелестят, отряхивая вечнозеленые лапы, ели, и комья снега глухо плюхаются, оставляя вмятины на бледном саване земли. В панике застрекотала вдалеке и тут же, устыдившись, смолкла сорока. Дятел барабанил, выбивая плоть из осыпающейся древесной мумии. Не хватает только треньканья синиц, но сегодня не их обедня. Улетели колядовать поближе к людскому теплу. Надо бы согреться. Выстрел переломанной об колено сучковатой ветви спугнул нахохлившуюся ворону, и она рванула в чащу, не разбирая пути. Лыжи в сторону – и сугробом укорочен до подростка. Жаль, что годы не забрал, оставил на вечную память. Пользуйся, мол. Затрещала береста под шалашом хвороста. Костер задымил кадилом, вспыхнул, отодвигая нахлынувшие сумерки. Языки пламени взвились, заискрили, отогревая заиндевевшие небеса, и из выси сыпануло серебром. Снежные хлопья все разные, непохожие друг на друга в своей одинаковости. Берутся, словно из ниоткуда, краткий миг полета – и исчезают в никуда, тая и скатываясь слезой по линиям ладони. Много еще вас там, в черно-белой кутерьме? Странные какие-то снежинки приближаются, несуразно-аляповатые. А вы здесь откуда? Вы же…Впрочем, к чему об этом. Ну, хватит, хватит скакать и ластиться. Перестаньте лизаться. Я тоже безмерно рад. Где же вы пропадали так долго? Я же говорил, что все получится. Я говорил! Ну, что ж, пора продолжить путь. Теперь я не один, как прежде. Псины подпрыгнули и, махая ушами, зависли над землей, закружили, отплясывая вокруг веселыми снежинками. До чего же забавно и смешно. Верные спутники детства, вторя мне, зашлись счастливым лаем. Ну все. Все, все, все. Все, что было видено, слышано и сказано, оставлено. Грусти нет. Да и к чему грустить, когда конечное начально. Пора. Черный, похожий на овчарку-недоростка Пират суетливо порхал возле левого плеча. Рыжий с белым галстуком Дружок взмывал к небесам и возвращался к правому. Все, я готов. Выводите из темноты – огни где-то впереди. Напрягите все свое нутро – и все. Нужно только узреть, и я…
