Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
Марина поднялась по каменным ступенькам и потянула дверь за толстую пообтертую ручку – простую, примитивную, тупо-исполнительную в своей тоталитарной надежности…
В ту ночь она проснулась от нежных прикосновений.
Пьяный отец сидел на корточках рядом с кроватью и осторожно гладил ее живот.
Марина приподняла голову, спросонья разглядывая его:
– Что, пап?
В комнате стояла душная тьма, голый отец казался маленьким и тщедушным.
– Марин… Мариночка… а давай я это… – бормотал он, сдвигая с нее одеяло.
Она села, протирая глаза.
– Давай… хочешь я тебе там поглажу… ну… как в душе…
От него оглушительно пахло вином, горячие руки дрожали. Он сел на кровать, приподнял Марину и посадил к себе на колени. Его тело, как и руки, было горячим и напряженным. Он стал гладить ее между ног, Марина замерла в полусне, положив тяжелеющую голову ему на плечо. Ей стало приятно, сон быстро возвращался, нежный прибой шевелился между ног.
Она очнулась от острой боли внизу живота. Обхватив дрожащими руками, отец сажал ее на что-то твердое, скользкое и горячее.
Она вскрикнула, отец испуганно отстранился:
– Ну, не буду, не буду…
Хныкая, она легла на кровать, свернулась калачиком.
Низ живота ныл, ей казалось, что отец что-то оставил там, не вынув:
– Больно, пап…
– Ну, не буду, не буду… не буду, милая…
Он долго бормотал в темноте, поглаживая ее. Потом опять взял на руки и жадно зашептал на ухо:
– Марин… я только так вот… тебе хорошо будет… раздвинь ножки вот так… шире, шире…
«Шире! Шире!!» – закричала в ее сонной голове Жирная, и знакомая стыдливая сладость хлынула в грудь.
Марина раздвинула ноги.
– Шире, Мариночка, шире… «Шире! Шире ноги!! Шире!!»
Стыд и сладость помогли ей стерпеть повторную боль. Что-то вошло в нее и, нещадно растягивая, стало двигаться.
– Я немного… Марин… так вот… это полезно… – шептал отец в ее волосы, хрипло дыша перегаром.
Тьма шевелилась, смотрела на нее глазами столпившихся в дверях родителей, кто-то шептал в такт отцовским движениям:
– Шире… шире… шире… шире…
Она покачивалась на отцовских ногах, ткнувшись лицом в его потное плечо, кровать тоже покачивалась, и подоконник покачивался, и едва различимая люстра, и редкие звезды в окне, и темнота:
– Сладко-стыдно… сладко-стыдно… сладко-стыдно…
Вскоре отец дернулся, словно кто-то толкнул его, дрожащие руки сжали Марину:
– Наааааа…. ммнаааа… мммнааа… мммм…
Из его скрытых тьмою губ рвалось что-то, плечи тряслись.
Он снова дернулся.
Больно и резко вышло из нее горячее и липкое, Марина оказалась на кровати, отец проволок ноги по полу и рухнул на свою койку.
Марина потрогала промежность. Там было липко и мокро.
Слабо дыша, отец лежал не шевелясь.
Замерев, Марина смотрела на скупые очертания люстры и трогала свои липкие бедра. Низ живота немного болел, голова кружилась и хотелось спать.
Вскоре отец захрапел.
Марина натянула одеяло и тут же провалилась в яркий большой сон. Ей снилось бесконечное море, по которому можно было спокойно ходить, не проваливаясь. Она шла, шла по синему, теплому и упругому, ветер развевал волосы, было очень хорошо и легко, только слегка болел низ живота. Марина посмотрела туда, разведя ноги. В ее пирожке угнездился краб. Она протянула к нему руку, но он угрожающе раскрыл клешни, еще глубже забрался в розовую щель.
«Нужна палочка, – подумала Марина. – Без палочки его не выковырнуть…»
Но вокруг было только море и больше ничего, море на все четыре стороны.
Она побежала, едва касаясь ногами упругой поверхности, потом подпрыгнула и полетела в надежде, что встречный ветер выдует краба из щели. Ветер со свистом тек через ее тело, раздирая глаза, мешая дышать. Марина развела ноги и свистящая струя ворвалась в пирожок. Краб пятился, прячась, но клешни отлетели. Видя, что он безоружен, Марина попыталась выдернуть его из себя.
Это оказалось не так просто – скользкий панцирь вжимался в складки гениталий, ножки не давались. Она нажала посильней и панцирь хрустнул, краб обмяк.
Марина с облегчением вытащила его и бросила вниз. Раздавленный краб бессильно закувыркался, удаляясь, но за ним сверкнула на солнце тончайшая леска, потянувшаяся из гениталий. Марина схватила ее руками, дернула, но та не кончалась, все длилась и длилась, вытягиваясь из Марины и неприятно щекоча. Ветер ослаб, Марина почувствовала, что падает. Леска путалась между ног, море приближалось, снова засвистел в ушах ветер.
Марина зажмурилась, врезалась в море и проснулась.
Солнечный луч еще не упал на групповую фотографию смуглолицых моряков, висящую над ее кроватью. Невысвеченные моряки дружно улыбались Марине. В третьем ряду, шестым слева улыбался молодой старичок-пасечник.
Узкая койка отца была пуста, скомканная простыня сползла на пол, обнажив полосатый матрац.
Марина сбросила одеяло, спустила ноги и чуть не вскрикнула: боль шевельнулась внизу живота. Морщась, она встала и посмотрела, раздвинув колени. Ее пирожок сильно вспух, покраснел и болел от прикосновений. Ноги были в чем-то засохшем, похожем на клей, смешанным с кровью.
Марина захныкала, хромая подошла к стулу, сняла со спинки платье. На улице восходящее солнце пробивалось сквозь густые яблони соседа, белая кошка спокойно шла по забору, старичок-пасечник притворял дверцу сарая, прижимая к груди полдюжины испачканных куриным пометом яиц.
– Здрасьте, – негромко сказала Марина и зевнула.
– Здоровеньки, дочка. То ж ранние птахи, шо батька твий, шо ты. Солнце не встало, а вин побиг до моря, як угорилый. Чого так торопиться? Не сгорит ведь, ей-бо…
– А когда он пошел? – спросила Марина.
– Давно. Зараз повернеться… Погодь.
Но отец не вернулся ни через час, ни к обеду, ни к ужину.
Его выловили через неделю, когда прилетевшая самолетом мать уже успела за три дня прокурить всю дедову избушку.
Хмурым утром в зашторенное окно к ним постучал коричневолицый участковый, мать стала быстро одеваться, раздраженно приказывая Марине сидеть и ждать ее.
– Я боюсь, мам, я с тобой! – кричала сонная Марина, цепляясь за ускользающее платье.
Мать быстро вышла.
Лихорадочно одевшись, Марина побежала за ней. Пестрая мать шла с синим участковым по знакомой тропинке.
Хныча, Марина преследовала их.
Несколько раз мать оглядывалась, грозя ей, потом отвернулась и не обращала внимания…
Он лежал навзничь на мокром брезенте, в окружении немногочисленной толпы.
Втащенная на берег лодка спасателей, задрав кверху крашеный нос, равнодушно подставила обрубленный зад окрепшему за ночь прибою.
– Всем разойтися зараз! – выкрикнул участковый и толпа неохотно расступилась.
– Господи… – Мать остановилась, прижала ладони к вискам.
Участковый расталкивал смотрящих баб:
– Шоб быстро! Идите отсюда! А ну!
Отец лежал, красные плавки ярко горели на бледно-синем теле.
– Господи… – Мать подошла, топя туфли в песке.
Трое местных спасателей распивали поодаль бутылку.
– Охааа… родненький ты мий… – протянула полная босая баба, подперев пальцем стянутую белым платком щеку.
Марина подбежала к матери, намертво вцепилась в ее платье.
– Это он? – тихо спросил участковый, подходя.
Мать кивнула.
Следы багра на боку и бедре кто-то уже успел присыпать песком.
Раскрыв черный планшет и присев на колено, участковый стал медленно писать, шевеля облупившимися губами.
Мать молча плакала, прижав руки к щекам.
Марина жадно смотрела на синее неподвижное тело, которое неделю назад смеялось, плавало, пахло потом, сладко покачивало на горячих коленях.
– Придется в Новороссийск везти, шоб вскрытие сделали. С машиной помогу, – пробормотал участковый, снимая фуражку и вытирая лысоватую голову платком. – А хоронить вы в Москву повезете или здесь?
Мать молчала, не глядя на него.
Он пожал широкими плечами:
– У нас тут кладбище аккуратное…
Мать молчала, ветер шевелил ее платье и концы бабьих платков.
Прибой дотянулся до пыльного сапога участкового, слизнул с него пыль, заставив заблестеть на только что выглянувшем солнце…– Ну куда, куда ты летишь! – раздраженно шлепнула Марина по своей вельветовой коленке.
Старательно мучающая клавиши девочка замерла, покосилась на нее.
– Счет какой?
– Четыре четверти…
– А почему ты вальсируешь?
Девочка опустила непропорционально маленькую голову посмотрела на свои пальцы с обкусанными полумесяцами ногтей.
– Сыграй сначала.
Девочка вздохнула, выпрямляя шерстяную спину с лежащими на ней косичками, и начала прелюд снова.
– Легче… легче… ты же зажатая вся… – нервно стуча каблучками по неровному паркету, Марина подошла к ней, вцепилась в худые плечики и качнула. – Вот, смотри, как статуя… отсюда и звук пишущей машинки…
Смущенно улыбаясь, девочка качалась в Марининых руках. Красный пионерский галстук трясся на ее плоской груди.
