Саймон Ингс - Бремя чисел
Затем засунем про-о-о-водок в твой за-а-ад!
И твое сердце обретет сво-бо-о-ду!
Год спустя
1941 год
В комнате наверху, которую любезно ему выделило общество, эмигрант-медик доктор Лоран Пал собирает новую кушетку.
Это сложное, внушительного вида техническое устройство. Бедная мисс Мириам Миллер! Когда она открыла дверь, чтобы впустить посыльных, доставивших заказ, глаза у нее чуть не вылезли из орбит. Очередное оборудование? Снова шум? Новые неудобства? Неужели мало того, что стоит этому коротышке Свенгали[3] подключить к сети свой самодельный медицинский аппарат, как во всем доме гаснет свет?!
Пал раскладывает части кушетки по персидскому ковру на полу в центре комнаты. Дневной свет быстро угасает. Лорану Палу нравится зеленовато-коричневый вечерний полумрак: деревья отбрасывают тени на темную потертую столешницу его стола, и фотографии, которыми он увешал стены своего нового жилища, как будто оживают. Эти фотографии он привез с собой из Будапешта в своем докторском саквояже. «Даймлеры» и запряженные лошадьми фиакры. Светские дамы с собачками. Французские и английские гувернантки с детишками в матросских костюмчиках. Пал наблюдает игру света и тени на этих снимках, и ему кажется, будто он слышит цокот копыт по мокрой деревянной мостовой близ Корсо, подобострастный шепоток пузатого официанта, ведущего знатного гостя к его столику в ресторане клуба «Фешек»…
Стряхнув с себя задумчивость, он срывает упаковочную бумагу с подголовника. Тот великолепен. Лоран Пал ощупывает прекрасное изделие, обтянутое красной кожей, по достоинству оценивая безупречную работу. Нет, это не кушетка, это настоящее произведение искусства. Он не может удержаться от лукавой улыбки, вспоминая бедняжку Мириам, как она стояла у подножия лестницы, когда мальчишки-посыльные сновали вверх-вниз по ступенькам, таская свертки. Как судорожно разевала рот, словно выброшенная на берег рыба. Что же, по ее мнению, могло находиться в этих свертках? Экспонаты?
Умирающий свет заставляет его прищуриться. В полумраке Пал начинает собирать кушетку. Он ненавидит желтую клаустрофобию электрического света и светомаскировочных штор и старается обходиться без них как можно дольше. Заказ выполнен точно в соответствии с его указаниями. Насколько же это восхитительно — воплощать в жизнь задуманное! Лоран поворачивает латунное колесико. Задняя часть кушетки приподнимается. Поворачивает другое: подставки для ног плавно опускаются вниз. Подголовник выдвигается вперед. Третье колесико: спинка слегка расходится в стороны, вмещая крупного пациента. Лоран Пал вздыхает. Блаженство. Он ищет глазами холщовый мешок с ремнями.
Пал шел в конюшню в Ноттинг-Хилле, имея в голове лишь несколько идей на тот счет, как лучше обездвиживать пациентов. В конце концов он предоставил изготовителю возможность выполнить заказ на свое усмотрение. Парень оказался мастером своего дела. В светлой, холодной мастерской, сев на высокие стулья перед кульманом, заказчик и исполнитель молча разглядывали эскиз. Казалось, будто будущая кушетка, слетев с бумаги, парит в воздухе. Начерченная в разобранном виде в ортогональной проекции, она казалась чем-то большим, нежели обычный предмет мебели. Скорее то был космический корабль из комикса «Флэш Гордон», гладкий и обтекаемый.
— Обивка из овчины обеспечит безопасность и удобство, — заметил мастер, крупный рыхлый мужчина с подвижным лицом.
Пал промолчал.
Мастер прикусил губу. Губы у него были красные и влажные. Лорану показалось, будто изготовитель подмигнул ему.
— Меня больше всего беспокоят возможные компрессионные переломы позвоночника, — смущенно объяснил венгр.
Мастер закрыл глаза и колыхнулся всем телом.
— Да-да. Я понял.
— И не забудьте про «револьвер».
Собеседник Пала быстро открыл глаза.
— Простите?
— «Револьвер». Или что-то вроде того. Но обычно это револьвер, я правильно употребил слово? Прошу прощения, если оговорился. Кусок резины, который берут в зубы. Чтобы не проглотить язык.
— Да-да, понятно.
Пауза.
— Зачем?.. — Мастер снова пожевал губу. — Могу я спросить, для чего…
— Применение электричества.
Мастер тотчас воодушевился еще больше.
— Да-да, понимаю!
Лоран Пал вытаскивает из свертка ремни и читает прилагаемые к заказу инструкции. Каким бы странным ни был этот человек-студень, работу он сделал превосходно. Дело, которым занимается Пал, мягко говоря, нешуточное. Сделай он что-то не так, и пациент проведет остаток дней в кресле-каталке.
При помощи сантиметра Лоран вымеряет металлические петли по обе стороны подголовника. Не помешают ли они установке электродов? Нет-нет, теперь понятно. Вот эта штучка закрывает вон ту, заходит за череп возле того узла крепления…
Пал, тряхнув головой, предается светлой меланхолии. Вот он — первопроходец нового направления в психиатрии двадцатого века. Сейчас его мысли заняты исключительно тем, как закрепить эти идиотские ремни. Однако как же простая кушетка возбуждает его — Человека с большой буквы, которому предстоит заглянуть в сокровенные тайны людской души.
Так бывает всегда. Второстепенные мелочи накапливаются, заслоняя собой более важные вещи. Пал ставит сумку на пол — уже слишком темно, чтобы продолжать работу, — и забирается на кушетку. Ее поверхность тверда, прохладна и уютна. Отлично. Пожалуй, сейчас самое время поразмышлять кое о чем другом.
Закрыв глаза, он мысленно возвращается к тому моменту, который определил формирование его личности и который в минуты раздражения Лоран заново проигрывает в памяти, напоминая себе, кто он такой и кем хочет стать.
Ему вспоминается то утро, когда фон Медуна впервые ввел пациенту камфару.
Целых четыре года тот человек оставался недвижим. Кататонический ступор превратил его в растение. Чрезвычайные меры представлялись вполне оправданными, если не откровенно необходимыми. Любое новое действие принесет скорее пользу, чем вред. Посеревшая от горя мать несчастного дала согласие.
Какими бесконечными показались им минуты, пока они ожидали конвульсий. Лицо фон Медуны, искаженное гримасой нечеловеческого напряжения.
Наконец-то! Вот он, долгожданный припадок.
Фон Медуна не спеша проверил рефлексы пациента, осмотрел его зрачки, говоря при этом как можно ровнее. Но кого могла обмануть эта видимость спокойствия, если все вокруг было забрызгано потом ученого!
Успех своего учителя Пал тогда прочитал на его лице. Он как сейчас помнит этот взгляд — взгляд, устремленный прямо в глаза миру. Учитель смотрел на мир в упор, пока тот не изменился.
Что касается пациента, то… а что, собственно, он помнит о пациенте?
Почти ничего. В памяти сохранилось немногое. Впрочем… Пал усмехнулся, вспомнив, как через несколько дней полностью поборовший болезнь юноша помахал им на прощание рукой, после чего сбежал вниз по ступенькам больничной лестницы прямо в распростертые объятия матери.
С порога открытой двери смотрового кабинета доносится чей-то сдавленный крик.
Пал приподнимается на кушетке.
В дверях Мириам.
— Я… — силится произнести она, тяжело дыша. — Я думала, что здесь никого нет…
Она отчаянно моргает. Солнце в этот час стоит довольно низко, и его лучи бьют ей прямо в глаза.
— Здравствуйте, Мириам! — произносит венгр и слезает с кушетки на пол. По его мнению, Мириам — симпатичная женщина. Вот только зря она всегда такая серьезная. Пал пытается улыбнуться своей самой добросердечной улыбкой.
Мириам прикрывает руками синий бант под воротником блузки. Оттуда, где она стоит, улыбку Пала ей не разглядеть. Женщина видит лишь его силуэт. Тень Лорана поднимается и скользит на фоне кроваво-красного окна красно-ржавой комнаты. Очертания его фигуры такие же четкие и подвижные, как у чернильной кляксы на металлической поверхности. Пал указывает на кушетку и спрашивает:
— Мириам, не желаете ли опробовать мое устройство?
Женщина с испуганным воплем выскакивает из комнаты, забегает в свой кабинет и захлопывает за собой дверь.
— Педик! Голубой! Гомосек!
Вспомнив минуты своего позора, мистер Энтони Верден съеживается в кресле.
Прошел год. Сейчас лето 1943 года. Лоран Пал занят тем, чем он и не предполагал заниматься в Лондоне. Прибыв в Англию, он живо представлял себе палаты психиатрических клиник, переполненные лунатиками, невротиками, неудавшимися самоубийцами. Увы, массового помешательства, которым пугали власти, так и не случилось. Жители Лондона — через отрицание и адаптацию — повернулись к войне спиной: «Работаем как обычно».
Отдельные экземпляры невротиков перепадали Палу по направлению из соседней университетской клиники. Вскоре у него возникло ощущение, будто английские коллеги относятся к нему как к цирковой собачке: интересно, давайте посмотрим, на какие фокусы он способен?
