Алистер Кроули - Развратный роман
— Вас посвятили в рыцари? — дерзнул я спросить, видя, что он молчит.
— Увы, говнососик, — добродушно ответил священнослужитель, — но зато я подцепил чертовский сифак!
CAPITULUM IV Закавыка Королевы, или Страницы дневника о моей жизни в Шотландии
— Вскоре после событий, которые я столь вычурно описал в предыдущей главе, — продолжил Архиепископ, — я стал единственным подлунным средством спасения ценного члена общества. У производителя виски было много знакомых в горной Шотландии, и рассказ о моем подвиге, без сомнения, оживил не одну хмурую сырую ночку в этой тоскливейшей из стран. Как бы то ни было, однажды отец вернулся из своей конторы в ужасном волнении, размахивая телеграммой. От страха он сдрочил целых четыре раза подряд, дабы унять свои чувства, и вот какова была новость, которая при чтении показалась скучной и бесцветной, словно писюнчик младенца–альбиноса. Телеграмма гласила: Нетрудоспособен связи переутомлением Б.лм.р.л[15] принудительный набор Вы способны помочь Величество жаждет будущее Империи в опасности. Браун. Телеграмму прислал знаменитый Джон Браун![16]
Отец мой был человеком дела: уже через двенадцать часов в ворота Б.лм.р.ла меня впустил последний уцелевший из некогда галантного 72–го полка. Г.рд.нс полностью вымер за день до этого, а Ч.рн.й Д.з.р[17], сохранив верность до самого конца, с трудом протянул до утра. В королевскую опочивальню меня не провели, а, скорее, приволокли отчаявшиеся фрейлины. У постели П… У…[18] с упрямым героизмом, отвагой и мужеством вздымал в последнем усилии свой причудливо истатуированный бобомет на ошеломительную мандятину Императорской ебарьши. Строгие, бледнолицые доктора — единственные непотрепанные самцы в радиусе сотни миль — с тревогой выпускали ежечасные бюллетени. Телеграф изнемогал: войска устремились на Север, мистер Б…к мобилизовал свой Армейский корпус, но одно лишь воображение пустобреха не могло утешить высокопоставленную страдалицу — ей нужна была крепкая мозговая кость, точнее, целая уйма таких костей!
Я подковылял к постели — не забудь, мне еще не было и восьми! Неторопливо закинув ногу на пропитанную виски груду жира, которую бритты величают своей К…ой[19], я возгласил: Пора! и приступил к делу. Моя мальчишеская затычечка плохо подходила для склизкой, рыхлой дырищи вспученной монархини, но Любовь всегда отыщет путь, и главный лейб–медик поспешно привязал мое клиновидное заострение к выпяченному, отвислому похотнику царственной пациентки. Десять минут спустя он смог возвестить ликующей толпе, что температура больше не поднимается и — слава Господу! — Англия вправе благодарить презираемого дотоле французика за восстановленное здоровье нимфоманки. Весть облетела всю страну, и люди вновь вздохнули свободно. Но исход еще долго оставался под сомнением. Сколь бережно расходовал я тот бурный молофейный поток, который с такой безудержной щедростью расточал своей первой любви — водяночной негритоске! По капле выдавливал я любовную эссенцию в облегающую плотскую ловушку, ебля за еблей скупо делился запасами своего мальчишеского пестика, час за часом протекали в яростных, героических усилиях, а жар почти не спадал… Кризис так и не минул! На следующее утро в одиннадцать часов крики ура возвестили о прибытии Ш…х гв…в[20], которые отвязали меня, дабы я выпил и закусил, пока обреченный полк заполнит брешь. Однако передышка была недолгой. Трижды за день с грохотом вламывались кавалерийские полки, и трижды их трупы — кони и люди вперемешку — скатывались по мраморной лестнице. К семи вечера я понадобился снова. Меня бесила эта ирония судьбы: детскую мою фантазию пленил труп гвардейца, а королевство Англия могло смело катиться к чертовой бабушке! Уж лучше бы я был привязан ремешком к киверу мертвеца, вместо того чтобы целую неделю ковыряться в самой царственной щели христианского мира. Но я сдержал слово и вернулся к опостылевшему занятию. Это продолжалось около месяца (я слышал, как главный лейб–медик шептался с немецким послом, который рискнул пойти на разведку со своим мейстером–иоганном–четвергом, или шнобелем, как он сам его окрестил, закованным из предосторожности в прочный стальной футляр) — Джон Браун сдался дней через десять и с тех пор лишь разводил в отчаянии руками, а по его щекам струился пот.
О да, бесспорно, вся надежда была только на меня. С юга доходили страшные известия: один из лучших полков не подчинился приказу двигаться на север, а другой бросил оружие и побежал врассыпную. Третий же был так изнурен кутежами с золотой молодежью, околачивающейся в найтсбриджских барах, что консилиум матрон, осмотрев воинов, постановил: спешно отправлять их на север — значит, понапрасну тратить деньги на дорогу, да еще и подавать нации лживые надежды. Настал мой звездный час!
К счастью, я оказался на высоте. Целыми часами мои сногсшибательные муде извергали волокнистые поллюции в ненасытный лохматый сейф жарожопой блядины. Целыми ночами (с краткими перерывами на отряд констеблей или военно–морской контингент) наяривал я на этой дряблой волынке, но семилетний мальчик никак не мог совладать с чемпионкой мира по свежеванию дрынов! Неблагодарный рот жадно проглатывал все мои тайные запасы вафлей и просил, вопил, визжал: Еще! На утро шестнадцатого дня я ослабел, а страдалица, хотя и чуток поостыла, по–прежнему не унималась. Волосы лейб–медика, поседевшие еще в первую неделю, теперь выпадали клочьями. Смрад множества непогребенных трупов становился несносным. Мои некогда упруго отвисавшие сумки устало осели на нижнюю половину императорской шлицы, и лишь верные фрейлины, поддерживая и раскачивая мое туловище, помогали мне выполнять священный долг. Еби меня! — хрипло шептала пропахшая джином картофельная яма вечно голодной суверенки. Я завинчивал свой тающий на глазах щекотильник в глубь пирога с гусиными потрохами, но перспективы обескураживали. Откровенно говоря (и медики прочитали эту мрачную мысль у меня в глазах), я должен был посмотреть правде в лицо и признать, что через каких–то пару часов труп мой рухнет в тот самый пролом, куда уже провалилось столько храбрецов. Ибо я решил не отступать, даже если сама леди сжалится надо мной. Впрочем, она была непреклонна. Сальные, пухлые руки прижимали меня к вздутому пузу, по бокам разбухших, зловонных доек свисал жир, а черные соски воспалялись от похоти и алкоголя. Колючая лобковая шерсть царапала мой мальчишеский животик, а обвафленный штуцер все плотнее насаживался на мой изнывающий рычажок. Поэтому я выполнял свою чертову работенку из последних сил и хуебошил под девизом дух всегда бодр, но плоть слаба, словно уже через минуту выложу последний козырь, опасаясь не погасить долги до Страшного суда, как писал Браунинг.
Короче говоря, я продолжал устало кожемячить.
Все это время Императр.ца подкреплялась обильными возлияниями виски (которое стояло в бочках высоко у нее над головой и стекало по трубочкам в ее царственный хавальник, по тому же принципу, по какому впрыскивается соляной раствор). Но, полагаю, из–за неистовых пароксизмов и механического воздействия бесконечных подъемов и опусканий, желудок у нее расстроился, и я получил столь желанную передышку, пока леди рвало на постель целыми квартами ядовитой желчи и спирта. Почти час она тужилась и напрягалась, испуская гнилостные газы и рыгая, как страдающая поносом свиноматка, а по бокам ее буферов стекал гнойный пот. Но вскоре она вновь была готова к бою, и, похоже, невольное воздержание так ее раззадорило, что я усомнился в своей конечной выгоде от сего перерыва.
Как насчет горячего компресса от ирландской зубной боли? — шепнул я ненасытной широкожопой барухе. Блядство! — вздохнула она. — Заткни хлебало, растопырь уретру и продолжай щекотить дупло, усек? (Даю тебе слово, я промолчал больше трех дней.) Общеизвестно, что в самый разгар оживленной салотерки спорить с бабой бесполезно. Так что я продолжал настырно дрючить. Тщетно ломал я себе голову, пытаясь отыскать какой–нибудь заменитель утомляющего порева, но лейб–медик предупредил меня, что любой совет будет принят в штыки. Ее Величество, — пояснил он, — следует почитать превыше всего: даже ради спасения жизни, защиты великой империи или народного счастья она ни на миг не снизойдет до какой–нибудь противоестественной практики вроде тех, что вы предлагаете. Знаю, у нее на службе погибло множество лошадей, но могу удостоверить, что в тот момент наша высокопоставленная пациентка была не в состоянии отличить наездника от скакуна. Ей нужна была живая колбаска на ужин — да побольше подливки! Самое страшное уже позади, причем во многом благодаря вашим великодушным стараниям, и я умоляю вас продолжать, а не оскорблять наш английский слух и развращать наш английский ум практичными, но неуместными советами деградировавшего иноземца. Сейчас она еще способна понимать нашу речь, поэтому придержите язык: заявляя, будто не видите морального отличия между использованием лошади и автомобиля, вы можете схлопотать строжайший выговор от театрального цензора или, возможно, даже Лондонского муниципального совета, если к тому времени ваши услуги будут уже не столь необходимы. Как ученый я также вынужден напомнить вам, что при нынешнем состоянии нашей науки мы пока не знаем, каким образом автомобиль способен воспроизводить собственный род. Так он вещал, пока я приходовал дымящуюся устрицеловку. Пошла уже третья неделя с тех пор, как пал последний отряд, пришедший на выручку, и теперь свободнорожденная душа Англии восстала с оружием в руках против незаконного и деспотического требования, предъявленного ее мужеству. (Хорошо обладать гигантской силой, — сказал Джордж У…м, — но деспотично пользоваться ею в гигантских масштабах.) Кроме того, пробудился спортивный инстинкт нации, которая единогласно решила (как выразила это благородное чувство всего общества Розовая[21]) стать в сторонке и понаблюдать, как будет выкручиваться лягушатник. Словом, по выражению сладкоголосого певца Израилева[22], я слабел, но не сдавался (ведь я был еще мальчонкой), как вдруг дворец огласился разъяренным воплем, похожим на рык голодного тигра. Сметая любое сопротивление (хоть оно и было пассивным, ибо служанки просто не успевали уйти с дороги), в комнату ворвалась темная гигантская гора мускулов. Несмотря на лигатуру, меня сорвали с мерзкого насеста и, невзирая на мой нежный возраст, швырнули на пол, а затем с ревом, похожим на грохот вселенной в предсмертной агонии, огромный волосатый кишкодер ринулся в разверстую пропасть, которую омаровая верша ненасытной гвельфки распахнула пред его яростной похотью. Тотчас струя вязкого младенческого сочка хлынула из освободившего конца моего счастливого лындика, и вопль непристойной похабщины из пьяного, обкончанного рта императорской жополомши известил мои отключающиеся органы чувств о том, что работа моя завершена. Уже теряя сознание, я все–таки спасся от полного поражения и страшного позора. Джон Браун вернулся к своей бабе…
