Владимир Козлов - Рассказы
Я бью ногой по ее табуретке, табуретка опрокидывается, она летит на пол.
— Ты что, дурной?
— Это ты под дуру играешь. Думаешь, мне выпить не с кем, так я тебя позвал? Ну-ка сосать, а то вообще отсюда не выйдешь.
Я расстегиваю штаны, вываливаю хуй. Она берет его в рот и начинает сосать. Я кладу руки ей на голову, чтобы направлять, и сразу отдергиваю: голова у нее грязная и вся в перхоти. От нее еще и воняет, но не говном или сцулями, как от бомжей, а какой-то гарью, что ли.
Я долго не могу кончить, потом, наконец, спускаю ей в рот. Она выплевывает малофью на пол.
— Ты что, дурная? Пол ведь чистый, блядь.
Беру тряпку, вытираю малофью и бросаю тряпку в раковину, где грязная посуда.
— Все, пошли спать.
Я выключаю магнитолу.
В комнате снимаю джинсы и майку, остаюсь в трусах. Она ложится, как была: в платье.
— Ты что, не разденешься?
— Нет.
— Ну, как хочешь.
* * *
Я просыпаюсь первый. Она сопит. Платье задралось, и видны некрасивые белые трусы.
— Подъем! — Я трясу ее за плечо. Она открывает глаза, поднимается и идет в туалет.
Я выхожу на балкон. Бодуна нет — водку с пивом не смешивал: сначала одно, потом другое.
Возвращаюсь в комнату.
— А сколько время? — спрашивает она.
— Полдесятого.
— Бля, мне надо скорей домой, а потом на работу.
— Дорогу одна найдешь?
— Нет.
— Ладно, сейчас чаю попьем и пойдем.
Я ставлю чайник на газ и иду в туалет. Воняет говном: не побрызгала после себя освежителем.
Сцу, иду в ванную мыть руки. В раковине ее волосы и перхоть, на моей расческе — тоже.
Молча пьем чай с батоном.
— Давай поставим кассету, — говорит она.
— Нет, не надо.
Я достаю из магнитолы ее кассету, отдаю. Она сует ее в карман джинсовки вместе со своим списком песен.
Выходим из подъезда и поворачиваем к остановке.
Подходит автобус.
— Давай лучше на маршрутке, — говорит она. — На автобусе долго.
Я не отвечаю.
Подходит маршрутка, мы садимся, я отдаю водиле деньги. Кроме нас в машине только двое мужиков в костюмах и с портфелями.
Выходим на конечной — на вокзале.
— Ну, пока, — говорю я.
— Пока.
Иду пешком ко вчерашнему гастроному, покупаю бутылку пива и сажусь на ту же скамейку. Сейчас почти все скамейки пустые. Подбегает все тот же дед с открывалкой. В руке у него еще и сухая рыбина.
— Тараночки не желаете?
— Нет, спасибо.
Откупориваю пиво. Дед уходит.
Вудсток
Джордж и Юля подошли к подъезду пятиэтажки. Он был в теплой кожаной куртке, длинные волосы падали на меховой воротник. Она — в расстегнутой косухе поверх черной кофты «The Doors», коротко стриженая, с пирсингом в бровях.
Света в подъезде не было. Джордж поднимался по ступенькам на ощупь, Юля держалась за рукав его куртки. На площадке последнего этажа Джордж остановился, вытащил из кармана ключи и отомкнул дверь с номером «50». Он прошел в прихожую, включил свет. Юля вошла за ним.
— Где у тебя туалет? — спросила Юля. — А то я умираю…
Джордж открыл дверь в совмещенный санузел, включил свет. Юля вскочила в него, закрылась изнутри.
Джордж снял ботинки и куртку, прошел через комнату в кухню, включил свет. Над старым округлым холодильником висел большой плакат «Deep Purple». Дверь холодильника была обклеена картинками. В углу стояли несколько десятков бутылок из— Под водки и пива.
Джордж и Юля сидели за кухонным столом. На столе стояла почти пустая бутылка водки и тарелки с остатками закуски: колбаса, хлеб, банка рыбных консервов. За окном чернели окна соседнего дома, только два или три светились.
— Ты часто работаешь звукачом на концертах? — спросила Юля.
— Когда зовут. Обычно — раз, два в неделю… Раньше сам играл — в ресторанах, а сейчас уже старый…
— Сколько тебе?
— Пятьдесят три.
— Офигеть! Ты старше меня больше, чем в три раза…
— Тебя это смущает?
— Да нет, просто.
Джордж взял бутылку, налил из нее в две рюмки.
— Давай еще раз за музыку рок… — сказал он. — Если бы не музыка…
Юля и Джордж чокнулись. Несколько капель пролились на клеенку стола.
Комнату освещал оранжевый торшер. На подставках стояли две электрогитры. Почти все стены занимали полки с пластинками, компакт-дисками и видеокассетами. Кроме них, в комнате были только диван, гитарный усилитель, телевизор и сереосистема.
Джордж взял из стопки компакт-дисков один, вставил в стереосистему, выбрал трэк. Юля медленно стянула через голову кофту, потом черную майку «Кино», осталась в лифчике красного цвета. Заиграла песня Led Zeppelin «Baby I’m Gonna Leave You».
— Ой, поставь что-нибудь другое, — сказала Юля.
— Что, не нравится?
— Нет, слишком она слащавая…
Джордж наморщил лоб, покрутил головой и поставил другой диск. Тоже Led Zeppelin, «D’er Mak’er».
— Вот это — нормально. Я люблю регги.
Джордж подошел к Юле, потрогал ее грудь в лифчике, расстегнул пуговицу своих джинсов.
Джордж и Юля лежали на диване, укрытые одеялом, курили.
— Да, алкоголь есть алкоголь, — сказал Джордж. — То ли он друг, то ли враг — не поймешь. В клубе два пива и сто грамм, здесь с тобой…
— Ладно, не страшно. Не расстраивайся.
Юля провела ладонью по худой волосатой руке Джорджа.
— Как тут не расстраиваться? Жизнь проходит, неизвестно, сколько еще в ней осталось радостей…
— Я посплю, ладно?
— Ладно, спи.
Юля отвернулась к стене, натянула на себя одеяло, укрывшись с головой. Джордж посмотрел на высунувшуюся из-под одеяла Юлину пятку и вышел из комнаты.
— Что, не спишь? — спросил Джордж.
— Да, что-то проснулась и не могу уснуть. Твердый диван у тебя… А ты что, еще не ложился?
— Не ложился…
— Почему?
— Бессонница. В моем возрасте много не спят…
— Что ты все про свой возраст? Не надо так насчет этого…
— Что — насчет этого?
— Ну, каждые пять минут говорить, какой ты старый. Получается, что ты вроде как понтуешься…
— Сигарету дать?
— Давай.
Джордж взял с подоконника пачку, прикурил себе и Юле, передал ей сигарету, затянулся сам.
— А может я и не понтуюсь, а на самом деле чувствую себя старым? Столько уже в жизни всего было, и так давно… Меня в семьдесят первом из института выгнали. За аморальное поведение и буржуазный образ жизни. А ничего такого не было — организовали группу под маркой факультетского ВИА, снимали Deep Purple, Led Zeppelin. Выпивали, конечно, на репетициях. Ну и девушки, само собой, приходили на репетиции. Тогда не знали такого слова — «групис». Причем организовал все это дело парень, отец у которого работал в обкоме. Через него и пластинки приходили, у него я все свои любимые альбомы услышал… Леша Никодимов. В группе на басу играл. Меня выгнали и Сашку Захаренко выгнали, а Леша остался — папаша его отмазал. А после института уехал в Москву, в аспирантуру. Там он и остался, само собой разумеется. Сейчас бизнесмен — не особо крутой, но и не мелкий. А Сашка давно уже на кладбище…
Джордж потушил сигарету.
— А все сраный «совок» виноват, это он поломал мне жизнь… Это из-за него я не мог играть ту музыку, которую хотел… Это из-за него всю жизнь по ресторанам…
— Но тебя ведь не заставлял никто в ресторанах играть? Были и другие варианты…
— Какие другие варианты? Что ты знаешь про то, что было тогда? Это вам сейчас хорошо — все возможности. Какую музыку хочешь, такую слушай. Или играй…
— Но ведь писали же альбомы «Кино», «Аквариум»… Это же тоже было при «совке»? И КГБ их прессовало… Но они выстояли…
— Ладно, хватит про это. Подвинься, я тоже попробую заснуть.
За окном светлело. Юля тронула руку Джорджа.
— Ты спишь? Сколько время?
Джордж посмотрел на наручные часы.
— Без пятнадцати восемь. А ты куда-то спешишь?
— В училище.
— Ну, давай тогда.
Юля перелезла через Джорджа, спрыгнула с дивана, наклонилась, подняла с пола трусы, надела.
— Вот ты говоришь… Мы были отрезаны от всего, ото всей информации. Мне было семнадцать лет в тот год, когда в Америке был Вудсток…
— А мне сейчас семнадцать. Интересно, да?
— …И я даже не знал про то, что был Вудсток, потому что не слушал еще «Би-Би-Си» и «Голос Америки» не слушал… Это потом уже, в институте… Опять же, благодаря Лешке.
Юля натянула кофту, посмотрела на Джорджа.
— Ну, я пойду. Спасибо, в общем. И ты не обижайся, что так получилось…
— А зачем ты вообще со мной пошла, только честно?
— Честно? А ты не обидишься?
— Нет.
— Я домой не хотела идти. У меня с мамой отношения сложные…
— А ты знаешь, с другой стороны, я не сожалею насчет своей жизни. Насчет того, что в ней было и чего не было. У меня была музыка, от которой я охеревал, получал такой кайф, который другим и не снился. И я считал и считаю тех, у кого этого кайфа нет, людьми неполноценными. Все это быдло, которое ходит каждый день на завод, потом напивается, чтобы подольше не идти домой, потому что дома — жена и дети и проблемы. Потом дети вырастают и становятся бандитами и проститутками, потому что быдло ничего не может им дать и потому что в нашей стране некем особо и становиться, кроме бандитов и проституток…
