Джек Керуак - Доктор Сакс
Хорошо бы река пересохла и опять стала плавательным омутом лета для героев Потакетвилля, а то теперь она годна лишь для героев Второй Пунической войны — Но она все ревела и вздымалась, весь город от нее промок. Гигантские ныряющие крыши сараев вдруг погружались и снова взлетали, огромные и каплющие, исторгая «Ууухи и Ааахи» из наблюдателей на берегу — Март неистовствовал под ее ярость. Безумная луна, намек на месяц, тонким ломтем взрезала лученацеленные толпы облаков, что подхлестывали себя на восточном ветру через небеса бедствия. Я увидел одинокий телефонный столб — он стоял, погрузившись на восемь футов, в редкой мороси.
На крыльце своего дома я в раздумчивой своей грезе знал, что рев, который слышал в долине, — рев катастрофический — большущее дерево через дорогу вливало свой многообразный Глас листвяного в общий печальный вздох марта —
Дождь хлынул ночью. Замок был темен. Узловатые ветви и корни огромного дерева, росшего из бока мостовой у железных кольев старых церквей в центре Лоуэлла, слабо мерцали под уличными фонарями. — Глядя на часы, ты видел реку за их освещенным диском времени, ее натиск ярости через берега и людей — время и река пришли в беспорядок. Торопливо, в ночи, за зеленым столиком у себя в комнате, я записал в дневнике: «Потоп разливается во всю мощь, мимо проносятся большие бурые горы воды. Выиграл $3,50 сегодня, ставка в «Пимлико»[102] на третью лошадь». (Я, кроме того, не прекращал ставить воображаемые финансовые ресурсы, это длилось много лет —) Что-то влажное и смурное чувствовалось в зелени моего стола (пока бурая мгла вспыхивала в окне, откуда ветви моей грязечерной яблони тянулись вовнутрь трогать мой сон), нечто безнадежное, серое, унылое, тысяча-девятьсот-тридцатническое, утраченноватое, сломанное не ветром, как крик, а большой скучный выпаль, что тупо болтается в серо-бурой массе облачной тьмы и Пустоты гравийной копоти полуконцов дня, когда одежда потная и липкая, а отчаянье просто собачье — такому никак не возможно снова вернуться в Америку и историю, мрак несостоятельной цивилизации на грязных кучах, когда ее ловят со спущенными штанами из источника, связь с коим она давно уже утратила — Гольфовые политики Ратуши и конторщики, которые тоже играли в гольф, жаловались, что река утопила все их лужайки и метки, эти короткоштанники были недовольны явлением природы.
К пятнице гребень миновал город, и река начинает спадать.
«Но ущерб нанесен».
КНИГА ШЕСТАЯ
Замок
1
Началось странное затишье — после Потопа и до Таинств — Вселенная подвисла на миг спокойствия — как капля росы на клюве Птицы — на Заре.
К субботе река сошла почти совсем, и на стене и берегу видны отметины паводка, весь городок промок, грязен и устал — К утру субботы солнце сияет, небо пронзительно сине так, что сердце вдребезги, а мы с моей сестрой танцуем по Мосту Муди-стрит за нашими Библиотечными книжками субботнего утра. Всю минувшую ночь мне снились книги — Я стою в цоколе детской библиотеки, передо мной ряды глазированных коричневых книг, я тяну руку и открываю одну — душа моя трепещет от касательства к мягким потертым мясистым страницам, покрытым алчностями чтения, — наконец-то, наконец-то, я открываю волшебную бурую книгу — вижу великий завитушный шрифт, громадные канделябры буквиц в началах глав — и Ах! — картинку с розовыми феями в голубых туманных садах с пряничными голландскими Жаворонковыми крышами (а на них хлебные крошки), беседую с томящимися героинями о мерзком старом чудище на другом лесистом краю дола — «В другой же части леса, майн принцесса, важность жаворонков ажно припрятана» — и прочие зловещие значения — вскоре после того, как мне приснилось, что я ныряю в сны о верхних холмах с белыми домами, располосанными поперек солнцем Мэна, что шлет грустную красность на сосны вдоль долгой трассы, которая длится невероятно и с… угрызением… соскакиваю с автобуса, дабы остаться в городке Гардинере, стучу в ставни, это солнце такое же красное, мыла нет, люди на севере молчаливы, я еду на товарняке в Лоуэлл и поселяюсь на том холмике, с которого катался на велосипеде, возле Люпин-роуд, возле дома, где у чокнутой тетки был католический алтарь, где — где — (Помню статую Девы Марии в ее свечном свете гостиной) — И просыпаюсь утром, и там яркое мартовское солнце — мы с сестрой, наскоро слопав овсянку, выскакиваем на свежее утро, не сказать что не оживленные остаточной росой реки в ее слякотном салате у надрывного берега — Природа явилась тетешкать и голубить бедняжку деревяшку в речной долине — золотые облака голубого утра сияют над гниеньем потопа — детишки пляшут вдоль кварталов, увешанных бельевыми веревками, швыряются солнечными камнями в грязные реки черепашьего дня, — В особом речном берегу Саскуэханны на Риверсайд-Стрит-Снов, законно, я вышагиваю с сестрой в библиотеку, кидая чешуйчатые камешки на реку, утапливая их полет в грязевых потопных водах зеленоватых трупов, что сталкиваются — Плывя и подпрыгивая, мы фланируем в библиотеку, в четырнадцать —
Тем утром я возвращаюсь из библиотеки домой, по Мерримак-стрит с Нин. В какой-то миг мы отклоняемся на Муди-стрит-параллельную. Румяное утреннее солнышко на камнях и плюще (книги у нас прочно зажаты подмышками, радость) — Королевский театр проходим, вспоминая серое прошлое 1927-го, когда мы вместе ходили в кино, в Королевский, бесплатно, потому что Панкин печатный пресс, печатавший их программы, стоял у них в глубине здания, во дни поначалу, у билетера наверху, на балконе негритосовых небес, где мы сидели, голос скрипучий, мы нетерпеливо дожидались сеанса в 1:15, иногда приходили в 12:30 и все это время ждали, разглядывая херувимов на потолке, по всему круглому Мавританскому розовому с позолотой и безумно-хрустальному потолку Королевского театра с Сикстинской Мадонной вокруг скучной рукоятки, на которой должна быть люстра, — долгие ожиданья в рахитичном нервном щелкающем пузырями жевательной резинки чумазии сидений, дырчато-драном, «Заткнитесь!» от билетера, которому к тому же не хватало руки с крюком на горбике, ветеран Первой мировой, папа его хорошо знал, прекрасный парень — ждали, когда на экран выпрыгнет Тим Маккой, или Ух Гибсон, или Микс, Том Микс[103] со снежными зубами и угольными бровями под громаднейшими белоснежными ярко-ослепительными сомбреро немого Запада Чокнутого Голливуда — прыжком сквоз темные и трагические банды массовки бойцов, что возятся с битыми драными жилетами, а не с яркими шпорами и перистыми кобурами Героев — «Gard, Ti Jean, le Royal, on у alla au Royal tou le temps en? — on faisa ainque pensee allez au Royal — a's't'heur on est grandis on lit des livres». (Смотри, Ти-Жан, Королевский, мы раньше постоянно ходили в Королевский, а? — только о том и думали, чтоб сходить в Королевский, — а теперь выросли вот, книжки читаем.) И мы скачем дальше фривольно, Нин и я, мимо Королевского, «Клуба Домье», где мой папа ставил на лошадок, мясного рынка Александра на канале, теперь, субботним утром, охваченного безумьем от тыщи мамаш, толпящихся у опилочных прилавков. Через дорогу старая аптека в древнем деревянном Колониальном блокгаузе индейских времен демонстрирует в витрине суспензории и подкладные судна и иллюстрации спин венерических страдальцев (от них изумляешься, в каком это жутком месте они побывали, чтоб заполучить такие отметины от своего же наслаждения).
«Я тебя не простила за тот раз, когда ты меня шариком по голове стукнул, Ти-Жан, — говорит мне Нин, — но я на тебя не стану злиться — но ты все равно меня стукнул по голове». Стукнул, спору нет, но если б Отвращением, чемпионом Скакового Круга, она бы сейчас на шишку жаловалась. К счастью, я тогда взял обычную мраморку, не подшипниковую — меня одержала жуткая ярость, потому что Ма отправила Нин убираться у меня в комнате, в субботу с утра в 11 часов, когда на печке запах варки, а я разложил свою игру и разорался, увидев, что Состязание (с 40 ООО на руках) откладывается, но она была непреклонна, поэтому признаюсь перед судом вечностей, я швырнул в нее шариком (Синодом, владельцы — конюшня «С и С») прямо ей в макушку. Она с плачем побежала вниз — моя разгневанная мама устроила мне суровую взбучку и заставила сидеть и некоторое время дуться на веранде — «Va ten dehors mechant! frappez ta tite soeur sur la tête comme ca! Tu sera jamais heureux être un homme comme са». (Ступай наружу, гадкий! так бить сестру по голове! Раз ты такой человек — никогда счастлив не будешь!) Сомнительно, к тому же повзрослел ли я вообще. Тревожусь.
«Eh bien Nin, — говорю я, — j’aura du pas faire са». (Ладно, Нин, не стоило мне так поступать.)
Подходим к церкви Сент-Жан-Батиста, и Нин желает заскочить туда на секундочку, посмотреть, там ли третьеклассницы Св. Иосифа, потому что у девочек сейчас великопостные упражнения, хочет проверить сестренку своей подруги — ах бедные девочки Лоуэлла, мои знакомые, умершие в 6, 7, 8, их розовые губки, и школьные очочки, и беленькие воротнички, и темно-синие блузки, всё, всё, прахом заметено в увядающие травы вскорезатопленных полей — ах черные деревья Лоуэлла в вашем мартовском ослепительном сиянье —
