Роман - Сорокин Владимир Георгиевич
Романа несколько раздражали их возгласы, но он, не реагируя и не вступая с ними в обсуждения, всё рассказывал и рассказывал, пока не дошёл до момента своего плутания по лесу. Полагая, что кульминация повествования позади, он с некоторым облегчением поведал, как заплутался, хоть и шёл, по своему убеждению, верно, и как попал в незнакомый ельник. Но для слушателей кульминацией, как ни странно, явилось именно это. Когда все трое услыхали, что Роман, двигаясь из Усохинского березняка, заблудился в поисках Желудёвой пади, – негодующие крики, причитания и стоны разнеслись по лесу:
– Господи, Ромушка, я бы шла влево, влево, там и конец березнику! Ой, ты же мог погибнуть, умереть без помощи!
– Зачем, зачем же ты вправо двинул так?! Это же ясно, как солнце, – вот Бабий луг, вот березник, вот налево подлесье, а там Желудёвая падь, Косик и Гнилая канава! Налево пошёл, десять минут ходу, – и подлесье! Боже мой, Рома! Ты же наши места должен лучше меня знать, как же тебя понесло к Бучинской?!
– Царица небесная, куды ж там плутать? Это ж с закрытыми глазами добраться можно, родимая моя мамушка!
Их громкие возбуждённые советы, укоры и увещевания сыпались на Романа, словно еловые шишки. Он же, рассеянно вглядываясь в лица спутников, думал о своём, и поток мыслей, усиленный движением коляски, нёс его, отделяя от всех и вся.
“О чём говорят эти наивные люди? – думал Роман. – Что они хотят от меня? Почему они ничего не видят и не замечают? Там, в доме, они прошли мимо неё, как мимо служанки, как мимо вещи, ничего не заметив. Отъезжая, они махнули ей, отвернулись ко мне, чтобы задавать нелепые вопросы. А раньше, раньше, всё это время почему они ничего не говорили мне о ней? Или они так слепы и глупы, что ничего не замечают, кроме варенья и солёных грибов? Но как возможно не заметить её?”
– Ну а потом-то что было, Рома? – спросила тётушка, слегка тряхнув его за плечо. – Рома? Ты что, плохо себя чувствуешь?
Роман, очнувшись, поднял на неё глаза и вдруг спросил:
– Тётушка, вы давно знакомы с дочерью лесничего?
– С Танечкой? Ну… меньше года. Как только они приехали, так и познакомились.
– А отчего они не бывают у нас?
Придерживая шляпку, раскачиваясь на сиденье от ухабистой дороги, Лидия Константиновна пожала плечами:
– Не знаю. Адам Ильич – человек замкнутый, суровый. А Танечка – она же ещё ребёнок, разве она одна поедет? Впрочем, нет, она бывала у отца Агафона.
– И у Рукавитинова, – быстро подсказал Антон Петрович и с нетерпением протянул перед Романом свою огромную руку, словно прося милостыни. – Ну а потом, в ельнике, как тебя Куницын встретил?
– Куницын? – Роман достал портсигар и поспешно раскрыл его. – Куницын… Да бог с ним, с Куницыным, дядюшка. Скажите лучше, мне и впрямь придётся с этой рукой лежать?
– Непременно, Ромушка, непременно лежать! – зачастила тётя. – Ты потерял много крови, у тебя могут быть головокружения, да и рана была глубокой! Лежать, милый мальчик, только лежать!
– Погоди, Лида, дай ему сказать! – нервничал Антон Петрович.
– Говори, говори, Ромушка. Рассказывай.
Но Роман не спешил рассказывать. Достав папиросу, он закурил и, пуская дым, произнёс:
– Как странно.
– Что странно? – спросил Антон Петрович.
– Странно, что под боком у нас живёт… живут такие замечательные люди, а мы их не знаем.
Тётя снова пожала своими узенькими плечами:
– Но, Ромушка, мы знаем их и любим. А теперь и вовсе будем все благодарны Адаму Ильичу. Теперь мы будем видеть его чаще.
– И Татьяну Александровну, – утвердительно произнёс Роман.
– И Татьяну Александровну, – произнесла тётушка и вдруг осеклась, посмотрев на Романа с полуиспугом.
Антон Петрович смотрел настороженно, хоть и с усмешкой.
Потом дядя и тётя молча переглянулись.
До конца пути больше вопросов они не задавали.
V
Прошло три дня.
Проснувшись утром сразу после восхода солнца, Роман записал в своём дневнике: “Теперь утро, четверть шестого. Солнце взошло, я вижу его косые, ещё не сильные лучи. Засыпая вчера, я думал о ней. И сегодня, проснувшись, я сразу же вспомнил всё и был невероятно счастлив. Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, спасибо Тебе! Спасибо за то, что позволил нам встретиться, спасибо за то, что в двух верстах от меня живёт она! Она – прелесть, она – чудо расчудесное, и я не знаю, что со мной происходит! Я сам не свой после нашей последней встречи. Неужели я и впрямь влюблён? Но так быстро, неожиданно и сильно! Возможно ли? Господи, возможно ли?! Мог ли я предположить неделю тому назад, что полюблю Татьяну, всего лишь поговорив с ней утром? Мог ли я знать тогда, в церкви, что зажигаю пасхальную свечку от одного огня с девушкой, о которой постоянно, непрерывно думаю теперь? Господи, как мне хочется видеть её, говорить с ней. Но главное – видеть. Видеть, как она отводит свои прелестные глаза, как, зардевшись, теребит тонкими пальцами листья. Боже, я должен видеть её сегодня, непременно должен!”
Он положил ручку, закрыл чернильницу и захлопнул тетрадь, не перечитав написанного. Рана его заживала, и вчера тётушка торжественно пообещала, что сегодня разрешит ему продолжить прерванные живописные занятия.
Отворяя окно, Роман подумал об этом обещании и вдруг поймал себя на мысли о том, что ни разу за трое суток не вспомнил про так и не начатую картину.
Он улыбнулся и покачал головой.
А через полчаса, умытый, причёсанный, облачённый в белую косоворотку и белые парусиновые брюки, он вошёл в свою студию. Закурив и распахнув оба окна, Роман посмотрел на картину.
Большой, укреплённый на крепком дубовом мольберте прямоугольник был нетронутым, светился белизной, на которой английским карандашом был нанесён еле заметный, но подробный рисунок будущего пейзажа.
Глядя на белое полотно, Роман вспомнил мягкий неторопливый голос старика Магницкого: “Всмотритесь попристальней в русский пейзаж, и вы убедитесь, что весь он пронизан неким белым светом, словно белую подкладку подложили под него. Свет этот мы не видим, но можем, должны почувствовать. Он стоит за лесом, за полем, за небом. Этот свет вечен, ибо он не есть солнечный свет, он есть свет нетварный, дающий смысл природе. Художник, почувствовавший этот свет, имеет ключ к русскому пейзажу, к его душе”.
Все эти четыре месяца Роман старался увидеть нетварный свет за лесом или полем, но удавалось это далеко не всегда – свет, словно вдохновение поэта, то появлялся, то исчезал. Целыми неделями Роман мучительно искал его, не в силах начать картину, до боли всматривался в пейзаж. И вдруг теперь почувствовал, что впервые за всё время смотрит и на полотно, и на зелень за окном не ищущим взором художника, а спокойными глазами простого смертного.
Он улыбнулся, ещё не вполне веря этому новому чувству, и подошёл к раскрытым окнам веранды. Перед Романом во всей полноте и первозданности раскинулась его чаемая картина, то, что он хотел перенести на холст. Внизу, сразу за неряшливыми ветвями яблонь, лежала зелёная трава с голубыми тенями вековых лип, потом могуче и величаво вставали сами липы, чтобы нескоро уступить место молочно-зелёному взгорку с палевой лентой дороги, которая вместе с ландшафтом двигалась вниз по косогору, забирая с собой кусты ивняка и орешин, петляя и пропадая между дымящимися трубами изб, уступая место другой ленте – блестящей, как дамасская сталь, дробящей солнечные лучи водяной рябью и заставляющей деревянные коробки изб следовать своим резким изгибам. Сейчас, после восхода, река была особенно хороша; подёрнутая лёгкой дымкой тумана, обрамлённая нежными купами ракит, она словно обвязывала весь пейзаж прелестной шёлковой лентой. За рекой всплывало гречишное поле с голубой полоской леса, над которой висело неяркое утреннее солнце.
Улыбаясь и радуясь своему новому ощущению, Роман смотрел на пейзаж, знакомый с детства до самых мельчайших подробностей.
Ещё мальчиком, забираясь на крышу дома, он подолгу глядел на реку, избы, церковь, деревья, замечая движущихся людей, животных, и приятное оцепенение охватывало его. Тогда он впервые стал чувствовать, что порой наблюдать мир гораздо приятнее, чем жить в нём. И он наблюдал в редкие минуты своего мальчишеского спокойствия, словно заворожённый следя за бегом далёкой лошади, считая скворечники на шестах или загадывая, как быстро проплывёт лодка от мельницы до церкви. Никогда не было такого, чтобы в пейзаже никто не двигался. Даже в пасмурные вечерние часы юные глаза Романа обязательно находили кого-то среди сумеречной зелени.
