Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
В прихожей она подфутболила свой слегка забрызганный грязью сапожок:
– Хей-хо!
Валентин, копающийся в недрах двухэтажного «Розенлефа», оглянулся:
– Очаровашка… знаешь… – Он вынул на минуту мундштук и быстро заговорил, другой рукой прижимая к бархатной груди кучу вынутых продуктов: – Ты сейчас похожа на римлянку времен гибели империи. У нее семью вырезали, дом разрушен. Неделю жила с волосатым варваром. Он ей и подарил свою козью душегрейку. Так она и побежала в ней по раздробленным плитам Вечного Города. Как, а?
– Вполне. Тебе пора в Тациты подаваться.
– Да ну. Не хочу в Тациты. Я б в Светонии пошел, пусть меня научат…
Мелкими шажками он добрался до широкого стола и резко наклонился. Продукты глухо посыпались на стол. Костяной мундштук вновь загремел о зубы:
– Светонии точнее их всех. Нигдо не здает жизнь двога лучше сеггетагя. Или повага. Садись.
Марина опустилась на скрипучий венский стул, распаковала желтую пирамидку сыра и принялась резать его тяжелым серебряным ножом.
Докурив, Валентин бросил сигарету в раковину, мундштук со свистом продул и опустил в карман халата:
– Его б гофрировать надо, по-хорошему…
– Перебьешься. Порезюкай колбаску лучше.
– Hy cherie, что за жаргон…
– Какие ножи хорошие.
– Еще бы. Моего расстрелянного дедушки.
– А что, его расстреляли?
– Да. В двадцать шестом.
– Бедняга.
Марина разложила листочки сыра на тарелке.
Валентин с треском снял кожу с колбасы и стал умело пластать ее тонкими кусочками.
– Тебе повар «Метрополя» позавидует, – усмехнулась Марина, открывая розеточку с икрой. – Все-таки холостяцкая жизнь многому учит.
– Бэзусловно, – продолговатые овалы ложились на дощечку.
– Послушай, а что ж твоя домработница тебе не готовит?
– Почему не готовит? Готовит.
– А сейчас?
– Не каждый день же ей тут торчать…
– Она когда приходит?
– Вечером.
– Ну, ты ее, конечно, уже, да?
– Было дело, котеночек, было…
– Ну?
– Не интересно. Закомплексованный советский индивидуум.
– Фригидна, что ль?
– Да нет, не в этом дело. Она-то визжала от восторга. Билась, как белуга подо мной. Я о другом говорю.
– Дикая?
– Абсолютно. Про минет впервые от меня услышала. Сорок восемь лет бабе.
– Ну а ты бы просветил.
– Зайка, я не умею быть наставником. Ни в чем.
– Я знаю…
Марина помогла ему уложить колбасу на тарелку.
Валентин зажег конфорку, с грохотом поставил на нее высокую кастрюлю:
– Борщ, правда, варит гениально. За это и держу.
– А ей действительно с тобой хорошо было?
– Со мной? Котик, только ты у нас патологическая мужефобка. Кстати, поэтому ты мне и нравишься.
– Да кто тебе, скажи на милость, не нравится?! С первой встречной готов.
– Правильно. Я, милая, как батенька Карамазов. Женщина достойна страсти уже за то, что она – женщина.
– На скольких тебя еще хватит…
– Будем стараться.
– Тоже мне…
– Слушай, cherie, в тебе сегодня чувствуются какие-то бациллы агрессивности. Это что – влияние твоей экзальтированной любовницы?
– Кого ты имеешь в виду?
– Ну, эту… которая и не играет, и не поет, и не водит смычком черноголосым.
– Мы с ней разошлись давно, – пробормотала Марина, жуя кусочек колбасы.
– Вот как. А кто же у тебя сейчас?
– А тебе-то что…
– Ну, котенок, успокойся.
– А я спокойна…
Валентин снова открыл холодильник, достал начатую бутылку шампанского, снял с полки бокалы:
– За неимением Аи.
– Сто лет шампанского не пила.
– Вот. Выпей и утихомирься.
Слабо пенясь, вино полилось в бокалы.
Марина взяла свой, посмотрела на струящиеся со дна пузырьки:
– У меня, Валечка, сейчас любовь. Огромная.
– Это замечательно, – серьезно проговорил Валентин, пригубливая вино.
– Да. Это прекрасно.
Марина выпила.
– А кто она?
– Девушка.
– Моложе тебя?
– На пять лет.
– Чудесно, – с изящным беззвучием он поставил пустой бокал, снял крышку с хрустальной розеточки, полной черной икры, и широким ножом подцепил треть содержимого.
– Да. Это удивительно, – прошептала Марина, водя ногтем по скатерти.
Валентин толстым слоем располагал икру на ломтике хлеба:
– Хороша собой?
– Прелесть.
– Характер?
– Импульсивный.
– Сангвиник?
– Да.
– Склонна к медитации?
– Да.
– Чувственна?
– Очень.
– Ранима?
– Как ребенок.
– Любит горячо?
– Как огонь.
– К нашему брату как относится?
– Ненавидит.
– Постой, но это же твоя копия!
– Так и есть. Я в ней впервые увидела себя со стороны.
Валентин кивнул, откусил половину бутерброда и наполнил бокалы.
Марина рассеянно слизывала икру с хлеба, вперясь взглядом в золотистые пузырьки.
– Завидую тебе, детка, – пробормотал он, жуя и приподнимая бокал. – Твое здоровье.
Шампанское уже отдалось в Марине теплом и ленью.
Она отпила, поднесла бокал к глазам и посмотрела сквозь переливающееся золотистыми оттенками вино на невозмутимо пьющего Валентина.
– Всю жизнь мечтал полюбить кого-то, – бормотал он, запивая уничтоженный бутерброд. – Безумно полюбить. Чтоб мучиться, рыдать от страсти, седеть от ревности.
– И что же?
– Как видишь. Одного не могу понять: или мы в наших советских условиях это чувство реализовать не можем, или просто человек нужный мне не встретился.
– А может, ты просто распылился по многим и все?
– Не уверен. Вот здесь, – он мягко дотронулся до груди кончиками пальцев, – что-то есть нетронутое. Этого никто никогда не коснулся. Табуированная зона для пошлости и распутства. И заряд мощнейший. Но не дискретный. Сразу расходуется, как шаровая молния.
– Дай Бог тебе встретить эту женщину.
– Дай Случай.
– Дай Бог.
– Для тебя – Бог, для меня – Случай.
– Твое дело. Борщ кипит вовсю…
Аааа… да, да…
Он заворочался, силясь приподняться, но потом передумал:
– Котеночек, разлей ты. У тебя лучше получается.
Марина прошлепала к плите, достала из сушки две глубокие тарелки и стала разливать в них дымящийся борщ.
– И понимаешь, в чем, собственно, весь криминал, – я не могу полюбить, как ни стараюсь. А искренне хочу.
– Значит, не хочешь.
– Хочу, непременно хочу! Ты скажешь, любовь – это жертва прежде всего, а этот старый сноб на жертву не способен. Способен! Я все готов отдать, все растратить и сжечь, лишь бы полюбить кого-то по-настоящему! Вот почему так завидую тебе. Искренне завидую!
Марина поставила перед ним полную тарелку.
Валентин снял крышку с белой банки, зачерпнул ложкой сметану:
– Но ты-то у нас в воскресенье родилась.
– Да. В воскресенье, – Марина осторожно несла свою тарелку.
– Вот, вот…
Его ложка принялась равномерно перемешивать сметану с борщом.
Марина села, перекрестилась, отломила хлеба и с жадностью набросилась на борщ.
– Сметаны положи, котенок, – тихо проговорил Валентин и надолго склонился над тарелкой.
Борщ съели молча.
Валентин лениво отодвинул пустую тарелку.
Его квадратное лицо сильно порозовело, словно под холеную кожу вошла часть борща:
– А больше и нет ничего… мда…
– По-моему, достаточно, – ответила Марина, вешая на край тарелки стебелек укропа.
– Ну и чудно, – кивнул он, доставая из халата мундштук.
– За этот борщ твоей бабе можно простить незнание минета…
– Бэзусловно…
Вскоре они переместились в просторную гостиную.
Марина забралась с ногами в огромное кожаное кресло, Валентин тяжело опустился на диван.
– Теперь ты вылитая одалиска, – пробормотал он, выпуская сквозь губы короткую струйку дыма. – Матисс рисовал такую. Правда, она была в полосатых шальварах. А верх обнажен. А у тебя наоборот.
Марина кивнула, затягиваясь сигаретой.
Он пристально посмотрел на нее, проводя языком по деснам, отчего уста вспучивались мелькающим холмиком:
– Странно все-таки…
– Что – странно?
– Лесбийская страсть. Поразительно… что-то в этом от безумия бедного Нарцисса. Ведь в принципе ты не чужое тело любишь, а свое в чужом…
– Неправда.
– Почему?
– Ты все равно не поймешь. Женщина никогда не устанет от женщины, как мужчина. Мы утром просыпаемся еще более чувственными, чем вечером. А ваш брат смотрит, как на ненужную подстилку, хотя вечером стонал от страсти…
Валентин помолчал, нервно покусывая мундштук, потом, лениво потянувшись, громко хрустнул пальцами:
– Что ж. Возможно…
Пепел упал в одну из складок его халата.
Марина посмотрела на толстого мальчика в треснутой рамке. Застенчиво улыбаясь, он ответил ей невинным взглядом. Огромный бант под пухлым подбородком расползся красивой кляксой.
В ямочках на щеках сгустился серый довоенный воздух.
– Валя, сыграй чего-нибудь, – тихо проговорила Марина.
– Что? – вопросительно и устало взглянул он.
– Ну… над чем ты работаешь?
– Над Кейджем. «Препарированный рояль».
