Гаетан Суси - Лоскутный мандарин
– Сестра, мне нужно тебя оставить.
И жестом, полным благоговения, он убрал упавший ей на лоб локон.
– Опять! Ты же мне обещал… – простонала она с упреком.
– Я знаю, прости меня, но такая уж планида у несчастных импресарио. Знаешь, я куплю тебе ожерелье. Помнишь? То, что мы видели в прошлый вторник… Но сейчас у меня неотложные дела, мне надо ехать. К вечеру я вернусь.
– Ты оставляешь меня одну с этой идиоткой?
Служанка, привыкшая к замечаниям такого рода, спокойно продолжала готовить шприц. Кальяри запечатлел прощальный поцелуй на пальцах сестры, которая снова пожаловалась ему на то, что
усы ее щекочут.
На лестнице он столкнулся с полным смущения Джеффом. Тот был в сильно растрепанных чувствах, его под руку провожал лакей; поравнявшись с парнишкой, Кальяри по привычке ущипнул его за щеку. Потом, надев перчатки, он вызвал шофера. Только бы ногами не шаркать. «Лягушка, это же надо!» – подумал он, улыбнувшись снова. У выхода он бросил на ходу:
– Джефф, милый, увидимся, как обычно, в следующую среду, мой дорогой.
А юноша тем временем с тревогой, граничившей с полной растерянностью, напряженно соображал, кто же этот человек, ради всего святого, кто этот странный человек, которого он видел в первый раз в своей жизни.
Как только машина Кальяри тронулась с места, стали открываться чугунные ворота гостиницы «Аламак», где ему были отведены лучшие покои. На самом деле вся эта гостиница, занимавшая почти всю улицу, принадлежала ему. Он с сестрой половину времени проводил здесь, а другую половину – на роскошной вилле, к которой прилегал сад больницы для душевнобольных. Эмблема Кальяри красовалась при входе в гостиницу, на чугунных воротах, в большом зале для приемов, она была вышита на каждой скатерти, покрывавшей каждый стол в каждой комнате. Гостиницу в свое время купил его отец – Лестер Кальяри. Семья Кальяри всегда была состоятельной, но при Лестере ее богатство стало поистине колоссальным. Молодой красивый адвокат с гордо поднятой головой, чем-то напоминавшей голову льва, когда ему было двадцать лет, прежде всего заключил чрезвычайно удачный брак, связавший его с семейством Морганов – одним из тех великих семейств коммерсантов, которые в девятнадцатом веке контролировали Нью-Йорк. От этого брака родилось двое детей – Белинда и Вильям -Говард, тот самый, которому очень нравилось поглаживать грудь. Вильям был тщедушным и хилым, Белинда – худощавой, как лакричная палочка. И тем не менее они родились в один день, в один час и в одном месте. Со времени родов их мать стала страдать повышенной чувствительностью. И на протяжении всего детства дети видели родительницу только в ее мрачных покоях, где окна были закрыты тяжелыми гардинами, потому что, как она говорила, малейший свет жег ей глаза. Она постоянно сжимала виски руками из-за жестоких мигреней, и эту манеру переняла ее дочь, достигнув возраста зрелости. Когда боль ненадолго давала ей передышку, мать любила играть на пианино. У нее была болезненная страсть к Шуберту. К немецкой культуре в целом, включая ее любимых музыкантов, ее любимых писателей, ее любимых художников. Поэтому у близнецов была гувернантка тевтонского происхождения, которая научила их бегло говорить на языке Гёте. Кроме того, они выучили французский язык. По настоянию Лестера. Потому что для него слово «цивилизация» было тождественно понятию «Франция». Ему нравилось почти все, что было связано с этой страной. Он играл на бирже, был воинствующим капиталистом, запускал руку в общественный кошелек так глубоко, как только мог, выходя при этом сухим из воды, все свои знания в области юриспруденции использовал для проведения совершенно законных сделок, которые нельзя было назвать иначе как мошенничество, но вместе с тем обожал Виктора Гюго, и его «Отверженные» не раз доводили Лестера до слез. Первый приступ депрессии он пережил в 1886 году. Тогда на протяжении нескольких недель он только и делал, что плакал, вставал с постели лишь для того, чтобы бесцельно бродить по улицам; он забросил дела, охваченный ничем не объяснимой меланхолией. Его не покидало чувство ужасного горя, хоть он не имел ни малейшего понятия о том, в чем состояла его утрата. Кроме того, у него возник необоснованный страх перед деревьями. Когда шелестели листья деревьев, ему казалось, что они подают ему какие-то знаки. Лестер часто спрашивал себя, не сходит ли он с ума. «Но, – рассуждал он, – если бы я был сумасшедшим, настоящим сумасшедшим, у меня не было бы никаких сомнений в том, что деревья со мной и в самом деле говорят. А поскольку я в этом сомневаюсь, значит, я не сумасшедший. А если я не сумасшедший, получается, что это не плод моего воображения, и деревья на самом деле относятся ко мне странно». Как-то июньским утром он попытался утопиться в Гудзоне.
Однако, будучи человеком со средствами, он достаточно быстро оправился. Во всех юридических вопросах Торговая палата Нью-Йорка на него молилась. Он преподавал конституционное и договорное право в самых престижных учебных заведениях. Кое-кто считал, что он состоит членом какой-то могучей тайной организации. И дальше в том же духе. В марте 1888 года произошло событие, изменившее судьбу Нью-Йорка, а заодно и будущее Лестера. Невероятной силы снежная буря на два дня остановила жизнь всего города. На некоторых улицах толщина снежного покрова достигала трех метров. Охвативший город паралич стал для мэра Хьюетта чем-то вроде благословения Господня. Случившееся самым удивительным образом подтвердило его точку зрения о том, что лишь самая современная транспортная система сможет уберечь город от таких происшествий. Так родился грандиозный проект строительства нью-йоркского метрополитена.
Мэр Хьюетт выступил с оригинальной блестящей концепцией «сотрудничества общественного и частного секторов», В некоторых деловых кругах такого рода государственное вмешательство в общественные дела рассматривалось как «неконституционное»; их представители заявляли, что государству лучше заниматься не строительством транспортных систем, а возведением зданий. Однако всемогущая Торговая палата выступила в поддержку «формулы Хьюетта». Преуспевающего адвоката, считавшегося признанным экспертом в этом вопросе, сочли самой подходящей фигурой для умиротворения взбунтовавшихся представителей деловых кругов. С того дня состояние Кальяри стало увеличиваться в геометрической прогрессии. Лестер был одним из участников тех масштабных преобразований, которые этот проект вызвал к жизни. С тех самых пор судьба его семьи оказалась тесно связанной с американской Гильдией разрушителей. Ведь перед тем, как построить, надо разрушить: выкопать, снести, взорвать – таков порядок вещей. Благодаря Лестеру Гильдия получила контракт на земляные работы. А Гильдия никогда не забывала своих друзей. Память эта обретала материальные формы в виде ценных бумаг, недвижимости и банкнот.
Но по мере того, как богатство Лестера росло, проблемы его семьи обострялись. Чувства власти не подвластны – Лестер любил жену, а той все меньше и меньше хотелось бороться за жизнь. Легкие Бернис стали похожи на паутинку. Возвращаясь каждый вечер домой, он боялся, что жена скончалась. Это сильно выводило его из равновесия. Но были еще и дети, которые тоже постоянно его тревожили. Как-то раз молодой Вильям пошел с сестрой на урок танцев. По возвращении домой он заявил:
– Вот чем я хочу заниматься. – Раздался смех.
– Господин Вильям хочет стать танцором?
– Нет, я хочу быть балериной.
Когда об этом доложили Лестеру, ему это вовсе не показалось смешным. Его сын, его единственный сын захотел стать балериной? Он решил воспитывать его дальше так, как подобает растить настоящих мужчин. Заставил сына подчиняться жесткой дисциплине, чтобы из пуделя сделать бульдога. Чередовавшиеся занятия подростка включали теперь борьбу, крикет, бокс, фехтование, французский бокс, греблю, холодные ванны и гимнастику. Он также стал давать сыну уроки шахматной игры, полагая, что это лучшее средство сформировать мужской характер. Два года, на протяжении которых Вильям должен был жить в таком режиме, стали для него пыткой, воспитавшей нем стойкую враждебность к отцу.
Единственной отрадой были для него шахматы – скоро юноша достиг на этом поприще весьма существенных успехов, свидетельствовавших о раскрывшемся в нем таланте. При первой же возможности он освободился от ига отцовской тирании, поступив на юридический факультет университета. Но вскоре Вильям забросил занятия и стал прогуливать, уверенный в том, что для сдачи всех экзаменов ему достаточно будет взяться за учебники перед началом сессии. Дни напролет он проводил в шахматном клубе на Манхэттене. Там он несколько раз встречался с такими знаменитостями, как Ласкер, Маршалл и даже Стейниц, который в то время жил в страшной лужде, почти сошел сума, страдал от гангрены одной ноги; Вильям с радостью оплачивал его сигары и кофе. Именно там он встретился и с молодым канадским студентом-медиком, которого, как и его самого, заразили шахматы. Звали будущего эскулапа Рогатьен Лонг-д’Эл. И вот уже на протяжении почти тридцати лет их связывали странные отношения приязни и соперничества.
