Вадим Чекунов - Кирза
— Это пиздец, Игорек, — не верю я своим ушам, когда фельдшер сообщает новость. — Бля, только бы не заболеть за эти полгода. Чего мы без тебя делать тут будем…
Кучер — последний мой друг из старших призывов. Через пару часов его не будет в части.
Даже не хочется думать об этом.
Паша Секс крутит головой:
— Я, в принципе, знал, что солдат — не человек. Но, ветеринар в санчасти — это круто.
— И ведь это даже не смешно, — печально кивает Кучер. — Берегите здоровье.
Сидим у него в боксе и завариваем чифир.
В боксе жарко, и Паша расстегивает пэша. На груди у него просверленная пуля от «калаша», подвешенная на капроновый шнур.
Кучер украдкой подмигивает мне.
Как он тогда догадался, что это моя проделка — загадка. Паше он ничего не сказал про меня. Наоборот, нагнал мистического туману и убедил того в действенности талисмана. Паша уверен, что найденная в яйце хранит его от залетов в самоволках.
Адресами и фотками мы давно уже обменялись. Подарки на дембель убраны в дипломат.
На душе тоскливо. Кучер выходит и возвращается через минуту с двумя склянками.
— Быстро! — шепотом говорит он. — В этой спирт, тут — вода. Хотите, разведите. Я не буду, мне в штаб еще.
Решаем «в запивон».
Спирт обжигает, перехватывает горло спазмом. Почти мгновенно становится тепло и весело. Глаза немилосердно слезятся. В желудке приятно жжет.
Еще минута — и я пьяный. Совсем разучился пить.
Замечаю, что Пашу тоже повело. Ему-то что, он не залетит. У него — талисман.
Наперебой приглашаем друг друга в гости.
Решаем проводить Кучера до штаба.
Снег уже растаял совсем. Порывистый ветер хлопает полами шинели дембеля. Шинель самая обычная, с хлястиком от другой — видно по цвету. Кучер ежится и встягивает голову в плечи. Нам с Пашей тепло. Спирт еще греет тело, но уже не властен над душой. На ней опять тоскливо.
— Мы тут как сироты без тебя будем, — говорю другу. — Как тебя жены офицерские отпустили-то… Кто им теперь гадать будет?
— Я бы на них порчу и сглаз навел, если бы не пустили, — усмехается Кучер.
У штаба мы обнимаемся. Кучер роется по карманам. Достает пару пачек сигарет.
— Держите, — сует их нам. — До встречи! Давайте!
Паша дергает воротник бушлата:
— Кучер, погодь!
Секс снимает с шеи свой амулет — слегка сплющенный кусочек металла.
— Носи, нас вспоминай, — подкидывает пулю в ладони и отдает Кучеру.
— Это тебе от нас двоих, — подмигиваю я.
Обнимаемся.
Из окна дежурного по части раздается стук по стеклу. Дежурный машет рукой и беззвучно шевелит усами.
Пора на инструктаж.
Кучер поднимается по ступенькам, машет нам рукой.
Хлопает за ним дверь.
Обратно мы с Пашей бредем молча.
Снова налетают серые низкие облака. Опять начинает идти снег. Хлопья падают и сразу же тают. Но это не надолго. Скоро, совсем скоро снег завалит тут все…
Спрятав пальцы в рукавах бушлатов и втянув головы, мы понуро проходим мимо учебной казармы.
На плацу перед ней строится рота духов. Новенькие шинели и шапки. Пятна незнакомых лиц.
Командует ими какой-то сержант из «букварей».
— Духи-и-и! — кричит вдруг Паша. — Сколько дедушкам осталось?
Порыв ветра доносит до нас ответ.
Цифра такая пугающая, что лучше бы Паша не спрашивал…
К ноябрю в части из осеннего призыва не осталось уже никого.
Мы — самые старшие.
Я, Кица и Костюк лежим на койках. На заднице каждого из нас по три подушки. По бокам, в проходе, стоят наши бойцы — Макс, Новый, Кувшин и Гудок. В руках у них — белые нитки с узелками. Узелков — восемнадцать.
Наши молодые будут переводить нас в «стариков».
— Раз! — считают они, опуская нитку на подушки.
— О-о-ой! — кричит лежащий под койками Трактор. — Ой! Больно дедушке!
Положено по бойцу под каждую койку, но людей не хватает.
— Два!
Кица деланно кряхтит и свешивает голову под койку:
— А шо так тихо?
— Ой! Ой, больно! — орет Трактор. — Суки, бейте легче — дедушке больно!
— Три! Четыре! Пять!..
— Больно мне, больно! Не унять ничем эту злую боль! — исполняет Трактор песню «Фристайла».
На восемнадцатом «ударе» прибегает дневальный:
— Да хуль вы орете на всю часть? Щас набегут сюда…
Смеясь, поднимаемся.
— Да все, все… Теперь тихо все будет. Ну, бойцы, пишлы!
Кица накручивает свой ремень на кулак. Размахивается и бьет им по табуретке. Бляха звучно впечатывается, оставляя заметную вмятину.
Бойцы вздрагивают.
— Не ссыте! — подхватываю свой ремень. — Пойдем, пока шакалов нет. Щас постареете чуток. Кувшин, ты — мой! Лично переводить тебя буду!..
В умывальнике — очередь. «Мандавохи» переводят своих. У каждой раковины, вцепившись в нее и зажмурясь, стоят бойцы. Получившие свое отбегают в сторону и прислоняются задницей к холодному кафелю.
Через три дня — баня. Как обычно, после таких дней, полная сине-черных отпечатков блях.
Отводим своих в сушилку — там свободнее.
Отвешиваем каждому положенные шесть раз.
Во время процедуры в сушилку заходят Арсен и Костя Мищенко. Прибежали с КПП, с наряда. Слухи по части быстро расходятся. Прознав о переводе, эти двое не утерпели до вечера. Понимаем их — сами ждали момента, когда становишься полноправным черпаком.
Покончив с бойцами, расстегиваем им крючки на пэша. Угощаю новоиспеченных шнурков сигаретами.
— Ну что, Кувшин? Постарел, да? — спрашиваю сидящего с блаженным видом на ледяном подоконнике бойца.
— Хуйня. Я думал — больнее будет…
— Ну, вот придут весной твои духи — покажешь им, как надо. Ладно, шнурки — на выход все! Но помните — пока духи в казарму не придут — вы все равно младшие самые. Не охуевать чтобы, ясно? Придут духи — их всему учить будете. Если что не так — пизды на равных получите.
Мне кажется, я почти дословно повторяю обращение к нам Бороды той ночью, когда мы стали шнурками.
— Ну шо, кабарда… — Кица щелкает ремнем. — Вставай в позу. Харэ в шнурках лазить.
Арсен смотрит на часы.
— Давай, по-быстрому. Мы ж в наряде.
— Куды ж тоби поспишаты? — смеется Костюк. — Ще цилый рик служыты…
***
У новых осенников закончился карантин. Под вой метели прошла их присяга, в том же ангаре, что и наша когда-то. Только у нас летом дело было, и дождь хлестал. Мать приезжала ко мне, отец не смог.
Над плацем хлопает на ветру непривычный флаг — трехцветный. За время карантина текст присяги поменялся у духов трижды. Сначала учили старую, советскую. Потом прислали другой текст. Через неделю заменили на новый.
Всю осень никто вообще не знал, что говорить вместо «Служу Советскому Союзу!». «России» — непривычно, да и с хохлами как быть, молдаванами… Просто «спасибо» — вообще смех.
Этот призыв целиком из России. Ей, новой стране, они и клялись. Мы все гадали, не заставят ли нас заново присягать, с духами наравне. Почти все решили отказаться.
Но оставили, как есть. Замполит объяснил с суровой прямотой: «Все равно не служите ни хуя. Толку от вас никакого. Отбудете свое — и скатертью дорога».
Непонятно одно — зачем тогда нас держат тут…
В остальном — обычно все. В столовой праздничный обед, часть сумками с жратвой завалена. Все вычищено, убрано, спрятано. Папы-мамы по части с сынками шарятся, несмотря на мороз.
Все как обычно. Тогда лишь тоска другая была. Темная, густая. Сжимала, заливала. Омутом душу холодила…
Сейчас не так уже. Задубело внутри все, кирзой покрылось. Да и теперь-то что… Других очередь пришла тосковать.
Во взвод к нам дали пять человек. Откуда-то с Урала все.
Все повторяется. Когда-то мы стояли на взлетке, тоскливо глядя пред собой в никуда. Потом стояли осенники, среди них мои друзья Арсен и Костя Мищенко. Прошел длинный год и точно так же, с тем же выражением глаз стояли наши бойцы — Кувшин, Надя, Макс, Гудок, Трактор…
Отслужившие полгода, сейчас они, сдерживая радость, поглядывают на прибывших. И хотя им летать еще до нашего дембеля, все же будет полегче. Как сложилась судьба Нади, мы не знаем. От него нет известий, если верить Кувшину, единственному его другу.
Среди бойцов один — особый. Чучалин, из Челябинска. Неприметный щупленький парнишка. Маленький острый подбородок, уши торчат, голова лысая. Вроде такой же, как все. Но не совсем.
Женатый, с одним ребенком. Жена беременна вторым. А парню всего-то восемнадцать лет.
По положению, с двумя детьми на службу уже не призывают.
Сидим в бытовке, единственном теплом помещении казармы. Радиатор здесь слабо булькает и не протекает почти.
В стекло окна будто крупу манную кто-то горстьями швыряет. Метель вторые сутки.
