Генри Миллер - Книга о друзьях (Book of Friends)
– И брал бы, будь у меня нормальная комната и большая кровать.
Вот еще с чем мне приходилось мириться – с отсутствием собственной комнаты. Я спал в узкой спальне – отгороженной части передней, украшенной единственной шторой, чтобы не мешал ранний утренний свет. Читать мне приходилось за обеденным столом в гостиной. Еще я пользовался гостиной, чтобы послушать записи на фонографе. Именно слушая свои любимые записи в мрачной гостиной, я сильнее всего страдал по Коре. Каждая запись, вставленная в аппарат, только усиливала мою печаль. Больше всего меня трогал – приводя от исступленного восторга к чернейшему отчаянию – еврейский певец Сирота. Вторым шел Амато, баритон из Метрополитен-опера. А затем уже – Карузо и Джон Маккормак, любимый мой тенор-ирландец.
Я заботился о своем велосипеде, как кто-то может заботиться только о «роллс-ройсе». Если ему требовался ремонт, я всегда отвозил его в одну и ту же мастерскую на Миртл-авеню, возглавляемую негром по имени Эд Перри. Он очень осторожно обращался с велосипедами, сразу же проверял, не вихляют ли колеса, а иногда делал для меня ремонт бесплатно, потому что, как он говорил, никогда еще не видел, чтобы человек был так влюблен в свой велик.
Все улицы в городе делились на любимые и на те, которых я избегал. На некоторых улицах окружение и архитектура поднимали мне настроение. Были прямые улицы, другие уходили вверх или вниз, были улицы, исполненные очарования, и улицы, скучные до безобразия. (Кажется, это Уитмен сказал где-то: «Архитектура – это то, что ты делаешь с домом, когда смотришь на него».) Словно маньяк какой-нибудь, я был способен вести сам с собой изощренный внутренний диалог и в то же время обращать внимание на то, мимо чего я прохожу. С велосипедом дело обстояло иначе: я должен был соблюдать осторожность, чтобы не упасть.
В то время чемпионом в спринте был Фрэнк Крамер, которого я, разумеется, обожал. Однажды мне удалось продержаться позади него во время его быстрого пробега от Проспект-парка до Кони-Айленда. Помню, как он хлопнул меня по спине, когда я поравнялся с ним, и сказал: – Молодец парень, так держать! Этот день вписан в мою биографию красными буквами. На короткое время я забыл даже о Коре и предался мечтам о том, как буду мчаться однажды по Мэдисон-сквер-гарден вместе с Уолтером Раттом, Эдди Рутом, Оскаром Эггом и другими звездами трека.
Постепенно, все больше привыкая проводить целые дни на велосипеде, я терял интерес к своим друзьям. Велик теперь стал моим единственным другом. Я мог положиться на него, чего не скажешь о людях. Жаль, что никто меня не фотографировал с моим «другом» – многое бы отдал теперь, чтобы знать, как мы тогда смотрелись.
Много лет спустя, в Париже, я купил себе новый велосипед, но самый обыкновенный, с тормозами. На моем прежнем, чтобы замедлиться, требовалось сделать небольшое усилие ногами. Можно было бы, конечно, вывести тормоза на руль, но тогда я бы почувствовал себя девчонкой. Ездить по улицам города на высокой скорости было и опасно, и очень увлекательно. К счастью, машины тогда попадались редко, опасаться следовало только детей, играющих на улицах.
Матери умоляли своих отпрысков быть осторожными и внимательно смотреть, не несется ли по улице какой-нибудь сумасшедший на велосипеде. Другими словами, я вскоре стал настоящим бичом нашего района. Однако вместе с тем я был и примером для подражания: все дети поголовно осаждали своих предков, клянча надень рождения такой же велик, как у меня.
Как долго может болеть сердце и не разорваться? Не знаю. Знаю только, что я вошел в томительный период заочного ухаживания. Даже на свой двадцать первый день рождения – большое событие в моей жизни – я сидел поодаль от нее, сгорая от смущения, не в силах открыть рот и признаться ей в своих чувствах. Последний раз я увидел ее вскоре после этого, когда, набравшись смелости, позвонил в ее дверь, чтобы сообщить о своем отъезде на Аляску, где собирался стать золотоискателем.
Расстаться с моим любимым чешским велосипедом было почти так же сложно. Должно быть, я отдал его одному из моих приятелей, но кому именно – не помню.
Несмотря на то что мое сердце было разбито, я все же не потерял способности от души смеяться. Когда у меня водились деньги, я всегда ходил на водевили или проводил вечера на Хьюстон-стрит на эстрадных представлениях. Пародисты из этих шоу вскоре стали очень известны на радио и телевидении. Другими словами, я мог смеяться буквально над собой, эта способность и спасла мне жизнь. Я уже тогда знал эту известную строчку из Рабле: «Смех – лучшее лекарство от всех болезней». Могу сказать по собственному опыту, что это великая мудрость. Но сейчас смех столь дорог и его так мало, что неудивительно, что всем заправляют торговцы наркотиками и психоаналитики.
КНИГА ТРЕТЬЯ ДЖОУИ
Портрет Альфреда Перле написанный с любовью, и несколько смешных эпизодов с участием противоположного пола.
Часть 1
Я называл его то Альф, то Фред, то Джоуи, а он обычно звал меня Джоуи, редко – Генри. Мы познакомились в 1928 году, во время моего первого приезда в Европу, благодаря моей тогдашней жене Джун, которая побывала в Париже за год до этого со своей любовницей Джин Кронски. Фред влюбился в Джин с первого взгляда – сразу потерял голову, как это обычно с ним случалось. Что касается моей жены, то он позже признался, что тогда о ней совсем не думал, она была для него «типичной центральной европейкой». Уж не знаю, что Фред под этим подразумевал.
Познакомившись с ним ближе за годы совместного проживания на вилле Сера, я понял, что его любили и даже обожали несколько довольно необычных женщин. Иногда он жил у них, а иногда они – у него, в маленьком отеле, которыми Париж славен и по сей день.
Для его отношений с женщинами было весьма характерно, что они все любили и обожали его, хотя этот закоренелый холостяк даже и не думал о браке. Зато он декларировал страстную влюбленность в каждую, хотя то, как он выражал свою страсть, обычно его и предавало.
С самого начала следует отметить, что Фред (или Альф, или Джоуи) был в некоторой степени негодяй, пожалуй, даже подлец, но очень милый. (Мне ни разу не повстречался человек, будь то мужчина или женщина, который бы его ненавидел.)
Он говорил, что родился в Вене, и всячески выражал свою любовь к родному городу. Странно, но мы с женой посетили Вену как раз в тот год, когда познакомились с ним в Париже. В то время (1927 г.) в Вене было мрачновато, да и сложно ожидать иного от города, пережившего великую войну. Он словно распадался на глазах. Дядя моей жены, бывший некогда полковником венгерских гусар, теперь развозил на велосипеде рулоны кинопленки по кинотеатрам, за что ему платили какие-то гроши.
Я уже писал выше о всяких насекомых, заполонивших Вену. Раньше я никогда не видел, чтобы клопы ползали по стенам в таком количестве, как в этом прославленном городе. И нигде больше я не сталкивался с такой ужасной, отвратительной нищетой. Спустя двадцать или тридцать лет я побывал в Вене еще раз с одним из своих друзей из Биг-Сура, уроженцем Вены. На этот раз все выглядело чуть лучше, но все равно болезненно напоминало о кварталах Бруклина, где я вырос.
Между двумя поездками я провел некоторое время в Германии. Здесь я узнал, что жители Вены (и вообще австрийцы) не очень-то ценятся немцами. О них обычно отзывались как о «ненадежных».
Я сделал это отступление о Вене, чтобы пролить свет на характер Джоуи, начав с его происхождения. Сам он рассказывал, что семья его принадлежала к цвету буржуазии. Он получил хорошее образование, а когда разразилась Первая мировая война, пошел на фронт лейтенантом. К счастью для него, в самом начале карьеры случилось вот что: его рота защищала от врага какую-то определенную позицию, им был отдан приказ «не стрелять, пока враг не приблизится на такое расстояние, чтобы можно было разглядеть цвет глаз противника». В то время ротой командовал Фред. По мере того как враг подходил все ближе, Альфа стремительно покидало мужество. Старший сержант вовремя это заметил, принял командование на себя, и это спасло роту от уничтожения. Фред, разумеется, был предан военному трибуналу и приговорен к расстрелу. Но его родители использовали свое влияние, и вместо того, чтобы встать к стенке, Фред отправился в сумасшедший дом. Войну он пережил в качестве психопата, а потом, после заключения мира, ворота лечебницы были открыты, и все больные ринулись на свободу. Тогда-то Фред и направил свои стопы в Париж. В детстве у него была гувернантка-француженка, и он достаточно хорошо знал французский, чтобы выжить. (Он также немного говорил по-английски.)
С этого момента и до моего приезда в Париж, где я остался на несколько лет, Фред вел сомнительное существование, свойственное любой артистической натуре. Именно в эти смутные дни он завел бесчисленные знакомства с самыми различными женщинами, которые в дальнейшем так и сыпались ему на голову из всех частей света.
