Виктор Пелевин - Бэтман Аполло
Как зыбок и непостоянен мир…
Энлиль Маратович с преувеличенной вежливостью пропустил меня вперед, и я совсем не удивился, почувствовав легкий укол в шею. Он давненько меня не кусал. Что было даже странно, если принять во внимание лежавшую на мне ответственность.
Мы сели в стоящие у стены кресла.
— Ну что, — сказал Энлиль Маратович. — Неплохо выступаешь…
— Какое неплохо, — ответил я мрачно. — Один и тот же сон практически. Уже полгода.
— Значит, хозяйке нравится, — сказал Энлиль Маратович. — Должен быть счастлив.
— Я никогда не понимаю, что это Иштар. И она все время требует, чтобы я от нее отрекся. А я…
Я горестно махнул рукой.
— Она полное право имеет говорить, что я подлец.
Энлиль Маратович тихонько засмеялся, а потом посмотрел на засушенную голову Иштар за ограждением из бархатных канатов (ей оставили всего квадратный метр площади — остальное место было занято креслами для ожидающих аудиенции).
— Эх, молодежь, — сказал он. — Какие же вы все-таки романтики. Чистые, смешные. За что вас и любим. А у меня, думаешь, с Борисовной по-другому было?
Он заговорщически подмигнул мумифицированной голове.
— Мне одна ее служанка нравилась. Так Борисовна, когда поняла, стала ею оборачиваться. И вместе со мной яд готовила. Как бы для головы Иштар. Ну то есть для себя самой. Чтоб я ей, значит, в ухо влил, как папе Гамлета. А потом мы с ней обсуждали, как мы эту тварь заплесневелую вместе отравим, голову ей подменим и заживем. И так десять лет, каждый раз перед интимом… Можешь представить? Знаешь, каково мне просыпаться было? Вот на этом самом месте?
— Но зачем так надо? Неужели нельзя по-нормальному? Почему она не может быть просто Герой?
— Ты не понимаешь, — сказал Энлиль Маратович. — Не понимаешь, что такое Великая Мышь.
— Чего именно я не понимаю?
— У Великой Мыши весьма специфическая роль по отношению к людям. Не вполне альтруистическая, скажем так.
— И что?
— А то, что ей — во всяком случае, ее голове — нужно постоянно убеждаться в том, как люди подлы и бессердечны. Тогда ее… м-м-м… функция по отношению к ним оказывается морально оправданной. Ты замечал, что Иштар, вынуждая тебя совершить измену или подлость, всегда обращается к твоему… Как бы это сказать… Очень человеческому аспекту?
Такого я не ожидал. Но он, пожалуй, был прав.
— Вот и ответ, — продолжал он. — Ты знаешь, что мы делаем с людьми. Вернее, что люди делают с собой по нашей команде. Они сгорают как дрова в полной уверенности, что сами выбрали свою жизнь и судьбу. Великая Мышь — наша невидимая домна. Именно на ней замыкается вся бессмысленная людская суета. Она и есть та черная дыра, где пропадают их жизни. Один из ее титулов — Вечная Ночь. А ты ее любовник. Кавалер Ночи. Можно сказать, принц-консорт. И ты ей нужен именно как вероломный человек. Теперь понимаешь?
— У нее появляется повод для мести людям?
Энлиль Маратович наморщился, словно я сказал непристойность.
— Я бы так не формулировал. Просто она каждый раз находит в вашем общении новое подтверждение тому, что люди не заслуживают иной судьбы. Ей постоянно нужна свежая обида на человечество в качестве своеобразного психического витамина. Ты пока отлично справляешься. Так что не бери в голову.
— И что, я так и буду ее предавать раз за разом?
Энлиль Маратович кивнул.
— Я когда-то пытался перестать, — сказал он. — Думал, вот-вот научусь контролировать погружение. Но Иштар сильнее. Лимбо — это ее дом. Как ты ни старайся, ты будешь видеть только то, что она захочет.
— А кто в ней этого хочет? — спросил я. — Гера или Иштар?
Энлиль Маратович посмотрел на меня с интересом.
— Никто не может сказать, где начинается Гера и кончается Иштар, — сказал он. — Но, как профессионал профессионалу, скажу, что у Иштар нет особых желаний. Или, вернее, они подобны ветру, который дует всегда в одном и том же направлении. Ты сам знаешь куда.
Я не был уверен, что знаю это, но на всякий случай промолчал.
— У Геры еще остаются человеческие желания и мысли, — продолжал он, — но сильно начудить она не может. Когда ее человеческие желания достигают определенной интенсивности, в ней пробуждается Великая Мышь. Так что отделять их друг от друга непродуктивно.
— Понятно, — сказал я. — Спасибо за науку.
Энлиль Маратович улыбнулся.
— Пожалуйста.
— Я тогда поехал отсыпаться, — сказал я. — Завтра весь день дрыхнуть буду.
— А вот этого, боюсь, не получится, — вздохнул Энлиль Маратович. — У нас совещание с халдеями. Прямо утром.
— Какое совещание? Зачем?
— Прием по линии календарного цикла. Ты как консорт и Кавалер Ночи должен присутствовать. Пора тебе входить в курс дел. Подключаться к важным вопросам.
— А что за календарный цикл?
— Вот завтра и узнаешь.
АЦТЛАНСКИЙ КАЛЕНДАРЬ
Энлиль Маратович давал халдеям аудиенцию в своем новом зале приемов. Встреча была формальной, потому что о ней попросили сами халдеи. Но я догадывался, что перед этим халдеев попросили попросить. Я все-таки был вампиром достаточно долго, чтобы понимать некоторые вещи без объяснений.
Мое присутствие имело не только церемониальный, но и символический смысл: оно должно было напомнить халдеям о том измерении, куда они рискуют отправиться, если их намерения недостаточно черны — или, что бывало гораздо чаще, недостаточно умны. Но вообще-то я подозревал, что это пустой ритуал. Из-за которого, однако, мне пришлось встать на целый час раньше.
Энлиль Маратович был одет подчеркнуто официально — в черный смокинг и черную шелковую косоворотку с бледно-лиловой пуговицей на горле. Это ему шло.
— Ты здесь еще не был, — сказал он. — Нравится?
Новый зал приемов впечатлял. Он был огромен — и сразу подавлял пустотой и холодом. Бронза и темный камень, которыми он был отделан, создавали ощущение смутной имперской преемственности, крепкой, как скала, но недостаточно расшифрованной для того, чтобы можно было предъявить конкретные претензии морального или юридического плана.
Я не бывал в старом зале — но говорили, что он давно уже не производит впечатления на халдеев, которых должен подавлять и смирять. Он не впечатлял даже уборщиков. Они называли его «мутным глазом» и «планетарием» из-за ретрофутуристического дизайна с космической символикой, что, конечно, в наши дни выглядело нелепо (зал построили в шестидесятые годы прошлого века, когда человечеству снились совсем другие сны).
Новый зал был строг, современен — и устремлен в будущее.
У дальней стены возвышался помост с массивным троном из черного базальта. Его спинкой служила древняя плита с барельефом, изображающим двухголовую летучую мышь (я в первый момент вообще не понял, что это мышь, приняв ее за двусторонний топор). Плиту, как объяснил Энлиль Маратович, нашли в Ираке — и передали в дар России из-за стратегических аллюзий на государственную символику.
В троне была система электрического подогрева, потому что иначе сидеть на базальте было очень холодно — «почкам пиздец», как совсем по-человечески пожаловался Энлиль Маратович. Что значила двухголовая мышь в символическом плане, я не решился спросить — наверняка мне следовало знать это самому. Не хотелось лишний раз показывать прорехи в образовании.
По краям базальтового седалища стояли две бронзовые скульптурные группы, создававшие в пустом зале ощущение многолюдия — как бы жадной толпы, симметрично суетящейся у трона. Скульптуры весьма сильно различались, но из-за сходства их контуров это делалось заметно не сразу.
— Посмотри, пока время есть, — сказал Энлиль Маратович. — Интересно, что скажешь.
Первая скульптура называлась «Сизиф».
Согнувшийся вихрастый пролетарий выдирал бронзовый булыжник из невидимой мостовой, а вокруг кольцом лежали, стояли, сидели, нависали и даже подползали снизу не меньше двадцати журналистов с разнообразнейшей бронзовой оптикой — часть снимала крупным планом булыжник, часть самого прола, а часть пыталась сделать такой кадр, чтобы попали и булыжник, и вихрастая голова. Было непонятно, куда пролетарий собирается обрушить свой гневный снаряд — куда ни кинь, всюду были одни видеооператоры.
Это, если я правильно помнил халдейское искусствоведение, был образец так называемого «развитого постмодернизма». На булыжнике виднелась мелко выгравированная надпись. Я нагнулся и прочел ее:
Трансляция происходящего вовсе
не доказывает, что оно происходит.
Это, конечно, было очевидно сразу во многих смыслах — но я сомневался, что надпись попадет хоть в одну из двадцати бронзовых телепередач. Не докинет мужик.
Вторая скульптура называлась «Тантал».
Это был роденовский мыслитель, отлитый в одном масштабе с метателем булыжника. Вокруг него располагалось такое же кольцо бронзовых наблюдателей — только в руках у них были не камеры, а джойстики от «Xbox» и «Playstation», провода от которых тянулись к его ушам, глазам, ноздрям, рту и даже паху.
