Вадим Чекунов - Кирза
— Вот так. Пришел и ушел. А мы остались. А с другой стороны — двое детей… Ну на хуй такой дембель. Я бы лучше еще год отслужил.
Смотрю на Пашу.
Он думает и говорит:
— Ну, не год, может быть. А полгодика бы точно, послужил…
Солнце незаметно проваливается за ели.
Небосклон принимает свою обычную сизую серость.
Холодает. Темнеет.
До весны еще далеко.
***
Входят во власть новые черпаки.
Совсем недавно они еще бегали за водой Уколу и Колбасе. Гладили и подшивали форму Гунько. Носились по казарме в поисках «фильтра».
Кто-то из них даже клялся никогда не припахивать «своих» молодых.
Все это знакомо. Сами были такими.
«Крокодильчики» и «попугаи», разбавленные «лосями» и держанием табуреток, черпакам быстро надоедают. Помаявшись пару недель, начинают поиски нового.
Арсен придумал игру — «в бая».
Каждый вечер пристает теперь ко мне:
— Давай в «бая» играть! Давай! Вчера не играли!..
— Отстань, иди на хер! Сколько можно! Не видишь, я читаю?!.
Арсен подсаживается ближе и притворно вздыхает:
— Скучно ведь! Пойду дедовщину зверствовать.
Молчу.
Арсен не выдерживает:
— Ну разок давай в «бая» поиграем, разок и все, а?
— Ладно, разок только. И не будешь читать мешать?
— Не буду, не буду! Ай, спасибо! Эй, бойцы, сюда все! В «бая» играть!
Как и в столовой, стены казармы были украшены фотообоями. На одной стороне поле и лес, а на другой — снежные горы.
Около нас с Арсеном выстраиваются две группки бойцов.
— А чьи это поля и леса? — спрашивает одна группа другую, показывая на обои за моей спиной.
— А вот барина нашего, — кланяясь, отвечают другие.
В свою очередь интересуются:
— А горы вон те, чьи они?
— А вот нашего бая! — указывают на Арсена бойцы, и, приплясывая, поют: — Ай-ай-ай! Самый лучший у нас бай!
Арсен откидывается на кровать и звонко хохочет, дрыгая ногами.
Лицо его совершенно счастливое.
В «бая» он готов играть ежедневно. Смеется при этом искренне, от души. По-детски почти.
Никто на него не злится даже.
Костя Мищенко, по кличке «Сектор», каждый вечер разучивает с духами песни любимой группы, под гитару. Играет Костик здорово. Подобрал все аккорды и записал слова. Получается у него похоже.
Бойцы петь не умеют совсем. Блеют, не попадая в такт. Костя злится. Остальные гогочут.
Песня про подругу, которой обещают «дать под дых», давно уже наша строевая, с одобрения Ворона.
Кто-то из черпаков додумался выдать бойцам из каптерки летние синие трусы. Приказали подвернуть их как можно туже. Получилась пародия на плавки. Выбрали самых тощих духов и заставили изображать позы культуристов на соревновании. Конкурс назвали «Мистер Смерть-92».
Тот же Костик подбил бойцов на постановку спектакля.
На представление собралась вся казарма. Пришли даже снизу, из МТО.
Бойцы постарались на славу.
Из одеял соорудили ширму-занавес.
Самый толстый, Фотиев, в накинутой на плечи шинели с поднятым воротником изображает царя. На его голове корона из ватмана. С плеч свисает одеяло — мантия. В руке швабра — посох.
Трое других сидят рядком на табуретах, изображая вязание. Головы покрыты полотенцами на манер платков.
Рассказчик — самый разбитной из духов, с веселой фамилией Улыбышев, начинает вступление нарочито старческим голосом:
— Три блядищи под окном перлись поздно вечерком…
Вступает первая «девица»:
— Кабы я была царица, я б пизду покрыла лаком и давала б только раком…
Стоит такой хохот, что не слышно слов второй «героини».
— Царь во время разговора хуй дрочил возле забора.
Фотиев старательно изображает дрочку. По-царски, отложив посох, двигает обеими руками, намекая на размер.
Смеюсь вместе со всеми, сгибаясь пополам. В мое плечо, хрюкая, утыкается Сашко Костюк. Если бы мои знакомые на гражданке узнали, над чем я веселюсь… Особенно те, с кем я ходил в московские театры…
Успех у зрителей бешеный. Премьера состоялась.
Предлагаю дать артистам на сегодня поблажку. Черпаки соглашаются. Посылаем недовольных Гудка и Трактора в столовую за картофаном. Шнурки собираются нарочито медленно, поглядывая из-подлобья на духов.
— А ну резче, военные! — гаркает на них Бурый. — Постарели невъебенно? Щас, бля, омоложу!
Бурый спрыгивает с койки и хватает ремень.
Шнурки расторопно исчезают.
Через час сидим все вместе в дембельском углу, сдвинув табуреты. На них — подносы с хавчиком. Бойцы жадно едят картошку. Запасливый Костюк откуда-то притащил кусок пересоленного сала и зеленый лук. Костик Сектор приносит «чифир-бак».
— Да-а… — откидывается на койку Паша Секс и закуривает. — Я даже представить не могу, чтобы мы вот так с нашими старыми сидели.
— Ну хуле… Заслужили, ладно тебе, — подмигиваю бойцам.
Пытаюсь отрезать от твердого сала хотя бы кусок.
— А покурить можно? — спрашивает наглый Улыбышев.
— Ты не охуел ли слишком, Улыбон? — усмехается Кица. — Сектор, шо за хуйня?
Костик вытирает губы, дожевывает, поднимается и орет:
— На «лося», блядь! Музыкального!
Улыбон получает в «рога», разводит руки в стороны и поет:
— Вдруг как в сказке скрипнула дверь! Все мне ясно стало теперь!
Костик неожиданно сердится:
— Так, все! Хорош тут охуевать! Съебали по койкам! Сорок пять секунд — отбой!
Бойцы, едва не опрокинув подносы, бросаются к своим местам.
— Ну и правильно, — говорит Паша. — Не хуй…
Мне, в общем-то, все равно. Отдохнули — и хватит.
Это молодые осенников. Им с ними служить целый год. Им и решать.
Утром Улыбону и вовсе не везет.
На осмотре Арсен доебывается до его неглаженной формы.
— В бытовку, мухой! — командует Костик.
Вслед за залетчиком туда заруливают сразу несколько человек. Выставляют «шухер».
Белкин пробует утюг пальцем:
— Заебца. В самый раз…
Улыбона скручивают и валят на пол. Затыкают рот его же шапкой и придавливают коленом.
Белкин проводит утюгом по ноге бойца. Тот дергается и извивается, глухо мыча. Но держат крепко.
Спасает Улыбона лишь приход старшины.
Бойца возвращают в строй.
Арсен придирчиво изучает его подбородок. Но, вроде, бритый. Полотенца избежать удалось. В каждом призыве находится кто-нибудь, вкусивший такого «бритья». У нас — Гитлер. У черпаков — молдован по кличке Сайра. Среди шнурков — покинувший часть Надя.
От него все же пришло в часть письмо. Получил письмо Кувшин. Обычный конверт с тетрадным листком и вложенной черно-белой фоткой. На ней Надя — не Надя уже, а отъевшийся, с наглой ухмылкой солдат в боксерских перчатках. Не узнать. На заднем фоне — горы. Служит он теперь на каком-то аэродроме. Кажется, в МинВодах. Служба непыльная, климат хороший. Письмо Кувшин никому не показал. Пробовали забрать силой — не нашли. Так и не узнали подробностей. Но фотография обошла всю казарму.
— Наглядный пример, как место красит человека, — ухмыльнулся зашедший по такому поводу к нам Череп. — Этот своим душкам еще даст просраться.
Череп редко когда ошибается.
***
Затяжная снежная зима нехотя идет на убыль.
Пару раз были совсем уже весенние оттепели. С крыш казарм свисают устрашающего вида сосульки. Их дневальные сбивают швабрами, высовываясь из окна. Глыбы льда разбиваются об асфальт, брызгая крошевом.
Проседают некогда идеальные, выровненные по веревке сугробы в форме «гробиков».
Те бетонные чушки, которые таскал я, выпучив глаза и обливаясь потом, выкладывая поребрик, за время зимы растрескались и покрошились, от ударов скребков и ломов.
Снова облупились звезды на въездных воротах. Опять барахлит связь с «нулевкой» — постом между частью и городком.
Описывать события последних месяцев службы — дело неблагодарное. Событий особых нет. А если и есть — то давно уже не события. Серая рутина мерзлых будней. Тупость. Скука.
Даже происшедшее чэпэ — смерть в роте «мазуты» солдата Довганя — затронуло мало.
Пусть шакалы волнуются. Те действительно напуганы — бегают с журналами по технике безопасности. Заставляют всех расписываться за какой-то инструктаж. Всем срочно оформили «допуска» к работе с электричеством. Даже мне, путающему «плюсы» и «минусы» у батареек. Теперь я — электрик.
У Довганя допуска не было. Он полез в котельной чинить провода и взялся рукой за что-то не то. Полез не сам — по приказу. Разряд пробил его наискось — через правую руку в левую ногу. Да так, что подошва кирзача задымила. Мгновенно умер.
«Досрочный дембель». Полгода не дослужил.
Но даже об этом поговорили пару дней, и то — вяло как-то.
