Маргарита Шелехова - Последнее лето в национальном парке
На мостках, к счастью, никого не было, и, переплыв озерцо, мы покружились среди белых лилий, путаясь в зеленых волосах спящих ундин, и маленькая черная бездна последний раз пронзила нас своими страшными глубинными тайнами. «Never more! Never more! Never more!» — цокали пузыри по воде, и звуки эти, словно тихая барабанная дробь, складывались в скупую музыку утраты, но брызги от лопнувших пузырей тут же оседали алмазными капельками на позолоченных крылышках застывших над озером стрекоз, отражая чудесный солнечный мир Пакавене, и боль утраты сменялась радостью бытия, потому что этот день был дан нам только для того, чтобы жить настоящим.
А когда мы простились с водой, то пора было прощаться с берегами, и мы поднялись на маленький пляжик к большому серому валуну, забытому когда-то растаявшим ледником, и, когда мы поднялись туда, то подул ветерок, и мир пришел в движение, и начал накатываться на нас яркими изумрудными волнами, пока мы не слились с ними в единое целое, растворившись в их нежной и теплой сути.
Да, этим летом нам повезло с солнечными днями, как и предвещал один знаменательный денек в начале июля. Если он оказывался мокрым, то дожди лили сорок дней подряд, и грибы росли прямо на крышах домов, и стайки рыб проплывали между ветками орешника, и ядовитые росы мучили по ночам чахлые паслены, и дачники не вылезали из высоких теплых калошек, отчаянно презираемых молодым поколением пакавенцев, и в моих окнах мелькали какие-то неясные и ненужные тени из дождливого вчера и дождливого завтра, а сегодня было таким же мокрым и туманным, как вчера и завтра.
Завтра я уеду, и Пакавене исчезнет из реального мира, свернувшись в маленький круглый комочек, и дома будут просвечивать черными семечками сквозь сочную зеленую мякоть, пронизанную нежными жилками лесных тропинок, и подрумяненный бочок обозначит то место, где за песчаным холмом с высокими соснами обитала богиня Аустрине, ведающая лучами восходящего солнца. Я съем свою половину яблока и увезу рай в себе, и в генной памяти навечно останутся и шум пакавенских сосен, и пряный запах можжевельников, и блеск озерной воды.
А пока Пакавене готовилась к буре, и ветра вовсю гуляли в ее все еще реальных пространствах, и тучи затягивали сатиновым трауром стремительно остывающее небо.
— Скоро дождь пойдет, идем на мостки оденемся, — сказал Андрей, а я попросила его принести одежду сюда, потому что хотелось полежать еще несколько минут в одиночестве.
Он ушел, раздвоясь странным образом, и часть его, невидимая миру, осталась во мне, распавшись на миллионы маленьких мальчиков, которые метались по Пакавене моего лона и искали прибежища. Но все двери были закрыты, и они каждую секунду тысячами погибали на остывающем песке, и я оплакивала каждого из них горестно и печально. И когда последний из них подбежал к мокрым дощатым стенам, и я скорее угадала, чем увидела обвисший от дождя бантик на русой головке, то грянул гром, и ребенок, испугавшись, вышиб деревянную дверь и скрылся в домашнем тепле, а мне полагалось тут же обо всем позабыть, потому что всему в этом мире есть срок.
— СегодняИльиндень! — подумала я, успокоясь в своем беспамятстве, но силовые поля, вольно гулявшие в этот час по пакавенскому небу, внезапно сгустились надо мной и, упираясь в страшной бычьей ярости куда-то в небо, подняли меня с холодного песчаного пляжика и вытолкнули на тропинку, а я немного замешкалась, чтобы снять с веток орешника подсохший купальник, но не успела надеть его, потому что откуда-то сбоку раздался шорох, и мой рот зажала железная рука. Попытки освободиться оказались безуспешными, и он потащил меня в лес в сторону картофельного огорода лесника, огороженного от кабанов высоким частоколом, и я чувствовала кожей его волосатую грудь, мокрую от смрадного пота, и все волшебные сказки моего детства в ужасе метались в голове, потому что им тоже не хотелось умирать. Наконец, Мальчик-с-пальчик, которого не раз злодеи-родители уводили в темный лес, сказал:
— Бросай камушки, ведь зернышки могут птицы склевать, — и я выпустила из рук на тропинку свой купальник.
Шли страшные секунды, и ничего не менялось, и я уже закрывала глаза, потому что до меня, наконец, дошло, почему девушка в орешнике так горько плакала сегодня на рассвете.
— Не шевелись, Марина! Стой спокойно! — услышала я вдруг знакомый голос и открыла глаза.
Андрей стоял в пяти шагах от меня, но я была сдавлена смертным объятием оборотня, и холодное лезвие ножа было у моего горла, и моросящий дождик покрывал мелкими каплями мое тело. Я смотрела на Андрея, а он смотрел на волосатого, и глаза его медленно загорались голубым ледяным светом. Острая сталь процапарала мою кожу, потом руки убийцы ослабли, и я потеряла сознание.
Когда я пришла в себя, то Андрей был рядом, а у деревянной изгороди с отрешенным видом сидел мясник из пристанционного магазина.
— Сейчас мы уйдем, — сказал Андрей и, нагнувшись, положил зеленым листиком нож в пластиковый пакет, — порез у тебя неглубокий, но маленький шрам все же останется.
Он подхватил меня на руки, и мы уже были на тропинке, когда послышался топот, и у частокола появилось кабанье стадо. Мясник привстал, слабо взмахнув рукой, и огромный вепрь с разбегу вонзил белесые клыки в его живот. Мясник кричал, а вепрь вынимал мгновенно покрасневшие клыки из кровавого месива и вонзал их снова и снова, пока не стихли последние стоны. Потом стадо исчезло так же внезапно, как и появилось, а Андрей выпустил меня на землю из онемевших рук и подошел к частоколу, остановившись в нескольких шагах от трупа.
— Одежда на мостках. Я вернулся, потому что почувствовал странное беспокойство, — сказал он мне потом, — идем оденемся.
До мостков я дошла, как во сне, мы оделись, а через минуту уже бежали по голубой дороге — идти нормальным шагом я уже не могла. Когда показались первые огоньки деревенских домов, силы оставили меня, и я опустилась на землю. Андрей всячески успокаивал меня, и говорил, что все уже кончено, и оборотня больше нет, но смысл слов не мог дойти до моего дрожащего тела, пока он не произнес то, что дошло мгновенно.
— К десяти часам вечера нас ждет районный прокурор, я переговорил с ним вчера по телефону, когда узнал, что он сын Вельмы.
Мы прошли тропинкой вдоль холма, не попавшись никому на глаза. Вельма ахнула, увидев кровавый след на моей шее и принесла аптечку. Пока Андрей обрабатывал рану, мы с Вельмой молча смотрели друг на друга, и в глазах ее метался, застывая на короткие мгновения, тот самый вопрос, ради которого мы и пришли.
Потом она провела нас к себе в гостиную, где уже сидел высокий человек с густыми бровями, ее средний сын Титас. Мы поздоровались, он осмотрел нас очень внимательно и сказал, обращаясь к Андрею:
— Я звонил сегодня по вашей просьбе в столицу и навел о вас справки — рекомендации неплохие. Вчера вы сказали, что хотите поделиться со мной некоторыми соображениями, я внимательно слушаю.
— Со вчерашнего дня уже кое-что произошло, — Андрей вынул пакет с ножом и положил его перед прокурором, — на нем отпечатки пальцев мясника, сегодня он чуть не убил Марину.
— Мы говорили с ним недавно по поводу смерти лесничихи. Он рассказал, как она принимала таблетки в очереди за сахаром, — произнес ошеломленный прокурор.
— С вашего разрешения я расскажу все по порядку, — начал Андрей, но тут Вельма внесла кипящий чайник и три тарелки со своим коронным блюдом — жареными свиными ушами с черным горохом. Я попросила только горячего чаю, чтобы согреться, и Вельма принесла чашки и теплый шерстяной платок.
Вельма вышла, мужчины молча ели, и прокурор поглядывал на нас из-под кустистых бровей, а когда чашки опустели, то Андрей рассказал историю с серыми «Жигулями», оранжевым свитерком и прочими деталями.
— Меня эти случаи заинтересовали с профессиональной точки зрения. Дело в том, что аналогичные события периодически имели место в городе Херсоне, областном центре Восточной Украины, начиная с 1957 года. Последний случай был зарегистрирован три года назад. Подозревалось людоедство, а этим аномальным явлением у нас активно занимались со времен голода на Украине и Поволжье. До войны в Херсонской области это не было редкостью, но после войны рецидивы уже почти не случались.
Во всех случаях почерк был один, но преступника так и не нашли. Убивали только молодых женщин, убийство не сопровождалось изнасилованием — что достаточно необычно, резала твердая рука, из трупов исчезали внутренние органы, и, в первую очередь, это касалось печени. Однажды я совершенно случайно узнал от старого врача, бывшего священника, что весьма сходный случай имел место в пятидесятых годах в Якутии. Он подозревал какого-то нерусского ссыльного, но не знал его имени и точного местопребывания.
Когда я услышал здесь о подобных убийствах этим летом и ранней осенью сорок девятого года, то у меня как-то сама собой сложилась определенная рабочая версия, и я заручился некоторой поддержкой в вашей столице. Следовало сложить в уме серые «Жигули», долгое отсутствие искомого лица в Пакавене, предполагаемый возраст его и наличие спортивной обуви Каунасского производства. На этом основании я и посетил дом мясника, пока он был занят на службе, надеясь обнаружить в доме что-нибудь особенное.
