Уильям Николсон - Круг иных (The Society of Others)
Илона, глядя куда-то вдаль, поглаживает волосы будущего супруга. Чувствуется, что она тоже общается с ребеночком – только изнутри. Она ничего не говорит, просто посылает бессловесные волны нежности. Дитя купается в любви, получает ее со всех сторон. Я бы на его месте испытывал благодарность.
На миг я ощутил примерно то же самое. Краткое, как вспышка, но безошибочно узнаваемое чувство. Мне живо представилось, каково быть младенцем, любимым существом. И это не перенос, а некое воспоминание. Когда-то и мне довелось это пережить. Мать с отцом безмерно меня обожали, боготворили, а я упивался поклонением, принимая его как должное. Я лежал на спинке, такой беззащитный, доверчивый и всемогущий.
Куда все это делось? То жизнерадостное себялюбие, созданное невинностью и щедростью родителей? Быстро ли ушла эта благодать? Мир предал меня, как предавал и предаст всех остальных. «Лишь только отрок подрастет – темницы мрак над ним смыкает своды». И все-таки было время, о котором я не вспоминал вплоть до этого мига в затерянной деревушке в заброшенном краю, когда и я был для кого-то всем на свете, прекрасным и любимым, просто так, ни за что.
Экхард не стал рассказывать семейству о наших недавних злоключениях. Упомянул только, что я прибыл из Англии и хотел бы уехать из страны, не привлекая особого внимания, и еще что я пробуду до свадьбы и даже продекламирую в честь такого случая стихотворение. Отныне я почетный гость в этом доме, где вовсю готовятся к торжественному событию.
Невеста собственноручно, с матерью, сестрой и тетушкой на подхвате, готовит огромные количества праздничной еды. Причем на столе, судя по всему, будет преобладать выпечка. Я словно попал в страну пирогов. Каких тут только нет! С мясом, яйцами, пореем, репчатым луком… А еще – суп, варево в огромных алюминиевых кастрюлях размером с детскую ванночку, и маленькие липкие пирожные в форме лодочек. Судя по количеству снеди, приглашенных будет в избытке; непонятно только, где все рассядутся – в этом доме нет такой большой залы.
После ужина никто не расходится, новая родня сидит за столом и ведет беседы. Слов я не понимаю, но по выражению лиц делаю вывод, что разговор ведется самый настоящий: собеседники обмениваются идеями, выдвигают аргументы и приходят к неожиданным умозаключениям. Поначалу эта серьезность кажется смешной – словно передо мной разыгрывается пародия на институтские семинары, но потом я и сам проникаюсь атмосферой. Из рук в руки передают бутылочку вина, которая не минует и меня, в очаг то и дело подкладывают очередное поленце. Разговор то затихает, то разгорается с новой силой, шевелятся пальцы, ладони рассекают воздух: с таким оживлением говорят только люди, которые верят в силу своих слов. То и дело среди беседы раздается веселый смех, причем чаще других смеется отец Илоны, которому здесь, судя по всему, отводится роль третейского судьи. Его взгляд останавливается на мне, старик что-то говорит Экхарду и тот с дружелюбной улыбкой переводит для меня:
– Мы тут обсуждаем супружеский долг. Что делать, если человек перестал устраивать своего спутника.
Возможно ли, при определенной решимости, стать для своей половины более привлекательным?
Торжественно изложив суть вопроса, Экхард вливается в общее обсуждение, а я начинаю размышлять над странной задачкой, которую придумали себе эти люди. Неожиданно до меня доходит, что в нашем обществе такими вопросами люди давно не задаются. Если один партнер не устраивает другого, считается, что они не пара и должны поискать счастья с кем-нибудь другим. Сама мысль, что кто-то должен стать для кого-то привлекательным, мне вообще поначалу показалась устаревшей и жутковатой. Что под этим подразумевается? Расчетливое угодничество? Принужденная любезность? Но потом, по мере размышлений, задавая самому себе вопросы и отвечая на них, я неожиданно вспоминаю историю, которую рассказывал нам отец. Это была история о Великом Бензиновом Бунте. В те времена, когда мы с Кэт были еще детьми, родители пользовались одной машиной на двоих. В основном на ней ездила мать, поскольку папа большую часть времени проводил дома и писал книги. И каждый раз, когда отец садился за руль – по крайней мере так он утверждал, – выяснялось, что бак пуст. На панели мигал желтый огонек индикатора топлива. Приходилось ехать на заправку, и, стоя в очереди, папа думал: «Как же так? Почему она так поступает? Неужели не видно, что мигает индикатор?» И это происходило снова и снова – по его словам, раз сто, – и все время, заливая бак, он исполнялся к жене ненавистью. Отец открыто не демонстрировал своего негодования: понимал, что пока он пишет свои замечательные труды, которые оказывались не столь замечательными, на мать ложились все заботы и хлопоты. Но однажды чаша гнева переполнилась, и содержимое выплеснулось через край.
В один прекрасный зимний денек отец направился к автомобилю и в который раз увидел злосчастный индикатор. Папа тут же забыл, куда ему надо было ехать, вернулся в дом и принялся орать и топать ногами. Он обвинил жену в лености и непредусмотрительности и сказал, что если только ему придется еще хоть раз заправлять машину, он всех к чертовой матери убьет, и пусть она застрянет в этой чертовой железке посреди трассы и идет домой пешком. Мама не ожидала такого поворота. Согласилась, что частенько на авось добирается домой с полупустым баком, но понятия не имела, что супруг так болезненно все воспринимает, и, конечно же, будет заправляться, не откладывая на потом. И действительно, мать сдержала свое слово: с тех пор она стала вести себя по-другому – и все: проблема исчезла. Суть рассказа сводилась к тому, что папа все эти долгие годы вел себя как последний осел, как он сам выразился, потому что надо было поговорить с женой с самого начала. Ему просто не приходило в голову, что все можно так легко решить.
Впрочем, он все равно от нас ушел.
О причинах я у него не допытывался. После поездки в «бьюике», когда мы были еще детьми, удобного случая так и не представилось. Кое в чем отец оказался прав: особой разницы мы не заметили. Сам его уход никогда по-настоящему не начинался и не заканчивался. Он и раньше частенько уезжал в Лос-Анджелес то по делам, то на съемки. Не было сцен, скандалов – просто этот человек стал чуть меньше бывать дома и чуть дольше находиться в отъезде. Так, постепенно, люди расстаются с мечтами. Нынешнее его жилье поначалу задумывалось как кабинет: он удалялся в эту квартиру, чтобы спокойно поработать в тишине. Ходу оттуда до нас всего ничего, да только если перестаешь куда-то ходить, то и короткий путь становится длинным. Не скажу, что у них там случилось, – не знаю. Теперь вот сижу у очага, грею в руках бокал вина, гляжу в искренние лица беседующих, а самому стыдно из-за того, что я не имею представления о родительских проблемах. У нас дома о таких вещах разговаривать не принято. Я просто боялся задать этот вопрос, боялся увидеть, как несчастье матери обретает форму, боялся узнать, что я каким-то образом навлек на семью эту беду. Все дело в тщеславии. Оно имеет множество воплощений. Мое тщеславие – это не самолюбование и не тяга к зеркалам, это тщеславие вины, тщеславие страха, тщеславие, благодаря которому я оказываюсь центром чужого несчастья. Нелепость, ясное дело. Да, отец ушел из дома, но при чем здесь я? Как я могу быть тому причиной? Почему мне кажется, что окутывающая отца аура несчастья сплелась из разочарованности во мне? Единственное и самое тяжелое разочарование – разочарование в себе. Мой несчастный улыбчивый отец, видимо, страстно нуждался в чем-то таком, что может предложить лишь новая, молодая, красивая возлюбленная. И это не секс, а нечто куда более сложное. Или простое. Вера в себя, может быть.
Мы слишком мало разговариваем друг с другом. Телевизор – это не общение, интернет – тоже; как ни странно, то же самое можно сказать и про телефон. Экхард, Илона, ее семейство и их друзья – вокруг меня собрались люди, которые общаются по-настоящему. Общение подразумевает слова, интонации, лица и улыбки; паузы, жесты, движения ног; уходы-приходы, будни и прозу жизни. Почему мы перестали ценить разговоры? Почему нам все время хочется, чтобы звуки были громче, цвета – ярче, напитки – крепче, наркотики – забористее? Почему мы ведем себя так, словно поговорить с друзьями уже не модно, словно это для старых, бедных и обиженных жизнью? Вырваться из замкнутого круга тщеславия так сложно, и беседа с другом – один из немногих путей, одни из немногих врат, через которые можно войти в Круг иных.
В последнем абзаце своей книги Вицино пишет следующее:
«Если вы меня спросите, в чем же тогда заключается суть хорошо прожитой жизни, я нарисую вам картину. В теплой комнате за столом собралась компания старых друзей. Они вкусно поели и допивают вино, отодвинув стулья и вытянув под столом ноги. Плавно течет беседа. Возможно, они обсуждают суть хорошо прожитой жизни».
