Дэвид Мэдсен - Шкатулка сновидений
— Сюда, сюда, Цветочек! Пора опорожнить твое тяжелое вымя! — звонко прокричала одна из них высоким, мелодичным голосом.
— Ко мне, Персик! Сюда, Нарцисс! — позвала другая.
Коровы послушно побрели туда, где устроились на своих деревянных табуретах молочницы, чьи ловкие пальчики были готовы оказать помощь набухшим коричневым соскам…
Дверь снова открылась.
— Вы что, пустили весь хлеб на тосты, юный Хендрик? — спросил граф, просовывая в комнату голову.
— Нет. Я же сказал вам, что не хочу тостов!
— А я их вам и не предлагаю! Не могу. В доме нет хлеба. Миссис Кудль неистовствует. Она не может испечь свежий хлеб, потому что муки тоже нет.
— Что ж, как я уже говорил, я не хочу тостов. Значит, это не имеет значения, верно?
Последовала секундная пауза. Затем граф осведомился:
— Ты что, всегда думаешь только о себе, ты, маленькое ничтожество?
— В данный момент — только о себе. Жизнь заставила. Дверь с грохотом захлопнулась. Потом снова открылась.
— Я хочу извиниться за «маленькое ничтожество», — пробурчал граф. — Не знаю, что на меня нашло.
Я незаметно улыбнулся.
— Ничего страшного.
— А. Хорошо. Я так понимаю, вы заняты?
— Да.
— Не забудьте написать Его Милости, что с тех пор вы больше не прикасались к интимным частям его жены!
Когда дверь закрылась в третий раз, я погрузился в мечты о том, как приятно было бы сейчас, вместе с Адельмой, выпить чаю в гостиной замка Флюхштайн…
— Как фрау Димкинс? — спрашивает Адельма, ее мягкое сердце заботится даже о благополучии слуг.
— Очень хорошо, рад сообщить! — отвечает Димкинс. — По крайней мере, если судить по ее аппетиту. Эта милая женщина ест, сколько пожелает и когда пожелает — и не набрала ни унции лишнего веса! Все такая же стройная и бойкая, как в день нашего знакомства. Некоторые до сих пор принимают ее за школьницу. Благослови ее Господь! И вас тоже, мисс Адельма, за беспокойство!
— Оставьте засахаренные сладости на подносе и можете идти, Димкинс.
— Да, мисс.
— Какой милый, добродушный человек, — замечает Адельма. — Не знаю, что бы мы без него делали.
— А что бы я без тебя делал? — отвечаю я, глядя прямо в ее прелестные голубые глаза и кладя засахаренное лакомство — клубнику с кремом — целиком себе в рот. — Адельма, я весь горю, мое тело жаждет тебя! Это испепеляющий жар…
— А мое — тебя. Ты должен знать об этом, Хендрик. Скоро, совсем скоро мы соединимся в радостях плотской любви.
Она украдкой бросает на меня застенчивый, полный неподдельной скромности взгляд, потом смотрит вниз, на засахаренную сладость — шоколадно-вишневую помадку — по-прежнему лежащую нетронутой на ее тарелке.
— Ты бы назвал себя… большим… мужчиной?
— Уверен, что я, должно быть, больше среднестатистического! — гордо отвечаю я.
Адельма медленно подносит руку к сложившимся в маленькое «о» удивления и опасения губам.
— Тогда ты должен быть очень нежным со мной, — тихо произносит она. — Нежным, и внимательным, и заботливым.
— А ты сомневаешься? — восклицаю я, одновременно тронутый и возбужденный ее уязвимостью и деликатностью.
— Ты станешь моим учителем в искусстве и технике любви, — продолжает Адельма. — Ведь я невинна и неопытна. Ты покажешь мне, как правильно расположить себя, чтобы движения моего тела сопутствовали твоим, расскажешь, каких ощущений ждать и как предаться их сладости, объяснишь наступление моей кульминации по отношению к твоей и как использовать…
— Адельма, пожалуйста! — умоляюще прерываю я, роняя надкушенное лакомство на роскошный шелковый ковер. — Еще немного — и ты возбудишь меня до неконтролируемого состояния…
— Значит, я немедленно прекращаю. Наша любовь осуществится сегодня ночью, Хендрик, и ни моментом раньше. Когда мы, обнаженные, будем лежать в постели, архиепископ Стайлер проведет Обряд Плотского Блаженства. Все уже организованно. Этот человек — почти святой. Каждый день он не меньше трех часов стоит коленопреклоненный, погрузившись в созерцательную молитву. А его жена — просто монахиня, как я понимаю. Его благословение сделает наше соитие верхом совершенства.
— Это будет прекрасно! — вскрикиваю я, чувствуя необычайный прилив эмоций…
И тут мои восхитительные мечты внезапно оказались нарушены.
— Хендрик? Хендрик!
Я выронил ручку.
— О Господи, ну что на этот раз?
Адельма буквально ворвалась в комнату и бросилась ко мне.
— Адельма!
— О, мой дорогой, мой дорогой!
Упав на колени, она обхватила меня за талию. Ее лицо было мокро от слез. Я наклонился и коснулся нежной щеки.
— Что случилось? — спросил я, уже зная ее ответ, по крайней мере, его сущность.
— Я… я люблю тебя… — судорожно пролепетала она. — Я это сейчас поняла. А раньше не понимала! Я просто думала, о Боже, не знаю, что я думала! Но я действительно люблю тебя, всем сердцем и душой, Хендрик, мой милый Хендрик…
— Я всегда любил тебя, Адельма, — произнес я. — С того самого момента, когда увидел тебя, полуобнаженную, читающую «Историю кириллического алфавита с примечаниями». Помнишь?
— Ту глупую книгу, — фыркнула она. — В ней вообще не было убийств. Ни одного!
— Убийств? — слегка смущенно переспросил я.
— Ведь в книгах всегда должны быть убийства?
— Возможно, не в «Истории кириллического алфавита с примечаниями».
— Именно это Димкинс и сказал мне.
— Забудь, что тебе сказал Димкинс. Вернемся назад.
— Куда?
— Ну, ты говорила, что любишь меня, разве не так?
— Правда?
Внезапно она вскочила на ноги и вытерла остатки слез тыльной стороной руки.
— С чего бы это я стала говорить такое? — ее голос мгновенно стал резким и высокомерным.
В отчаянии я произнес:
— Если ты хочешь, чтобы мы спали вместе, можно попросить архиепископа Стайлера благословить нас, когда мы будем лежать обнаженными в постели.
— Хватит мерзостей! Ты безумен! Все говорят, что ты сумасшедший!
— Кто все?
— Папа, доктор Фрейд, Димкинс, архиепископ, жена архиепископа, этот ужасный толстяк, который воняет…
— Малкович?
— Да, он. Он тоже считает тебя сумасшедшим.
— Значит, ты меня не любишь?
Адельма откинула голову назад и расхохоталась, почти закричала, как осел. Потом она опустила голову, ее глаза остекленели, уставились в никуда, и она зашептала:
— Я желаю тебя, мой любимый! Я тоскую и жажду, чтобы мы были вместе! Конечно, пусть архиепископ благословит кровать! Это будет чудесно!
Быстро уткнувшись лицом мне в шею, Адельма начала посапывать, и вздыхать, и что-то тихо, мягко напевать мне на ухо.
— Хендрик, забери меня отсюда, — выдохнула она.
— Что?
— О да, да! После того как мы впервые займемся любовью — непременно с благословения архиепископа Стайлера — забери меня из замка Флюхштайн. Пожалуйста!
— Адельма…
— Заберешь, дорогой? Заберешь? — умоляла она. Я коснулся губами ее губ, потом запечатлел на лбу Адельмы целомудренный поцелуй.
— Конечно, — сказал я. — Мы уедем вместе и никогда не вернемся. Вся жизнь будет в нашем собственном распоряжении.
— О, Хендрик!
В этот момент в дверь постучал доктор Фрейд.
— Какого черта вам здесь надо? — огрызнулся я.
— Вы просили сообщить вам, — медленно ответил он, пристально изучая нашу парочку.
— Сообщить что?
— Когда прозвонят на обед. Прозвонили. Он покачал головой и вышел из комнаты.
Обед я могу описать только словом «восхитительный». Ну, на самом деле, в голову приходят и другие прилагательные: богатый, экстравагантный, расточительный — и впервые бесхлебный. Сначала подали суп из кокосов и листьев лайма, приправленный имбирем, чесноком, чили, сочной кокосовой мякотью и свежими лаймами; затем жареные в масле цыплячьи печенки с фенхелем и ширазским винегретом, блестящие и темные, только что со сковороды; дальше шли подрумяненные филе тюрбо[61] с лесными грибами, жареный палтус, ягнячьи ножки с розмарином и лавандой в винном соусе и свиные отбивные с чечевицей; а на десерт — жареные сливы и черника в ароматном соку, пирог татин[62] с сыром марскапоне и мороженым и лимонные взбитые сливки. Я наелся почти до потери сознания.
— Отлично! — воскликнул граф, звучно испустив газы и вытирая платком блестящие от различных соков и соусов губы. — Миссис Кудль превзошла самое себя в кулинарном искусстве! Превосходно! Изумительно! Беззастенчиво греховно!
Внезапно он повернулся к двери, и на его лице появилось озадаченное выражение.
— Что это? — спросил граф, и в комнату вошла миссис Кудль с подносом, полным дымящихся тарелок.
— Antipasti assortiti[63], — торжествующе провозгласила она, — pasta е cieci[64], tonno e fagioli[65], funghi trifolati[66] — и никакого хлеба, ни крошки, ни корочки!
