Эльфрида Елинек - Дети мёртвых
У нас больше нет места! — в узоре, каким легли эти ошмётки мяса, уже угадывается будущее; и Гудрун Бихлер разваливается вокруг этого набухшего члена, как взорванный город, чьи ржавые трубы, провода, водопроводы и пруды потрескались, полопались и порвались, были размётаны в костёр из древков полковых знамён, гигантский, во все стороны указывающий воз сена из костей и конечностей, и рука молодого размётанного тут же пользуется случаем, чтобы прибрать к рукам женщину так, чтоб она не могла шевельнуть ни морщинкой, ни нежно распустившимся побегом целлюлита. Молодой мёртвый, теперь мы это видим чётче, отделан как следует. Он дышал через трубку, я вижу это по дырке в горле, зрачки сужены, на обеих руках — кровоподтёки вен, грудная клетка устойчива к сжатию, в брюшной полости операционный шов длиной ок. 25 см после срединной лапаратомии, выше уровня, с тремя лежачими дренажами (слабого наполнения), ушиб размером 2 х 2 см над гребнем правой подвздошной кости, таз устойчив к сжатию, лежачий мочевой катетер, моча макроскоп, с кровью, над правым коленом рана ок. 3 см длиной, обработанная швом, но: череп-то всё равно снесён, а снявши голову с одёжки, по швам ножки не протянешь.
И этот мужчина вынимает теперь из кучи женские косточки, что получше, складывает их, как рыбные, на край своей тарелки, и его мина при этом взрывается. Зубы выпрастываются из губ, ну всё, душа женщины теперь прикажет долго жить и разорвётся, предавшись в руки отца Франца, государственного канцлера, который сейчас держит свою знаменитую подвижническую речь о нескольких миллионах следующих мёртвых. Этот отец нации больше не держит в руках своего сына и свой св. дух, а хочет спасти нас всех своим новеньким памятником. Темнокожий, не очень чистый мёртвый набряк между своими ляжками неравномерно, потому что его ткани больше не держатся как следует, они сшиты на живульку и быстро распарываются. Убиенный снял груз с души, зато эта женщина теперь обрела своего жениха. Груз (одежда!) мягко падает в кучу, держатель бюстов разбивается вдребезги, триумф вечного покоя! Германия (без Гёте). Народ. Теперь в совершенно новой коллекции панельных строений! Полное стирание границы между смерти Да и смерти Нет. Это скабрёзное двусмысленное образование! Они весят как младенцы, куклы и животные, но всё же знают, что они из пластика и плюша. Что, эти мармеладные соски закаменели? Поиграем, но не поймаем друг друга? Что поделаешь. Одна рада слышать голос другой, и белые лепёшки похлопают друг друга, перевьются, перемесятся и будут съедены. Что общего у всех после смерти Спасённого: они узнают друг друга, как пара титек, но мало знают друг друга, — вот рёбра, эти многократные двусторонние переломы с кровоизлияниями плевры и сложными очагами контузии, равно как и ателектазом правой нижней доли! Или, может, это разрыв печени в области седьмого сегмента? Не знаю, но вижу перелом правой верхней и нижней ветвей лобковой кости, равно как и правой… масса какой-то латыни… со сдвигом. Что им здесь надо, Гштранс-глупостям? Ничего, сейчас они будут выпотрошены, ощипаны и очищены от чешуи так, что пойдут клочки по закоулочкам. Пока, наконец, их не зачерпнёт ложка и не поднесёт ко рту, чтобы их выхлебали, а позже снова выдали на-гора. Что за радость покидать белый свет и устремляться в глотку человека (потом снова наружу), которого свет тоже давно покинул.
Возникает подозрение, что здесь были перепутаны разные системы, но они природные, а может, и питательные, а то и Станиславского, если вспомнить, что исполнители главных ролей уже не живые, и поэтому письма могут доходить до них с большим опозданием, а то и вовсе не дойдут. Молодой мужчина между тем тоже был отложен в сторону, вляпался в слякоть своей одежды и испачкался в ней. Плоть Гудрун нисходит на него, словно вода, он плещется в этом пруду, его игрушка прыгает по волнам, храбро ныряет в глубину и опять выныривает. Но не мешало бы сперва исправить респираторную симптоматику! Поднимается ветер, но стебель молодого человека не опадает в палую листву. Вынырнувшая, словно косуля на поляну, рука зондирует почву, теребит взъерошенные волосы на холмике Гудрун, пощипывает их, мы видим всё с его, мужчины, колокольни, хотя с неё больше нет никаких видов на будущее, дорожка его подошла к концу. По-свойски грубо говоря, в продаже завалялась на полках пара солнечных лет, которые теперь взойдут на венерин холм Гудрун и пропашут борозду, придётся ей поплатиться ещё несколькими волосками. Их раздувает большим выдохом, который в неё вдули, наружу робко показалась круглая головка и втирается в доверие к мясистому, но всё равно необжитому переулку, ведущему в Гудрун: её строение осмотрят снизу доверху, потом белый охранник с побагровевшей головой встанет у входа, бургомистр единоличного хутора, где отбивают мясо. Этот молодой человек хочет видеть, где и как здесь сложены живые ткани, чтобы потом, после утюжки, снова сложить их в том же порядке.
Эта плоть — не простодушный мёртвый, тут не поймёшь, в каком состоянии она хотела бы пребывать, — в возбуждении или в покое. Нам-то одинаково хорошо всё, что это конченное, изрубленное в фарш мясо подаст на стол и пробудит к жизни. Молодой человек хочет эту бедную студентку ещё раз пять распять и поворачивает её к себе лицом, раскатывает губы и закатывает рукава. Как ощетинившийся зверь, который хотел задрать свою лапу, а его оттаскивают в сторону. Но он ещё успевает схватить за чуб свой кусок мяса и заглотить его, а что упало, то пропало. Опавший член с кровью отрывает от себя её тело, ему жарко — воздух! — тело больше ничего не делает, оно покоится, как природа, но его локомотив, этот аппарат, окутанный белым паром, тянет и тянет мясо по дороге, по которой давеча уже тянулись эти людские толпы терпеливо, хоть и нестерпимо. Мы бы захлебнулись в витаминах, как салат, если бы не сжигали эти витамины в сексе, обжигая заодно и пальцы. И почему нам так приходится носиться со своею плотью? Даже с малой толикой плоти! И весь сыр-бор из-за того, что выеденного яйца не стоит! Молодой мёртвый бросает это внутрь женщины почти небрежно. Он налегает на свои петли, дверь в Ничто, которая больше не узнаёт собственного входа. Тело раскачивается и хлопает, как створка на ветру, а потом с грохотом захлопывается. Немцы тоже непрестанно ищут нового господина, поскольку сами не знают меры, в которую все сообща хотят набиться. Никакие Бото, Мартины, Курты, Герберты и Гансики окончательной чистоты и смыва не отмоют их теперь от мёртвых. Притом, что нас уже не раз разглядывали на просвет, чтобы увидеть, не пристало ли к нам что-нибудь. Хоть мы и отлёживаемся после наркоза: нашего происхождения по нам больше не видно, мы явились прямо из стиральной машины, вот только гашёной извести туда не подсыпали, мы надеемся добиться большего эффекта от калгонита. Нам ведь и наша вода жестковата для меховой подкладки домашних шлёпанцев.
Гудрун Бихлер, вздрогнув, просыпается. Она лежит, смятая, как бумажный носовой платок, в коридоре, в тёмном, пыльном углу, рядом с дверью в туалет.
Снизу слышны голоса приходящих домой постояльцев. Весёлый, полный ожидания собачий лай. Скоро будет еда, заправская закуска, вот именно! — мясо не всегда наш противник, подлежащий истреблению, иногда, под настроение, мы рады и ему. Слюнки текут у Гудрун изо рта. Джинсы лежат рядом с ней. Её лобок распух и вырос размера на три, мохнатая гора, в которой, кажется, кого-то потянуло на мясное, нет, скорее на рыбное. Резкий рыбный запах распространяется, работая локтями, это мозг костей, который из них вытек, семя святого духа. Кость, которая в этом месте бывает особенно прочной, должно быть, надломилась, пришлось забивать молотком направляющую спилу, чтобы перелом сложился. К сожалению, ничего не срослось, хотя были введены две сакральные палочки и закреплены болтом. И в половых органах Гудрун опять открылась рана, которая сочится соком и землёй. И рот её по-детски скривился в жалобном плаче. Должно быть, её пронзило копьё или что-то похожее, молодая женщина со стоном прижала руку к трещине между ног.
Головы дичи, напротив, были полны легкомыслия, в родных стенах терять нечего, раз уж смерть откинула тебя на них своей лопатой. Снизу, из кухни, доносятся громоздкие шумы. Что-то волокут, возможно половину свиной туши для приготовления ужина. Снаружи на садовые столики поданы напитки, они ещё стоят на солнце, Гудрун это видит, тяжело подтянувшись к подоконнику. Ниже пояса она нагая, ноги будто отнялись и перепачкались жирной землёй. Срамные губы широко раскрыты, и оттуда капает на пыльный пол. Но ничего с ней не случилось, все жемчужины в короне целы. С трудом, будто цепляясь за поручни, ограничивающие её жизнь, женщина поворачивается, ей уже легче. Она ищет свою комнату и не знает, какая дверь её. Она прижимается к стене, поднимает джинсы и прикрывает ими срам. Тело несовершенно по сравнению с тем, что в нём живёт Гудрун распахивает дверь в свою комнату, которую она в конце концов нашла, как она считает, — но разве это её комната? Неужто всю мебель, которую она и раньше-то не узнавала, снова переставили? Что-то, видимо, хочет, чтобы она, в знак того, что сдаётся, стукнула в пол, будто приглашая кого-то занять то милое местечко, которое она уступает. Как это делают спортсмены в состязаниях, когда хотят, чтобы в последний момент от них отстали. В следующий раз дверь откроется, и явление подтвердится. Чего изволите. Чай или кофе? Да, с тёмной гущей, как давно засохшая кровь.
