Рон Батлин - Звук моего голоса
— Я… — повторил ты, но снова не смог продолжить. Ты закусил губу. Если бы она в эту минуту положила тебе руку на плечо, как делали до этого Энди и Хелен, ты, наверное, расплакался бы. Сам по себе, однако, ты не мог сделать ничего.
Вместо слов ты показал пальцем ей за спину, в комнату. Говорить было очень трудно.
— Так не должно… — в итоге удалось тебе произнести, и ты опять замолчал. Одной рукой ты показывал, вторая конвульсивно сжималась. — Так не должно быть.
Невероятно, требовалось столько усилий, чтобы произнести всего несколько слов.
— Так не должно быть… только не сейчас, — продолжал запинаться ты.
Ты посмотрел ей в лицо. Совершенно незнакомая девушка — светлая челка, тени на веках, желтая блузка.
— Это, — продолжал ты, показывая на смятую постель, на ром.
Ты был готов шагнуть назад, в комнату, но удержался.
— Сандра, мне нужно… Мне нужно…
— Что?
Ты взял ее за руку, уже не глядя на нее. После недолгой паузы ты услышал, как она повторила вопрос: «Что?»
Несколько мгновений вы оба так и стояли, не говоря ни слова, потом снова лязгнул лифт. Вы прислушивались к нему, пока он не остановился. — Я лучше пойду, — сказал ты.
Сандра кивнула.
— До свидания, — сказал ты и помедлил, не зная, поцеловать ли ее или, может быть, пожать руку.
— До свидания, — сказала она.
Ты повернулся и, когда достиг конца коридора, посмотрел назад, чтобы убедиться, там ли она еще. Но миг, когда ты видел ее в последний раз, находился в прошлом.
Уже почти рассветало, когда по пустынным улицам ты дошел до своей квартиры. Ты взобрался по лестнице, открыл дверь. Ты думал, что будет страшно, что ты почувствуешь присутствие отца, и, прежде чем лечь спать, ты обошел все комнаты по очереди. Утром, после недолгого, но глубокого сна, ты на поезде отправился домой.
С тех пор, однако, ты начал чувствовать в себе демонов, танцующих под музыку. Бум-бум. Они ведут тебя по сужающейся тропинке. Смерть, говорят они тебе, это просто неспособность достаточно далеко видеть в темноте. Уже больше десяти лет прошло с тех пор, как умер твой отец, однако недавно демоны ускорили темп. Ты попытался не отставать от них, зная, что Время — прямая линия только для того, кому нужно доказать, что он трезв. Каждое мгновение жизни стало звуком голоса Сандры, тон которого колебался между злостью и состраданием; это был все ускоряющийся ритм музыки. Бум-бум. А у тебя появился страх бессмертия. В паузах между стаканами.
Глава 3
Тебе тридцать четыре, а ты на две трети разрушен. Когда друзья и коллеги по бизнесу встречают тебя, они здороваются за руку и говорят: «Привет, Моррис». Ты отвечаешь: «Привет», — обычно улыбаясь. Дома жена и дети — твои «наказания», как ты их зовешь — любят тебя и нуждаются в тебе. Ты все это знаешь, как и знаешь, что этого недостаточно.
Каждый день, почти каждую секунду ты вынужден снова и снова вести борьбу — борьбу за то, чтобы быть самим собой. Подобно зубрящему роль актеру ты стараешься изо всех сил — в надежде, что, если на самом деле хорошо поработаешь, сможешь в итоге достаточно убедительно сыграть роль Морриса Магеллана. Со временем ты намерен убедить в этом даже самого себя.
За годы ты стал очень искусен в понимании того, чего от тебя ожидают, вне зависимости от твоих собственных потребностей. Ты так и не получил должного признания; впрочем, ты никогда и не старался этого добиться. Ты никогда не любил, не ненавидел и не злился. Тебе было известно только беспокойство перед спектаклем: как бы не допустить ошибки — не забыть текст и не пропустить реплику.
У твоей жизни две истории. Одна принадлежит другим людям — у этой истории множество вариаций. Вторая только твоя. Обе они истинны: их противоречия должны содержаться и разрешаться внутри тебя самого — в каждый момент твоей жизни. В результате ты несешь бремя по крайней мере двух жизней, и потому у тебя не только иссякает энергия для их поддержания, но ты начинаешь осознавать, что потерял из виду сам смысл этого изнуряющего упражнения.
В стандартном сценарии должна быть ведущая женская роль. Сегодня ее играет Мэри, хотя были и другие — от тех, кто пытался получить эту роль с помощью лести, кокетства, угодливости, до дублерш, допущенных на сцену в последнюю минуту и забытых на следующее же утро. Тебе нужно было иметь кого-то рядом, кто мог бы отвечать на твои реплики, на твои жесты — кто играл бы роль достаточно хорошо, чтобы спектакль продолжался.
Когда ты открыл актрису на первую роль, с которой сценарий, казалось, приобрел какой-то смысл, ты назвал это любовью. И когда ты сказал, что любишь ее, ты посмотрел в ее глаза с такой надеждой — надеждой, что она не запнется на своей реплике и не приведет тебя в замешательство молчанием. Ибо ничто не сможет стереть из памяти молчание или даже легкое колебание, которое однажды стало ответом на слова «Я люблю тебя». Чувствуя, что наступает неловкость, более слабый актер, ни на что не обращая внимания, продолжал бы проговаривать роль, какими бы нелепыми ни становились его слова. — Ты же, актер по призванию, обязан подняться выше измышлений: твоя декларация любви должна была звучать убедительно от начала до самого конца. Какие безукоризненные спектакли ты научился давать за прошедшие годы!
Очередной ведущий женский персонаж уходит, его место занимает другой — твоей главной заботой было Не перепутать сценические имена. Так ты продолжал чувствовать, что делаешь. Как моряк (в конце концов, имя тебе — Магеллан), который надеялся обмануть погоду, давая перед штормом кораблю другое имя. Ты верил, что неистовость и убежденность, с которыми ты отдавался любви, могут спасти тебя, будто тонущий способен спастись только усилием воли! Каждый раз, когда ты влюблялся, твои усилия были все сильнее, все отчаяннее. Так много историй, так много прогонов одной и той же пьесы — и ты, в стараниях, чтобы все всегда выглядело реальным и полноценным, со всей страстью и притворством пытался преодолеть коварство изношенного сценария. Затраченные усилия почти лишили тебя жизни.
Часы внизу пробили четыре. Проснувшись, ты уже не мог снова заснуть. Мэри лежала рядом, дыхание ее было спокойным и нежным. Деловито тикал будильник. Хотя ты и проспал часа три, ты все еще был довольно пьян, однако комнату, с тех пор когда ты ее видел в последний раз, по крайней мере перестало качать: пол больше не валился, стены не раздувались, как паруса, в разные стороны.
Прежде чем укрыть тебя одеялом, Мэри, видимо, сняла с тебя пиджак и туфли. Понимающая женщина. Вечер в компании мужчин-бисквитов и их жен, разве кто-то вообще может остаться трезвым? Да и не особенно старались. Чтобы чувствовать себя нормально в компании публичных бисквитных фигур, нарезающих круги в туфлях на высоких каблуках, нельзя было не напиться. Презентация новой линии «Британские бисквиты» — знаменитые исторические персонажи в шоколаде, каждый с собственным ароматом. Завернутые в фольгу в цветах Юнион Джека. Патриотично. Назидательно.
Неудивительно, что тебя подташнивало: один Ньютон, два Шекспира, одна Нелл Гвин, один Дрейк и одна Маргарет Тэтчер. Но, казалось, никто этого не замечал.
После короткого сна ты почувствовал себя лучше, уже мог поворачивать голову без того, чтобы вместе с ней не качалась комната. Кровать приобрела горизонтальное положение.
— Как на борту корабля, — заметил ты для Мэри, когда вы вдвоем пересекали холл.
— Морская болезнь? — поинтересовалась она. Ты старался держаться за перила, ступени поворачивались и гнулись у тебя под ногами.
— Тут немного штормит, — отметил ты, пересекая по дуге лестничную площадку.
В конце концов вы достигли спальни.
— Наша гавань и наш рай, — заявил ты. — Но не сухой док.
В твои намерения входило немедленно потребовать выдачи положенных по рациону порций грога, однако, как только ты оказался в кровати, от малейшего движения стены и потолок начинали неприятно колебаться. А ты лежал, дрожа как стрелка компаса, которая никак не может остановиться. Усилием воли тебе удалось все стабилизировать, но ненадолго. Едва момент концентрации прошел, комната вновь стала расползаться в стороны. Ты широко открыл глаза, чтобы удержать потолок на одном месте. Нужно было еще раз сосредоточиться. Приятно знать, что очень скоро ты отключишься.
Когда Мэри забралась в постель, ты почувствовал, что комната моментально выскользнула из твоей власти. И ты отпустил ее.
Все началось снова. Закрутило, завертело.
Потом, как в телевизоре со сбитой горизонтальной настройкой, кадры стали скакать, скакать, скакать…
Это происходило несколькими часами раньше. Не то чтобы похмелье, но четыре часа утра — очень обманчивое время: хмель еще выходит из головы, и все может повернуться в любую сторону.
Ты больше четырнадцати лет был лояльным человеком-бисквитом, пробивал себе дорогу от общего офиса к личному кабинету. Ты — один из немногих руководителей высокого ранга, время от времени употребляющих бисквит «Мажестик», но в ту ночь упаковка из шести «Лучших британских» одолела чувство долга. Ты превзошел все границы своего офиса; обычно ты пьешь там с Бахом, Бетховеном, Моцартом… да какая разница. Ты никогда не пьешь в одиночку. К полудню, особенно если это самый-самый полдень, да еще и жаркий, мысли начинают путаться, тащат тебя то туда, то сюда, и работать становится невозможно, если только не поменять положение в пространстве. Лучшие координаты, как ты выяснил некоторое время назад, — это вкус бренди и звук струнного квартета Моцарта. Когда позволяют обстоятельства, время обеда и по крайней мере еще немного после него ты проводишь в честных усилиях остаться на курсе. И чем больше ты пьешь, тем легче различаешь север, юг, восток и запад. К пяти часам ты обычно выпиваешь достаточно, чтобы найти дорогу домой.
