Стюарт Хоум - Медленная смерть
— Как делишки? — спросил Рамиш.
— В порядке, — ответила Эпплгейт, — мы ведём переговоры насчёт выставки в туалетах ИИК[3].
— Институту идея нравится, — добавил Пембертон. — Правда, они ломают головы, как охранять выставку, публика может заявить протест, если кабельные камеры безопасности будут снимать, как они облегчаются.
— ИИК хочет провести ретроспективу всех моих фильмов, — объявил Патель. — В следующем году. Я хочу представить новое кино в этом сезоне.
— То, про расизм и художественный истэблишмент? — захотела выяснить Пенни.
— Ага, — подтвердил Рамиш. — Рабочее название «Белая Ложь».
— Класс, класс! — включился Дон. — Или искусство будет критичным, или его не станет вообще!
— Чего? — зашипел Патель.
— Цитата из последнего манифеста «Эстетики и Сопротивления», из брошюры под названием «По ту сторону прекрасного»; — объяснила Эпплгейт. — Её напечатают в редакторской колонке в следующем выпуске «Журнала Нематериального Искусства».
— Я тут размышлял о вашем стиле работы, — признался Рамиш, — и хотя вам ещё надо заключить контракт с галереей, эти ваши статьи в художественных журналах уже сделали вам имя. Вы вдохновили меня взяться за карандаш и бумагу, чтобы заработать ещё немножко славы!
— Спасибо! — пропели в унисон Эпплгейт и Пембертон. — Это честь, получить такой комплимент от столь крупной звезды арт-сцены, как вы…
Разговор моментально прервался, когда официантка принесла Эстетике и Сопротивлению чай и приняла заказ у Пателя. Когда женщина ушла, трое друзей вновь обратили мысли в сторону мира искусства.
— Я сегодня пойду на открытие Карен Элиот, а потом побегу в Ист-Энд на тусовку Компьютерных Концептуалистов в «Галерею Элдгейт». Вы со мной? — поинтересовался Рамиш.
— Ага, — выпалил Дон. — Мы собираемся на Элиот во «Флиппер».
— У нас нет приглашения на вечеринку Компьютерных Концептуалистов, — пожаловалась Пенни. — А говорят, это новейший курс. Мы, конечно, можем просочиться внутрь, но это страшное свинство со стороны «Элдгейта» — выкинуть Эстетику и Сопротивление из списка рассылки. Думаю, они мстят за обзор на их Молодых Современников, который мы написали в «The Gallery Gazette».
— Но эта выставка и впрямь была отстойной! — заорал Патель. — Как тоталитарно — каждую выбранную работу поместить под герметичное стекло! Мне показалось, вы очень грамотно поддели этот факт. Обзор весьма меня позабавил.
И в таком ключе, над бесконечными чашками чая и некоторым количеством хороших пирожных, три художника бесились и разглагольствовали на тему несправедливости художественного мира. Молчаливо предполагалось, что все трое были круче Уорхола! Но вместо этого Эстетика и Сопротивление оказались в изоляции даже в художественном мире, а Рамиш никак не мог превратить признание культурного истэблишмента в карьеру, приносящую многие миллионы фунтов в мейнстриме развлекательной индустрии.
Вернувшись из Уэст-Энда, Джонни Махач обнаружил, что у него на хате смотрит порнушку вся его бригада. Ходжес был не только признанным вожаком «Рейдеров»[4], он ещё и единственный из членов фирмы жил один. Посему естественно, что его квартира считалась заодно и клубным помещением, и у каждого члена бригады был собственный ключ от входной двери. Джонни прошёл на кухню и взял банку «Стеллы» из холодильника, прежде чем опуститься в любимое кресло. Тревор Кей, среди друзей известный как ТК, как раз освободил место. Бунтыч и Худой застонали, когда Тревор втиснулся на диванчик. Самсон ощерился, он занял второе приличное кресло, прикинув, что Джонни должен скоро вернуться.
— Ко мне тут должен подвалить бабец, — объявил Джонни, потянув за кольцо на банке. — Вы можете остаться, если будете вести себя прилично, но я, пиздец, как озверею, если вы нам помешаете.
— А почему бы не устроить групповушку? — спросил Худой.
— Потому что она доктор! — отрубил Ходжес.
— И чего? — не врубился Худой.
— А ты разве не читаешь дрочильные журналы, которые мы покупаем на общак? — зарычал Джонни.
— Не-а, — прошипел Худой. — Я, блин, только втыкаю на фотки.
— Знаешь что, сел бы ты на диету, — влез Бунтыч. — Сбрось пару фунтов, и сможешь снимать тёлок, как любой нормальный парень, не надо будет пристраиваться в очередь и брать себя в руки.
— Пошёл на хуй! — выматерился Худой, отоварив Бунтыча тыльной стороной ладони.
— Ты жирный ублюдок, ты жирный ублюдок! — завопили в унисон остальные ребята.
— Ладно, ладно, — взвыл Худой. — Пускай у меня выпуклости в нужных местах и ещё куча запасных, чтобы в них пинать. Это не объясняет, почему бы не натянуть докторшу паровозиком.
— В последней «Замочной Скважине» писали, — объяснил Джонни, — что у участковых врачей, когда речь идёт о перепихоне, отказывает воображение. Стоит делу дойти до сексуальной практики — и доктора не могут представить ничего за пределами варианта мужчина сверху, женщина снизу.
— Ну, так давай научим её новым фишкам, например, серийным сношениям? — предложил Худой.
— Ты чего, только прочитамши учебник по социологии? — зарычал Бунтыч.
— Захлопни варежку и смотри в телек! — взвыл Самсон. — Тут, блядь, лучший кусок, две монашки собираются отвести осла на поле и выебать!
— Господи! — воскликнул Худой. — Такая охуенная девчонка под такой невъебенной скотиной. Убытки-то какие! Я хочу задвинуть ей хер в рот!
— Максимум, на что ты можешь рассчитывать — заправить какому-нибудь извращенцу в жопу, — подколол ТК.
— Пошёл на хуй! — завопил Худой, нанося ТК удар в лицо.
— А ну заткнуться и пялиться в телек! — рявкнул Самсон.
Кадры с актрисой, берущей в рот у осла, в конце концов, повергли «Рейдеров» в молчание. Бутбои смотрели, отвалив челюсти, на разыгрывающийся акт зоофилии. Самсон не видел, чтобы порнушка оказала на бригаду такой эффект с тех пор, как они впервые заполучили в лапы копию «Туалетной Тусовки».
Открытие Карен Элиот во «Флиппере» должно было идти с шести до восьми — но галерея начала заполняться за полчаса до официального начала, и уже через пятнадцать минут там было не протолкнуться. Вокруг имени Элиот поднялась немалая шумиха. Без сомнения, она стала одной из ярчайших звёзд, сияющих на небосклоне современной арт-сцены — и весь культурный истэблишмент собрался, дабы воздать должное её гению.
— Чудесная работа, чудесная, — бормотал сэр Чарльз Брюстер.
— Действительно изумительная, — согласился Рамиш Патель. — Путь развития Элиот полностью реабилитировал «Проект Прогрессивных Искусств». Помнится, на вас обрушилась критика, когда вы начали вкладывать в её работы деньги налогоплательщиков.
— Было дело, — согласился сэр Чарльз. — Но это лишь ещё раз подтверждает, что в ПАП сидят компетентные эксперты по вопросам субсидирования искусства.
— У вас уже была возможность посмотреть заявку на грант, которую я вам направил? — осведомился Рамиш. — На финансирование полнометражного фильма, который я рассчитываю сделать.
— Пока нет, — извинился Брюстер. — Но не беспокойтесь, я прослежу, чтобы ваши заявки киноэксперты принимали. Собственно, на то друзья и нужны.
«Эстетика и Сопротивление» зажали в угол Эмму Карьер из «Боу Студиоз» и втолковывали ей, почему их продукция является важнейшим шагом в визуальных искусствах за последние пятьсот лет.
— Видите ли, — объяснял Дон Пембертон, — наша работа построена на контаминации. Берём готовые бытовые объекты и создаём из них аранжировки в привилегированном пространстве арт-галереи, соединяя две чуждые реальности. В результате мы имеем конфронтацию между двумя дискурсами, столкновение, которое ниспровергает оба. Как сказал Лиотар[5] в «Состоянии постмодерна»…
— Смотри, — вмешалась Пенни Эпплгейт, указывая через всю галерею. — Этот ублюдок, Джок Грэхем.
— Я видела обзор, который он написал на вас в «Art Scene», — влезла Эмма Карьер. — Надо сказать, отвратительно. Вы вроде бы хорошо ориентируетесь в философии. С его стороны нечестно называть вашу работу и идеи незрелыми.
— Я собираюсь пойти и облить его вином, — объявил Пембертон. — Это научит ублюдка уважать «Эстетику и Сопротивление»!
Дон протиснулся сквозь толпу и, в конце концов, оказался в двух футах от марксистского арт-критика. Махнув рукой, Пембертон успешно опорожнил содержимое своего фужера в лицо Грэхему. Писатель замахнулся на художника, но очевидцы растащили их прежде, чем в ход пошли кулаки. Карен Элиот пропустила эту стычку, потому что весь вечер была занята общением с коллекционирующими искусство миллионерами и популярными критиками.
Когда доктор Мария Уокер поднималась на лифте на двадцать третий этаж Фицджеральд-Хаус, её мысли поглотила предстоящая постельная сессия с Джонни Махачем. Стоило врачу постучаться в дверь, и вот Ходжес уже приглашает её в квартиру и ведёт прямиком в спальню. Из мебели там стояла двуспальная кровать, ковёр под цвет и ещё что-то мелкое. В пределах видимости не валялось ни одной шмотки, встроенные шкафы позволяли скинхеду сгребать туда весь бардак. Кроме набора гирь в углу и будильника на полу, ничего не говорило о том, что в комнате живут.
