Алексей Синиярв - Буги-вуги
— Как же я вырубился? И не помню, главное дело, ничего. Первый раз такая лажа со мной.
— Жрать надо меньше! У пруда стал водяру из горла хлестать, так думали целую бутылку засадишь. Льет и льет, не остановишь. «После купания надо согреться». Согрелся, едрить твою, ну тебя тоже, умник.
— Остальные, конечно, фрейлины при дворе. Я один такой пакостник.
— Да уж помнят, что делали, по крайней мере.
— Ну уж спой, светик, не стыдись.
— Как тебя уложили, тут совсем оргия началась. Николай Василич бананишну на кухне, на табуретках терзал, и в дыхательные, и в пихательные. Роттердам через Копенгаген.
— И это советский инженер. Какую бананишну-то? Ирку?
— Ирку, конечно.
— Ну и как?
— Чего «как»?
— Скрытный, глянь это дело. Научил ее чмокать?
— Целовались бы ишо, да болит влашгалищо.
— Минька Веселову к себе уволок. Ты же в ауте — есть-нет, какая к хренам разница?
— Уж эта, поди, умелица. Боец!
— Минька у нее дезабилье конфисковал. Для коллекции, говорит. Она визжит: что я мужу скажу! Тоже, представляю, пейзаж.
— Он что, у нее трусы проверяет?
— А сам-то, Лёля?
— Я со второй бананишной кувыркался. Наш человек. Вся залупа в помаде. Худой ты, говорит, но энергии в тебе на десятерых, — горделиво похвастался Лёлик. — Ты в постели, как динамит!
Выпили еще по бутылочке «Жигулевского», Куша яичницу сварганил, под это дело разлили по соточке. Тут-то меня крутить и начало, еле успел до унитаза добежать. Тигра вызывал-вызывал. Вызывал аж до зелени, нечем больше, а все равно выворачивает. Уж сколько раз твердили миру… Но ведь дуракам закон не писан, если писан, то не читан, если читан, то не понят, если понят, то не так.
К себе поплелся, только теперь уже по другой стеночке. Одна мечта: чифиря заварить и спать лечь. Слава те, милосердный, поноса нет.
Зашел домой — Минька спит. Стол убран, пол помыт, кровать моя по-солдатски заправлена. Полный абажур. Зубы почистил, чайку соорудил, два стакана выпил — и спать. Спать. Ложил я на всех вас! Люнеты подвижные.
33
В воскресенье нам набили рожу. Вот так. У Фили пили и Филю били. Вот так вот. Очень даже элементарно. Весь кабак за нас бился. Одной посуды наколотили на шестьдесят три рубля. Хоть стой, хоть падай.
Сидим себе, значит, бирляем. На хабар триста граммчиков взяли, кушаем тихо-мирно. Ничто, как говорится, не предвещало: теплая компания, сердечные разговоры, этот вечер, вечер летний. И вот в такой неурочный час, в банкетный заваливается какой-то дуремар и просится поиграть, звезда автострады. Просит очень настойчиво. Дай поиграть и всё тут. Прямо веревкин какой-то.
Ситуация не нова. Игроков таких пруд пруди. Как подзакирнут, не семен фуфайкин перед тобой, а сам Михаил Боярский — за счастье с ним рядом постоять, таким виртуозом. А то еще начнут деньги совать, да с таким видом, что потом оскорбляются, когда слышат «нет» в ответ. Мы же на твоем токарном станке порулить не просим, верно?
Никому. Никогда. Ничего. Не даем. Основополагающий принцип. Стараемся объяснить как можем. Кто же виноват, что встречаются очень непонятливые?
Вот и этот фуфел — дайте ему одну-единственную песню исполнить, он де там играл, и там, и еще там, и с этим, и с тем. Сказали раз: «нет». Стоит, упертый. Сказали два. Не уходит. Да что ты, в самом деле, по нормальному не понимаешь что ли? Послали. Вроде б понял, отвалил.
Прохлаждаемся дальше. Закусываем. Маныч в ностальгию ударился, про ветхозаветное время вспоминать, как на гастролях в гостиницах клопов кормил. И за разговором, так, слышим кто-то по струнам шкрябает. Минька соскочил — туда. Мы за ним.
Действие первое, акт второй.
Лох музыкальный, включил аппарат и на товсь к микрофону. Я вам спою еще на бис. От такой наглости, Миня ему по уху без слов, я за гриф ухватился, ремень у гитары лопнул, Маныч игрулю ногой в бочину — завалился клиф ричард, как кабан, в барабаны — шуму, грому. Минька его за шкирку из своей кухни — иди сюда, мой сладкий сахар, — под зад раза и носом со сцены.
Инцидент вроде б исперчен. Вернулись, разлили по второй, последней, только б замахнуть — влетает кодла, гитарист дикошарый во главе, хвать кресло и Манычу на голову одевает. Всё так быстро, что и сообразить ничего нее успеваем.
Пошла руда. Стол набок. Отмашки. В заднице сразу стало неуютно. Да и станет, если тебе навесили пару раз и во рту уже кисленько.
Бойкой урловская компания оказалась, умелой, и почти сразу побеждать стала: Лёлик сходу рассыпался на запчасти, меня запинали под стол, только Маныч с Минькой бьются — Пересвет и Ослабя.
Тут вбегает еще народ, пьянь наша местная, кабацкая, и с места в карьер давай хулиганский элемент волтузить. Крепко и всерьез. И тейболом по фейсу, и ногами, и тяжелыми предметами интерьера. Такие смачные плюхи выписывают — только успевай ловить. А ты не тронь музыкантов! Не тронь!!
Подчиняясь броуновскому движению, битва в зал перехлестнулась, втягивая, не разбирая ничего и никого, в свою орбиту. Тарелки летят, крики — сумбур вместо музыки. Понеслась кривая в гору.
Один из клошаров запрыгал, руки выставил, каратист якобы; сам мелкий, пизденыш, метр с кепкой на коньках, горлом на испуг берет:
— Й-яа! й-яа!!
Маныч его сгреб, как кутенка:
— И ты! — махнул в окошко, только стекла зазвенели. Пять секунд — полет нормальный.
Дело уже такое, стрёмное. Да и натюрморт в зале впечатляет.
— Из-за этих лимонов свою работу мы на сегодня заканчиваем, — объявили мы победившему кабаку, намотали шнуры на руку и быстренько до дому, до хаты.
Взяли тачку. Пока ехали, провели, перебивая друг друга, разбор полетов, себя, естественно, записывая в невозмутимые бельмондо. Уже у подъезда Маныч решил зайти в общагу, пустую и гулкую перед нашествием абитуриентов. Табор раскинули в нашей с Минькой комнате, расбардаченной до предела. Последний нонешной денечек гуляю с вами я, друзья.
Дома пыл боевой утих, тогда считать мы стали раны. У Маныча голова — не повернуть. Минька весь подбитый, как броненосец Потемкин, плюс передний зуб треснул. Я весь как из-под кувалды, но на физии ничего, а вот Лёлик с фонарем под глазом. Богатый фонарь — все цвета радуги. Пригляделся Миня — у Лёлика и под вторым наливается. Гюльчатай, покажи личико.
Дело было к вечеру, делать было нечего — достали с горюшка бутыль «Гаваны клаб» для коктейлей с девочками припасенный да невостребованный и давай давить.
Давим, давим, а он не давится. Азарта нет. Поставили для тонуса «Ебали мы с Вовой» из «Кам теста» Пёплов[92], но не поднимает, а, напротив, давит. Выключили.
Маныч башку, как пеликан, вращает, Лёлик в зеркальце на себя ужасается, я кряхчу курицей-несушкой — повернуться больно. Всё это было бы смешно, когда бы не было так скучно.
Разлили по второй дерьмо это кубинское.
— Было, было времечко золотое, — отхлебнув глоток, сказал Маныч, растирая шею, — «Рябина на коньяке» стояла, не выводилась. Да что «рябина»! Сколько вин было дешевых. Водовка два восемьдесят семь стоила. А чекушка? Вообще копейки.
— Сургучом залитая, да? Я помню.
— На винище цены вы помните, алкоголики. А на хлеб? — добродушно спросил Минька.
— Что хлеб! «Хлеб!» Хлебом скот кормили, — сказал Маныч. — А водка хотя и дешевая была, а пили-то меньше. Не сравнишь, как сейчас лакают. Не про то речь. Я вот вспомнил, что когда брату в школу давали три рубля, у него была проблема: проесть в буфете или арбуз купить? Такой арбуз, — раздвинул он руки.
— Это что, по старым деньгам?
Ответом Маныч не удостоил. Само собой, понимать надо, дядя еще разгром немцев под Москвой помнит.
— Обычно этому буратине рубль выдавали. Три — это, не знаю, по праздникам. Бутерброд с копченой колбасой стоил копеек семьдесят- восемьдесят. Так где-то.
— Восемь копеек, — зацокал Лёлик языком[93].
— Баловали, оболтуса. Один раз бабка дала ему на Первое мая двадцать пять рублей. Он, бедняга, чуть не плачет: что с такими большими деньжищами делать? Будем, говорю, Сашок, на мотоцикл копить. С коляской. Вот уж он обрадовался — выгодно вложил.
— Ты их, конечно, вечером просандалил.
— Не в этом дело. Мотоцикл действительно можно было купить, и не так это было невозможно. Возможно. Был такой период, когда цены позволяли. А судки с черной икрой, что на витринах заветривалась? Туфта думаете? Сказка? Никто не брал этот рыбий жир. Не на-до! Домой придешь, как Паша Верещагин: «Опять палтус!» Бабуля нажарит, он жирный, каплет с него. Терпеть не мог. Деньги, я скажу, даже внешне крутые были: сторублевая бумага в карман не уместится. Здоровущая, с носовой платок. И самое главное: ощущение — что всё хорошо. Войны не будет, будет только лучше. Вот асфальт на улице кладут, запахи эти… Сейчас это непонятно. Не объяснить. Это запредельная штука.
— А по жизни? Скукотища же, наверно, была?
