Герард Реве - По дороге к концу
В тоже время царственный отпрыск поэзии начал обсуждение тщеславия и глупости в связи со службой. Иерархия на службе со временем оказывала плохое влияние на характер людей, утверждал он, так что многие начинали несправедливо отождествлять самих себя со своей функцией и воображаемое постепенно застилало им глаза. Однажды он пошел в туалет сразу после того, как там побывал его начальник, и вылил в унитаз банку красных чернил, а потом прибежал с устрашающим криком: «Кто только что ходил в туалет? Там все в крови!..» В конце концов, он приклеил себе на лоб марку стоимостью в 1,5 цента и на четвереньках, лая, бегал по почте — что он хотел этим сказать, он и сам не знал, но так дальше продолжаться не могло, чем-то это должно было разрешиться.
В мире много несчастий, и горестей, и непонимания, это уж точно. Всегда что-нибудь мешает, подумал я. Но искусство, оно ведь должно еще хоть кому-нибудь дарить утешение. Я начал писать чертовски красивые стихи. Я постарел и спился, я рад, если кто-нибудь со мной поздоровается. Внезапно у меня в голове возникла эта строчка, и мне надо постараться ее запомнить. Микрокосм, макрокосм. Все было теперь почти что хорошо, и эта маленькая, сырая комната с уродливой мебелью, в которой с наступлением вечера запотевали окна, начала мне нравиться. Совершенно неправильно, размышлял я, становиться рабом красивой или удобной меблировки в квартире. Я еще не знал точно когда, но знал наверняка и непреложно, что начну писать книги, рассказы и стихотворения о Красивом и Беспощадном Мальчике: как я путешествовал с ним на одном корабле; Рассказ о Беспощадном Мальчике в Поезде; рассказ о Беспощадном Мальчике, царствующем в отдаленном, расположенном на огромной площади, но невидимом Замке, которого не найти без тайной карты; а также рассказ об улыбающемся Беспощадном Мальчике, который сидит в Гроте на Троне из зеленого или синего бархата; трон этот был совершенно бескорыстно оборудован Профессором Сикбоком (в большей степени падшим лесным богом, нежели сухим представителем точных наук) разной современной аппаратурой. В конце концов, на закате дней, кор да я буду прислушиваться к звучащей вдалеке музыке сфер почивших, я смогу оправдаться перед Богом тем, что прославлял Беспощадного Мальчика и служил ему безо всяких требований, кроме единственного: не отнимать у меня лихорадочной надежды, что после того, как я помогу ему, пока он будет долго, медленно мучить Луки из фильма «Люди завтрашнего дня»,[237] я смогу расстегнуть его рубашку и дотронуться до его тела, погладить покрытую пушком грудь, почувствовать, как в ней бьется изобретательной жестокости сердце; чтобы затем, словно в тумане, позволить моей руке опуститься ниже, за ремень, и дотронуться до пульсирующего, наполненного кровью кинжала и древа жизни, которые я больше уже не отпущу, пока он не благословит меня и пока я не почувствую, как в мою ладонь польется Святая его Влага, жгучим потоком отрады. (— Мамочка, ему это все снится или это происходит на самом деле? — Малыш, не ной.)
И был я немыслимо печален и невыносимо счастлив в эту минуту, когда подумал о том, что бесконечно буду я ездить за Беспощадным Мальчиком по всему свету, вечно опаздывая, прибегая на перрон как раз вовремя для того, чтобы помахать вслед его поезду; или я примчусь на набережную, а он, с вечной своей полуулыбочкой, уже будет стоять на палубе отчаливающего корабля, и я почувствую удушающую боль, почувствую, как мое сердце старательно вырывают у меня из груди. И врачи уже не смогут мне помочь, пусть даже психология и является замечательной наукой, которая в состоянии объяснить, почему ты весь день онанируешь и почему в хорошую погоду тебя всегда накрывает депрессия.
— Ему семнадцать с половиной лет, и он бессмертен, — сказал я, — еще совсем мальчик, но уже мужчина — и добавить к этому больше нечего.
Нико собирался укладывать барда в постель. Они как раз обсуждали окончательный состав мирозданья, высшие сферы и другие тайны бытия.
— Если там, наверху, нет кабаков, то меня это место вовсе не интересует, — сказал бард, и в голосе его звучала решимость.
К тому времени, как Нико снял с него туфли и очки, он уже спал, и нам оставалось лишь накинуть на него пару одеял. В доме, как нам показалось, стало слегка душно, и мы вышли посидеть в сад. На улице ни ветерка, не холодно, но кое-где начал наползать туман. Хочу ли я еще чего-нибудь? Да все уже выпили, кроме водки, которой осталось еще пол-литра.
— Наливай, — сказал я, — нельзя резко останавливаться, я читал, что это опасно. Давай, наливай. Бог тебя вознаградит.
Пили мы из стаканов.
— Рассказывай мне просто что попало, — сказал я. — Мне все интересно, знаешь. И даже когда я ничего не говорю в ответ, я очень внимательно слушаю. — В конце концов, так оно и было.
— Тебе нужно читать народу лекции, мальчик мой, — продолжал я. — Вот и все. Не на какую-то определенную тему, а просто о себе, как ты жил тогда, как ты докатился до такой глупости и начал писать, как все это просто лилось из тебя: маленькие человеческие слабости, вот что они хотят услышать, я тебе клянусь.
Нико все еще сомневался, смог бы он прочитать лекцию о себе и своей жизни.
— Ну, возьмем, например, ту историю о владельце кафе с его деревьями, это ведь не пустяк. Людей это чему-нибудь может научить. И про читальный зал под прилавком. Тебе только нужно все это записать.
Я напомнил ему рассказанную им же историю: когда Нико еще работал в ежедневной газете в городе Икс, где и познакомился со своей бывшей женой Т.; она принадлежала к местечковой знати, но терпеть не могла магазинчик, который держал ее тогдашний муж и в котором ей приходилось работать, так что она открыла в нем читальный зал, а в магазине нелегально жил бухгалтер из реформаторов, спал он под прилавком; практиковался там замечательный обычай — после ночных заседаний, посвященных искусству и культуре в опале и проходящих на чердаке в том же доме, покидая магазин, походя, изо со всей силы треснуть кулаком по прилавку, отчего мужик в смертельном испуге вскакивал, неизменно ударяясь головой о крышку.
— Они тебе, может, не поверят, мальчик мой, — добавил я, — но это зависит от тебя самого, от того, как ты это преподнесешь, потому что все это драгоценный материал. И про того мужика в канале.
Я имел в виду случай, когда Нико предпринял попытку спасения утопающего в Лавровом Канале, в котором вода уже подернулась льдом. Он тогда засиделся до поздней ночи и услышал, как кто-то кричал, вроде бы просил помощи. В конце концов, спустившись вниз и выбежав на улицу, он увидел в проруби мерцающий неподвижный глаз и черный, большой пузырь полиэтиленового дождевика. Прыгнув в воду, он сумел подтащить сильно пьяного и бессознательного уже утопленника к берегу и поддерживать его голову над водой, но там он и остался стоять, по горло в воде, потому что набережная была высокая, а вокруг никого не было. В ответ на беспрерывные крики о помощи в доме напротив открылось окно и мужской голос проорал: «Сволочи! Я спать хочу!», после чего окно захлопнули. Где-то через четверть часа подошла молодая художница двадцати четырех лет, которая тут же прыгнула в воду, и теперь они стояли в канале втроем. Потом кто-то, видимо, вызвал полицию, те приехали и вытащили всех троих на набережную. Утопленник, судя по сообщению, напечатанному на следующий день в газете, счастливо отделался, но Нико так никогда его больше не видел и ничего о нем не слыхал. Художница заходила к нему один раз и сказала Нико, который тут же по уши в нее влюбился, что ей очень жаль, что не она пришла на набережную первой, было бы гораздо лучше, если бы не такой пожилой мужчина, а она прыгнула спасать утопающего. Нико было тогда 35 или 36 лет.
— Но, мальчик мой, — стоял я на своем, — нужно говорить о подобных вещах. И всех баб, которые придут на твою лекцию, ты сможешь заполучить в постель, замучаешься выбирать, их там много, а возвращаясь домой, будешь падать от усталости, так натрахаешься. Тебе еще понадарят всего «натурой», чего-нибудь такого, чем их мужья торгуют, мясо в консервах или там дорогую косметику, например, или дорогой несессер, и придется взять, хоть ты, может, и не попользуешься такой шикарной вещью, но всегда сможешь ее продать. Расчетливость, вот что важно. Мы вообще должны развивать в себе деловые качества.
Постепенно Нико притих. Я еще продолжал болтать какое-то время, но мой голос стал казаться мне совсем чужим. Влажность повысилась, туман сгустился и метровые сорняки утонули в его облаках. Становилось прохладно, и пора было уже заканчивать посиделки, но, как всегда, на меня напало обычное оцепенение; я погрузился в размышления, уставившись перед собой и практически не шевелясь. Под моим стулом стояла еще на треть полная бутылка водки. Сначала нужно ее прикончить. Мысли все роились в голове в большом количестве, но вовсе уж несвязные и не поддающиеся переубеждению или классификации.
