Маргарита Шелехова - Последнее лето в национальном парке
Я тут же отсела подальше, а тем временем во дворе появился Славка Фрадкин, и мы с ним решили прогуляться по лесу. Славка был идеальным попутчиком, поскольку никуда не убегал и собственного мнения о маршрутах не имел. Он приезжал отдохнуть с выключенным по максимуму мыслительным аппаратом и запоминать расположение ягодных и грибных мест считал непозволительной тратой мозговых ресурсов — ходить с проводником было куда удобнее.
Барон в лесу терпел только собственное общество, а все мои попытки собирать грибы с Баронессой заканчивались плачевно для моей корзинки, поскольку одновременно вести интенсивные беседы и шарить глазами по траве я, как человек нормальный, не умела. Поскольку мое дурное воспитание предполагало предпочтение духовному в ущерб грубой материи, то все грибы доставались Баронессе, и она упивалась потом собственной конкурентоспособностью на глазах очевидной неудачницы. Меня это, впрочем, совсем не задевало, так как в одиночку я справлялась с этим занятием отнюдь не хуже, а одновременно разговаривать с Баронессой и кушать грибочки у меня получалось отменно.
Вот и сейчас, когда мы вернулись из леса, я ушла тушить грибки к Баронессе, после чего планировалось отправиться на турбазу для критического просмотра большого концерта самодеятельности. Мы с ней слегка ностальгировали по до-телевизионной эпохе, которая отличалась стремительным взлетом этого народного искусства, умиравшего потом на школьных сценах и в студийных капустниках. Моя коллега Яна Копаевич, вступившая в ряды участников самодеятельности начальных классов осенью пятьдесят второго года, рассказывала так об этих славных временах:
— Ножку в сатиновых трусах отклячим и кричим: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!»
На самом деле, субкультура пирамидок занимала в обществе, свободном от секса, достаточно важное место, и когда в эпоху последней московской олимпиады на советской эстраде появились групповые танцы с элементами буржуазной аэробики, то стало совершенно ясно, откуда растут ноги — это были те же разрешенные цензурой пирамидки, но с некоторыми уступками в сторону более откровенной непристойности, исходя из духа времени.
Вид нарядных туристок надоумил нас развлечься особым способом, и мы принялись классифицировать их наряды. До сих пор можно было найти маленькие беззащитные платьица шестидесятых, и расклешенные брючные костюмы семидесятых годов, и более поздний стиль сафари, но предпоследним писком конца восьмидесятых был постельный стиль, предполагавший наличие белых одежд из хлопчатобумажных тканей мятого вида.
В этом году мы сосредоточились на приятной во всех отношениях половине человечества, потому что успели за четыре предыдущих сезона расклассифицировать все, что имело отношение к противоположной, не менее приятной половине. В прошлом году, к примеру, поглядев на турбазе допотопный черно-белый вестерн «В три десять на Юту», мы долго обсуждали двух главных героев и, наконец, выразили свои впечатления в научных терминах «первичной и вторичной привлекательности». На бытовом языке это означало, что сначала всегда клюешь на представителей первого типа (в фильме они были представлены главным бандитом), и тут везет фифти-фифти, а на вторых, типа небогатого фермера, клюешь, когда познакомишься и понаблюдаешь, но зато потом уже оторваться не можешь.
Принадлежность к типу «третичной привлекательности» означала полное отсутствие привлекательности вообще, а для Барона тут же пришлось организовать особую классификационную ячейку привлекательности четвертой степени, соединяющей настолько сложным образом три первых, что и обсуждать было без толку. Выстроив схему, мы уточнили детали и дружно предпочли вторую категорию.
Подобные разминки Баронесса называла «Коко—ляля», и, когда, спустя несколько лет, страна увлеклась «Санта-Барбарой», то в первых тактах вступительной мелодии к фильму как раз и угадывалось это «Коко—ляля». Обсуждение классификационных проблем велось нами сосредоточено и вполголоса, но смеялись мы иногда достаточно громко, чем и привлекли в свое время внимание туриста Олега Павловича, встретившегося недавно нам в лодке. У него оказался превосходный слух, и, будучи типичным представителем первой категории (из ненадежной разновидности «б»), он опрометчиво отнес себя ко второй и тут же обосновался дачником у Вельмы, предоставив себя, как и полагалось, для знакомства и наблюдения.
Некоторый удар он получил уже на второй день, когда услышал, как мы с тем же жаром обсуждали отличия широколистного рогоза от настоящих камышей, и пытались определить точную ботаническую принадлежность объектов в известной песне «Шумел камыш, деревья гнулись…», исходя из текста.
Флористические наблюдения за вертикальной сменой растительности на озере Кавена вообще были нашей с Баронессой слабостью, а попытки туристов сорвать на воде охраняемые законом белые лилии пресекались нами строго и беспощадно с угрозой сбегать за озеро к леснику.
Олег Павлович с мягкой настойчивостью обольщал нас с Баронессой в дневное время, и вечерами мы танцевали с ним по очереди на площадке турбазы, но с восходом луны практичный кавалер удалялся к более скучной, но зато куда более сговорчивой особе, прозябавшей днем в полном одиночестве.
Наш платонический роман длился недели две, пока подъехавший из Ленинграда Барон не уничтожил джентльмена, доложив собранию, что более всего на свете не любит вот таких вот тихих ухарей (в оригинале было более крепкое словцо), подкатывающихся к чужим женам в отсутствие мужа.
Оставшись без галантного кавалера, мы взяли некоторый реванш тем же вечером в беседке, когда Иван Жигулевцев, буйный жених нашей соседки Данки, дочери пожилой Гермине, зазывал Барона порезвиться с туристками на танцах, стуча по столу кулаком. Поскольку обстановка в беседке в этот вечер оставляла желать лучшего, Барон уж совсем было навострил лыжи, но тут я от имени чужих жен прояснила обществу новую ситуацию: «Мы своего не пустим!»
Не успели мы вспомнить про Олега Павловича, как он тут же нарисовался со своей новой дамой и сделал безуспешную попытку возобновить знакомство. Но обмен любезностями был весьма краток, потому что к этому времени художественный свист, хоровое исполнение песен из репертуара Макаревича и ехидные куплеты про инструктора были уже позади, и туристки на сцене вертели бедрами, исполняя заключительный танец «утят». Мы было направились к дому, но тут в партере появилась Жемина. Полученная от нее информация была предельно странной — меня хотел видеть директор турбазы.
Я зашла к нему кабинет, и этот широкоплечий господин в клубном пиджаке встретил меня ароматом модного мужского одеколона «Консул». Дело оказалось предельно секретным. В начале октября он намеревался прибыть в Москву, и по приезду нужно было перевести весьма крупную сумму из деревянных в зеленые. В Москве курс обмена был более привлекательным. Я поняла, откуда дует ветер.
Как-то раз, на кухне я рассказывала Барону в присутствии Жемины о своем однокурснике Коке Кулинаре, который обнаружил свое истинное призвание чуть позже, чем решил стать этнографом. Этот осторожный мальчик до сих пор одевался с вызывающей скромностью, не покупал автомобиля, и встречался два раза в неделю со своими коллегами в затрапезной забегаловке у Патриарших прудов обсудить валютный курс и общую стратегию поисков удачи. Кока обладал уникальной памятью, выражался преимущественно афоризмами и обожал готовить, за что и получил свое прозвище. Если мне была нужна точная историческая справка, я звонила Коке. Впрочем, его звали В. Е. Кокоулиным, но это было большим секретом.
Жару Кока пережидал в Коктебеле, куда и я ездила в юные годы, но к концу бархатного сезона уже возвращался в Москву, и я пообещала своему нынешнему собеседнику, господину с холодными и цепкими глазами, помочь в его деле, наотрез отказавшись от комиссионных. Визит, в целом, оставил у меня впечатление неприятное, и я не преминула взглянуть на его ботиночки. Результат оказался отрицательным, отечественная обувь была не в его вкусе.
Когда я появилась на веранде у своих родственников, то там уже сидела почетная пенсионерка Эугения. Это была полная солидная женщина с жесткими внимательными глазами, преисполненная внутреннего достоинства. Она учительствовала в местной начальной школе много лет и значилась в Пакавене активным партийным функционером. Давняя история с ее исчезнувшим мужем почтальоном Тадасом в деревне уже была забыта всеми, кроме Вельмы. Она ненавидела Эугению по сей день, поскольку по сей день считала Тадаса убийцей своей дочери.
Эугения была близкой приятельницей моей бабушки, их связывала общая профессия и любовь к вязальным спицам, и после ее смерти Эугения продолжала захаживать к моей тетке. Сейчас она рассказывала ей, что в прошлом веке в Пакавене была школа для детей богатых родителей, но старое здание после войны снесли.
