Юрий Домбровский - Факультет ненужных вещей
7
Но ни карцера, ни рубашки не последовало. Да и вообще ничего больше не последовало. Утром, как обычно, пришел Хрипушин – свежий, принявший душ, отмякший за ночь – и капитан ушел, а Хрипушин что-то приговаривал, над чем-то мелко посмеиваясь, снял и повесил на металлический стояк коверкотовый плащ – кто-то недавно верно написал, что коверкот был тогда у органов почти формой, – прошел на свое место, отодвинул кресло, сел, водрузился и быстро спросил:
– Ну, герой, надумал что-нибудь за ночь? Нет, умная у тебя голова, а дураку досталась – так, что ли?
И снова потянулся длинный, мучительный, жаркий, бессмысленный день. Они сидели друг против друга, вяло переругиваясь, мельком переговариваясь, и иногда на пятнадцать-двадцать минут теряли друг друга из вида – один засыпал, а другой делал вид, что пишет или читает.
А вечером появился новый будильник, и на следующую ночь другой, и еще на следующую еще другой – и были они не капитаны, не дежурные по следственной части, а просто парни лет двадцати, двадцати трех – злые и добродушные, молчаливые и разговорчивые, тупые и вострые.
И так продолжалось еще три ночи.
Бессонница мягко и гибко обволакивала мозг зека. Все становилось недействительным, дурманным – все мягко распадалось, расслаивалось, как колода карт, бесшумно рассыпавшаяся по стеклу. Он жил и двигался в каком-то странном пространстве – слегка сдвинутом и скошенном, как в кристалле. Воздух казался густым и синеватым, словно в угарной избе. Все носило привкус сна и доходило через вату. Это и помогало: ничто не поднимало на дыбы, на все было, в общем-то, наплевать. Просто когда Хрипушин с руганью бросался на него, как бы сами собой включались ответные силы: верно, это вставал на дыбы и рычал древний пещерный медведь – инстинкт. Этот зверь понимал, что нельзя, чтоб его тут били. Раз ударят, и еще ударят, и тысячу раз ударят, и совсем забьют. Потому что сейчас это и не удар даже, а вопрос: «А скажи, нельзя ли с тобой вот так?» – и ревел в ответ: «Попробуй!»
А колено болело все больше и больше. Сидеть было трудно, но на вопрос Хрипушина, что у него с ногой, Зыбин просто ответил: зашибся.
– И что это вы все зашибаетесь? – покачал головой Хрипушин и отослал Зыбина с конвойным в санчасть.
В санчасти – белой прохладной камере – горели синие спиртовки, пахло валерьянкой и было тихо и спокойно. Бинтовала Зыбина фельдшерица, еще молодая, но уже безнадежно засохшая маленькая женщина, вся засаженная золотыми мухами. А потом из-за ширмы вышел молодой красавец с длинными волосами на обе стороны. Пальцы у красавца были твердые, холодные, мелодичные, и вообще он так походил на Станкевича или юного Хомякова, что на вопрос, как же это он так зашибся, Зыбин чуть ему не ляпнул правду. Красавец пощупал у него пах, спросил, не больно ли, и сказал:
– Больше сидите или лежите. Я освобожу вас от прогулки.
– Я и так сижу сутками, – ответил Зыбин, но молодой Хомяков ничего, кажется, не понял, а отошел к умывальнику. Затем Зыбина снова отвели в кабинет Хрипушина, и опять началась та же детская игра.
А игралась она так. (Оба сидят усталые, распаренные, обоим все это до чертиков надоело.)
– Ну, когда же мы будем рассказывать? – спрашивал следователь зека.
Зек отвечал:
– О чем же?
– О подлой антисоветской деятельности, – говорит следователь.
– Подлостями не занимаюсь, – отвечает зек.
– Так что ж вы думаете, – скучно и привычно тянет следователь, – мы так, ни с того ни с сего, забираем советских граждан? Так, что ли? Так у нас не бывает! (Зевает.)
– Может быть, – отвечает зек, зевая, – может, так у вас и не бывает, но со мной вышло именно так.
– Так что же вы думаете... – снова привычно и скучно заводит следователь.
Так продолжается еще с час. А потом оба окончательно устают и умолкают. Потом Хрипушин звонит разводящему. Но бывали, впрочем, и неожиданности. Иногда следователь не остережется и пустит в ход любимый аргумент этих мест:
– У нас отсюда не выходят.
Но тут зек быстро спрашивает:
– Так что ж, по-вашему, советский суд уж никого и не оправдывает?
Сразу же создается острейшая тактическая ситуация: ведь не скажешь ни «да», ни «нет». И следователь начинает орать.
– Не смей оскорблять пролетарский суд! – захлебывается он. – Как это никого не выпускают! Кого надо, того выпускают!
А однажды следователь упомянул об огненном мече: «Вас поразил огненный меч!» – и проклятый зек тут же его осек: «Э, вы поосторожнее про этот огненный меч! Вы знаете, у кого он был? Этот огненный-то? У Михаила Архангела! Слышали про союз Михаила Архангела? Ну, союз жандармов с подонками. „Бей жидов, спасай Россию“ Так что вы не больно с мечом-то».
Но было и еще неприятнее.
– Слушайте, перестаньте же, наконец, орать, – просит зек.
– Это на порядочных не орут, – упоенно гремит следователь.
– И говорите, пожалуйста, вежливо.
– Это с порядочными говорят вежливо, – восторженно закатывается следователь. (Это на него нашел особый стих – хамский и жизнерадостный.)
– И предъявите же мне, наконец, что-то конкретное или дайте очную ставку.
– Это порядочным, дают очную ставку, – грохочет следователь, но тут зек начинает хохотать, а следователь спохватывается и замолкает.
Почему допрос идет такими кругами и так нелепо, Зыбин долго не понимал, объяснил ему все тот же Буддо. Это случилось часа через два после санчасти. Позвонил телефон, Хрипушин послушал, опустил трубку и сказал:
– Ну ладно, иди отдыхай! А потом обязательно будешь рассказывать, тут тебе не милиция!
Нога после санчасти разболелась по-настоящему, и в камеру Зыбин шел хромая. Пришел, сел на кровать, заголил ногу и стал осматривать колено. И даже через повязку чувствовал его сухой жар. «Ну, гад, – подумал он, – ну, шантрапа несчастная, не дай мне Бог тебя еще встретить. Я тебе при всех пущу кровь, паразит! А может, правда заявить: вот, мол, избил следователь». Но тут же отбросил и эту мысль. Если уж начинать, то по-настоящему: закатить голодовку, добиться прокурора, если надо – принять драку (теперь он уже понимал, что во время допросов не убивают, ведь убить – это значит дать скрыться). Так вот, если начинать, то уж идти до самого конца. Очевидно, так и придется. Но стоит ли упреждать события?
Через час вернулся Буддо, увидел его и страшно обрадовался. Они не виделись почти неделю.
– О, да вы совсем молодец! – крикнул он, тиская Зыбина в объятиях. – После стольких-то суток... Ну, так что все-таки, подмахнули им, что надо? – Зыбин покачал головой. – Как? Неужели так-таки ничего? А как же они вас тогда отпустили? А за колено что держитесь?
– Да вот... – ответил Зыбин и заголил колено.
– Здорово! – покачал головой Буддо. – Ну, с боевым крещением! Вот это уж точно законный синяк – носите его смело, никто не придерется! Чем это он вас? Сапогом, наверно! Это они любят! Вы что же, сказали ему что-нибудь или это он так, в порядке активности?
– В порядке активности, – буркнул Зыбин и больше ничего объяснять не стал. Буддо посмотрел на него и тяжело вздохнул.
– Эх, Георгий Николаевич, Георгий Николаевич! – сказал он. – Ведь это же значит, что они за вас как следует принялись! И на конвейер поставили, и вот чем награждают. Плохо ведь дело, батенька, а? Совсем плохо! И чего вы их доводите? Что толку?
– Здравствуйте пожалуйста! Так это я их, оказывается, довожу? – усмехнулся Зыбин.
Буддо неприятно сморщился.
– Эх, оставили бы вы свой глупый гонор, батюшка, и поглядели бы в глаза, так сказать, простой сермяжной правде! Ей-богу, это не повредило бы! Гонор, норов, «не тронь меня» – это все хорошо, когда имеет хождение. А здесь не тот банк! Тут допрос! И не просто допрос, а активный! А это значит, что, когда вас спрашивают, надо отвечать, и отвечать не как-нибудь, а как следует.
– Да что им отвечать? Что? – вскочил Зыбин. – Ну пусть они спрашивают, я отвечу. Так ведь не спрашивают, а душу мотают: «Сознавайтесь, сознавайтесь, сознавайтесь». В чем? В чем, мать вашу так?! Вы скажите, я, может, и сознаюсь! Так не говорят же, сволочи, а душу по капле выдавливают!
– Хм, – усмехнулся Буддо, – а что же, по-вашему, эти сволочи должны вам говорить? Это ваша обязанность – им говорить, потому что вы зек. Вот вы, я вижу, батенька, до сих пор не поняли, что же с вами случилось. А пора бы! Ох, пора бы! Вот вы послушайте меня, я вам расскажу. Наши органы отличаются тремя главными особенностями... Угодно вам не перебивая выслушать – какими?
– Ну, ну, – сказал Зыбин и лег.
– Только; тогда действительно не перебивайте. Итак, первая: никаких колебаний у них в отношении арестованного нет. Сомнения, брать вас или нет, у них были, но кончились на день раньше вашего ареста. Теперь все. Теперь вы не только арестованы, но и осуждены – не будьте же ишаком, поймите, что происходит, и тогда все обернется легко и для вас и для следователя! И не фырчите на него, что там фырчать? Не он вас сюда затащил, и не он вас отпустит. Его дело собачье – оформил и сдал. Но ведь и оформить-то тоже нелегко. Форм много, и у каждой свой оттеночек. Положим, что все, кто тут сидит, контрреволюционеры – это так! Но ведь у агитатора одни родовые признаки, у шпиона другие, у вредителя третьи. Тут все должно сходиться по инструкции: знакомство, высказывания, национальность, с кем пьет, с кем живет, все, все!
