Юрий Домбровский - Факультет ненужных вещей
Отец Андрей подошел и сел рядом.
– От отца досталась! Отец был у меня, Владимир Михайлович, замечательный человек, можно сказать, история русской общественной мысли! Журналист, поэт-шестидесятник. И превеликий грешник! Вот я его грехи, наверно, и замаливаю. В «Отечественных записках» писал. Герцену письма слал. К Чернышевскому в Астрахань ездил. Все хотел спросить: что ты высидел в Вилюйском остроге, мученик? Какая истина там тебе открылась? Страшные вопросы! Но не задал он их, не задал! И, кроме разговора с Ольгой Сократовной, ничего у него не получилось. Вернулся, запил. Он ведь страшно пил! Не запойно, но страшно. Напьется и ревет. Именно ревет, а не плачет. От этого еще сравнительно молодым и погиб. Я его еле помню. Атеист он был ярый. Впрочем, может быть, и не атеист, а богоборец – такие тоже тогда бывали. Мать, как только отец умер, этого черта на чердак выбросила, а я уже после революции копал грядку под капусту и откопал его. Вот с тех пор он у меня и стоит, прижился.
– Да, – сказал Корнилов, – да! – Он вздохнул и поставил бюст на место. – Нехорошо что-то мне все эти дни, Андрей Эрнестович.
– А это у вас не...? Как говорится?.. Не зубная боль в сердце?
– Это та, от которой, по Гейне, отлично помогают свинцовые пломбы и зубной порошок Бертольда Шварца? Нет, не она.
– А что же тогда?
– Не знаю. То есть знаю. Конечно, знаю. Напьюсь, может быть, скажу. А потом, ведь это же анахронизм. Ну вот эти пилюли-то – анахронизм! Где я их возьму? Это благородному Вертеру подходит, а не нам. Для нас мышьяк, пятый этаж, чердак, петля! Вот это точно наше. Как по-вашему, отец?
Отец Андрей нахмурился.
– А как по-моему? По-моему, единственный грех, который Бог не прощает христианину, – это самоубийство. Самоубийцы извергнуты на веки веков из лона милосердия Господнего. Их ни отпевать, ни хоронить в освященной земле нельзя. Вот на кладбище для скотов, туда пожалуйста – стащат, выроют яму, бросят и закидают землей. Лежи!
– Да? – вздохнул Корнилов. – Жестокий же у вас Бог, очень жестокий. И никакого прощенья, значит? Здорово! Дайте-ка мне еще раз вашего черта! Смеется, подлый! Он так и вашему отцу-атеисту в лицо смеялся? А, кстати, как он умер-то?
Отец Андрей поднял бутылку и налил стаканы.
– Повесился. На чердаке.
Они выпили одну стопку, налили другую. Отец Андрей начал рассказывать о Севере. Рассказывал он хорошо, артистически акал, и Корнилов все время смеялся. Особенно ему понравилась история артельной стряпухи – баронессы Серафимы Барк. Руки у нее были шершавые, как кора, но в некоторые дни она надевала браслеты и золотой перстень с печатью. Однажды при нем она рыбацким матом пуганула здоровенного верзилу – пришел за водкой – и тут же повернулась к отцу Андрею и объяснила по-французски:
– Это ужасно, как приходится обращаться с этим народом, но, увы (helas, helas), иного языка он просто не в состоянии понять. Теперь он понял, что это решительный отказ, повернется и уйдет.
И действительно, верзила ушел.
– Кстати, с этой бабкой Фимкой большой конфуз вышел, – сказал отец Андрей, – какой-то институт лет пять назад организовал фольклорную экспедицию. Искали по всему Поморью старых сказителей. Но где ж найдешь? Нету! Кто-то по дурости, что ли, или по озорству, не знаю уж как, и направил их к бабке Фимке. Она и напела им десятка два песен. Прямо по Авенариусу шпарила, есть у него такая детская книжка «О киевских богатырях». У тех инда глаза на лоб полезли. Вот это материал! День и ночь сидели. Все валики исписали, ведро водки выдули! Бабка употребляла. Уехали. Снова приехали. Так она им сказки по Сахарову, самые что ни на есть озорные, преподнесла! На Севере этого добра ведь хоть отбавляй! Те опять все валики исписали. А на самый последний день при прощанье она им после шампанского и тостов и поднесла, кто она такая и откуда, – озорная была старуха, прости ее, Господи. Так начальника экспедиции чуть удар не хватил! Он как клушка закудахтал: «То есть как же так? Как-как? Смольный! Да это же государственные деньги! Ведь эт-то, эт-то...» Вот тебе и это! – отец Андрей рассмеялся и махнул рукой.
«А что, если бы он узнал, куда я хожу с его рукописью», – подумал Корнилов и вдруг брякнул:
– А ведь меня туда вызывали. – Он мгновенно ошалел, потерялся и, не зная, что сказать, еще настойчивее повторил: – Туда! Туда! Вот туда! – И наподобие ученого секретаря потыкал пальцем в потолок.
Отец Андрей взглянул на него, опрокинул стопку в горло и затряс головой.
– Ч-черт! – прошипел он. – И крепка же, окаянная! Градусов на семьдесят, пожалуй! – Он перевел дыханье и встал. – Ну что ж, Владимир Михайлович, все там будем! «Се предел, его же не перейдешь». Стойте-ка, я вот за огурчиками сбегаю.
Странно, но на Корнилова этот почти голый спирт как будто и не подействовал. Необычайная трезвость и ясность вдруг сошли на него. Он сидел и думал.
«Все это, конечно, хорошо, и поп, и его вишневка, и то, что я сказал, – все хорошо, но вот дальше-то что? Вот скоро вернется директор. Я разочтусь, уеду, уйду, и вот им всем нос! А Даша? А Лина? А Зыбин? Ну, Лину, конечно, к дьяволу, но вот Даша».
И он стал думать, как он встретится с Дашей и что он тогда ей скажет. Думать об этом было приятно, и он даже улыбнулся.
Отец Андрей пришел и принес тарелку с огурцами.
– Вот пробуйте, – сказал он, – личное наше производство! А они всех вызывают, они и меня вызывали.
– Как? – ошалел Корнилов. – И вас?
– И меня. Вы кушайте, кушайте, пожалуйста! Да, вызывали. Ну а что я могу знать? Георгий Николаевич в музее – вот, – он поднял руку к потолку, – а я – вот, – он опустил руку до пола. – Кто я такой? Поп! Отставной козы барабанщик! А Георгий Николаевич – персона грата! Провел он раз с нами инструктивную беседу, как карточки заполнять, вот и все, только я его и видел. Так я сказал, и они даже и записывать не стали.
– А кто вас допрашивал?
– Допрашивал! – усмехнулся отец Андрей, покачал головой и вздохнул. – Слова-то, Господи, какие! Меня не допрашивали! Допрашивают подсудимых! Со мной раз-го-ва-ри-ва-ли! А разговаривал со мной лейтенант Голиков. Вас не он вызывал?
– Нет, не он.
– Ну, конечно, их там много! Вон ведь какое здание! Ну что ж? Меня к одному, вас к другому, меня про одно, вас про другое, вот, пожалуй, правда и выплывет.
– Какая правда-то? – нахмурился Корнилов. – Как по-вашему, за что Зыбина взяли?
Отец Андрей улыбнулся и пожал плечами.
– Ну все-таки, за что?
– Не знаю, Владимир Михайлович, и даже не интересуюсь. Мирская власть – хитрая механика. Таких людей, как ваш шеф, чаще всего берут не за что-нибудь, а для чего-нибудь.
– Как, как?
– Ну или во имя чего-нибудь. Чтоб не мешал, значит. Власть что-то задумала, а он не согласен и мешает. Или способен помешать. Ну вот его загодя и убирают по принципу: «Лучше нам, чтоб один человек умер за людей, нежели чтоб весь народ погиб». Вот по этому принципу и берут.
– Что это такое?
– Да опять-таки Евангелие. Знаменитая одиннадцатая глава от Иоанна. Ну что ж, с точки зрения мирской власти, это вполне логично.
– Здорово, – поглядел на него Корнилов и вдруг взбеленился: – «Лучше нам». А кто это «вы»? Хотел бы я хоть на минуту взглянуть на ваше светлое лицо! Просто узнать, от чьего имени и во имя чего вы сейчас бандитствуете, благодетели! Хотя да, да! – махнул он рукой. – «Несть власти аще не от Бога» – у вас ведь на все есть цитаты! Эх вы, отцы, отцы! – он мутно улыбнулся, помолчал, покачал головой. – Но вот в одном вы правы. Если человек опасен – его уничтожают. Чик – и нет. Значит, кто-то кому-то доказал, что Зыбин опасен, вот и все. Но я другое не понимаю – вот вы? Вы ведь тоже опасная личность, из бывших, а вот сидите, водку пьете со мной, сочинение мракобесное пишете, и вас не трогают. Почему? Есть причина, а?
– Хм! – усмехнулся отец Андрей. – Это с каких же пор я стал опасной личностью? Что я поп, мракобес, вредный элемент – это все так. Но вредный, а не опасный! Прошу вас заметить! Я ничем и никому не грожу. Меня упразднили, и все! И вот я уже не вреден, а полезен. Потому что работаю. Лес валю, в море хожу, за отца, за праотца спину ломаю. А что ж делать-то? Пить-есть надо! Ну не хмурьтесь, не хмурьтесь, вижу я, как вас моя поповская беспринципность возмущает. Ну не буду больше. Да вообще – что это мы с вами затеяли? Вот вы скажите лучше, как вам мое сочинение-то понравилось?
Корнилов сжал граненый стакан так, что у него занемели пальцы.
– Понравилось, – сказал он тихо, а в глазах у него все прыгало. – Очень понравилось! И не только мне, а и товарищу Суровцеву.
– Это что же за товарищ Суровцев? – спросил отец Андрей, разрезая огурец.
А Корнилов все набирал и набирал высоту. Он уже парил над всем. И ему нужно было с этой высоты выплеснуть все, что его переполняло, перехлестывало через край. Он по-настоящему уже изнемог.
– Не знаю кто, – сказал он усмехаясь, – следователь или оперативник, ну, в общем, сидит в большом доме и специально интересуется вами.
