Висенте Бласко - Толедский собор
– Да говори же, наконецъ!- сказалъ онъ.- Мн становится страшно.
– Послушай, братъ,- началъ Габріэль:- я до сихъ поръ не говорилъ съ тобой о тайн твоей жизни. Ты сказалъ мн, что твоя дочь умерла, и я тебя не разспрашивалъ. Правда вдь, что я до сихъ поръ не растравлялъ твои раны?
– Да, конечно. Но зачмъ ты это теперь вспоминаешь?- спросилъ Эстабанъ.- Зачмъ говорить о томъ, что мн такъ больно?
– Эстабанъ, выслушай меня спокойно и не упирайся въ предразсудкахъ нашихъ предковъ. Будь разумнымъ человкомъ. Мы сь тобой люди разной вры. Я не говорю о религіи, а только о взглядахъ на жизнь. Для тебя семья – дло божеское, а по-моему семья создана людьми въ силу потребностей рода. Ты осуждаешь прегршившаго противъ закона семьи, предаешь его забвенію, а я прощаю его слабости. Мы разно понимаемъ честь. Ты знаешь только кастильскую честь, жестокую и неумолимую, очень театральную. Она основана не на истинныхъ чувствахъ, а на страх передъ тмъ, что скажутъ другіе, на желаніи рисоваться передъ другими… Прелюбодйная жена заслуживаетъ смерти, убжавшая дочь предается забвенію. Вотъ ваше евангеліе. А я такъ полагаю, что жену, забывшую свой долгъ, слдуетъ забыть, а дочь, ушедшую изъ дому, нужно вернуть любовью, нжностью и прощеніемъ. Послушай, Эстабанъ: насъ раздляютъ наши убжденія; между нами лежатъ цлые вка. Но ты мой братъ, ты любишь меня и знаешь, что я люблю тебя и чту память родителей. Во имя всего этого, я говорю теб, что ты долженъ опомниться; пора отказаться отъ ложнаго пониманія чести,- пора вспомнить про дочь, которая тяжко страдаетъ. Ты – такой добрый, ты пріютилъ меня въ тяжелую минуту жизни,- какъ же ты можешь спасать людей, не думая о твоей потерянной дочери? Ты не знаешь, не умираетъ ли она съ голоду, въ то время какъ ты шь? Можетъ быть, она лежитъ въ больниц въ то время, какъ ты живешь въ дом твоихъ отцовъ…
Лицо Эстабана становилось все боле и боле мрачнымъ.
– Вс твои старанія напрасны, Габріэль,- отвтилъ онъ наконецъ.- He говори мн о ней: она разбила мою жизнь, она опозорила семью, которая цлыми вками была гордостью собора и строгостью своей добродтели внушала уваженіе всмъ каноникамъ и даже архіепископамъ. А изъ-за моей дочери мы вс сдлались предметомъ насмшекъ, позорныхъ сожалній. Сколько я выстрадалъ, какъ часто рыдалъ отъ бшенства, посл того какъ слышалъ шушуканья за моей спиной. Бдная моя жена умерла отъ стыда. А ты требуешь, чтобы я это забылъ!… Нтъ, Габріэль, я иначе понимаю честь: я хочу жить не стыдясь, глядть людямъ въ глаза, спать, не боясь очей покойнаго отца. Его взглядъ преслдовалъ бы меня, если бы подъ моимъ кровомъ жила моя потерянная дочь. Молю тебя, братъ, во имя нашей любви, не говори мн объ этомъ… У тебя отравлена душа ядомъ опасныхъ ученій. Ты не только въ Бога не вруешь, но и про честь забылъ.
– Однако,- возразилъ Габріэль,- ваша религія учитъ, что дти – даръ Божій. Какъ же ты отверіаешь этотъ даръ при первомъ огорченіи отъ дочери? Нтъ, Эстабанъ, любовь къ дтямъ – первый величайшій долгь. Дти продолжаютъ наше существованіе, они даютъ намъ безсмертіе. Забывать дтей, отказывать имъ въ помощи – значитъ отказаться отъ жизни посл смерти.
– Ты не убдишь меня, Габріэль,- отвтилъ Эстабанъ.- He хочу, не хочу!
– Повторяю теб: то, что ты длаешь – возмутительно. Если ты держишься устарлаго понятія о чести, требующаго расплаты за позоръ кровью, почему же ты не отыскалъ соблазнителя твоей дочери и не убилъ его, какъ отцы въ старыхъ мелодрамахъ? Но ты миролюбивый человкъ и не научился убивать ближнихъ, а онъ привыкъ обращаться съ оружіемъ. А если бы ты вздумалъ другими средствами мстить ему, его семья уничтожила бы тебя, Ты изъ чувства самосохраненія отказался отъ мести и обрушилъ свой гнвъ на несчастную жертву…
Эстабанъ упорно стоялъ на своемъ.
– Ты меня не убдишь,- говорилъ онъ,- я не хочу тебя слушать. Она меня бросила, и я ее бросаю.
– Вдь если бы она тебя бросила посл обряда въ церкви, ты былъ бы радъ и встрчалъ бы ее съ открытыми объятіями каждый разъ, когда она прізжала бы къ теб. А теперь ты отъ нея отказываешься изъза того, что она обманута и доведена до позора? Разв несчастная дочь твоя не нуждается въ твоей нжности теперь гораздо больше, чмъ если бы судьба дала ей счастье? Подумай, Эстабанъ, почему она пала? Вдь въ этомъ виноваты ты и твоя жена; вы не вооружили ее противъ людского коварства, вы внушили ей преклоненіе передъ богатствомъ и знатностью, принимая у себя ея соблазнителя и гордясь его вниманіемъ къ вашей дочери. Что удивительнаго, что онъ сталъ для нея образцомъ всхъ совершенствъ? A когда обнаружились неизбжныя послдствія ихъ общественнаго неравенства, она изъ благородства не отказалась отъ своей любви и возстала противъ тираніи предразсудковъ. Въ этой борьб она погерлла пораженіе. Ваша вина, что вы ее не поддержали, не уберегли, а сами привели ее къ краю пропасти, ослпленные тщеславіемъ. Несчастная! Она дорогой цной заплатила за свое ослпленіе. Теперь нужно поднять ее – и это долгъ твой, ея отца.
Эстабанъ сидлъ, опустивъ голову, и все время длалъ отрицательные жесты головой.
– Послушай, братъ!- сказалъ Габріэль съ нкоторой торжественностью:- если ты упорствуешь въ отрицаніи, мн остается покинуть твой домъ. Если не вернется твоя дочь, я уйду. Всякій по своему понимаетъ честь. Ты боишься людскихъ толковъ – я боюсь своей совсти. Я былъ бы воромъ, если бы лъ твой хлбъ въ то время, какъ дочь твоя терпитъ голодъ; если бы принималъ попеченія о себ, когда у дочери твоей нтъ никакой поддержки въ жизни. Если она не вернется сюда, то я – грабитель, похитившій для себя любовь и заботы, принадлежащія по праву ей. У каждаго своя мораль. Твою теб преподали попы, мою я создалъ себ самъ, и она – еще боле суровая. Поэтому я повторяю теб: или твоя дочь вернется, или я уйду. Я вернусь въ міръ, гд меня травятъ какъ звря, вернусь въ больницу или въ тюрьму, умру какъ собака въ канав. He знаю, что будетъ со мною, но я сегодня же уйду, чтобы не пользоваться ни минуты тмъ, что отнято у несчастной женщины.
Эстабанъ вскочилъ со стула.
– Ты съ ума сошелъ, Габріэль?- крикнулъ онъ съ отчаяніемъ.- Ты спокойно говоришь, что хочешь меня покинуть, когда твое присутствіе – единственная радостъ моей жизни посл столькихъ несчастій? Я привязался къ теб, воскресъ душой съ тхъ поръ, какъ ты со мной. Ты все, что у меня осталось родного въ жизни! До твоего возвращенія я ни къ чему не стремился, жилъ безъ всякой надежды. Теперь у меня есть надежда – вернуть теб здоровье и силы. Нтъ, ты не уйдешь – иначе я умру.
– Успокойся, Эстабанъ,- сказалъ Габріэль.- Будемъ говорить безъ криковъ и слезъ. Я теб снова повторяю: если ты не исполнишь моей просьбы – я уйду.
– Да гд же она, наконецъ, что ты такъ настойчиво просишь за нее?- спросилъ Эстабанъ.- Ты ее видлъ, что ли? Неужели она въ Толедо? Или даже…
Глаза Эстабана были полны слезъ. Габріэль, видя, что онъ поколебленъ въ своемъ упрямств, ршилъ, что наступилъ нужный моментъ, и открылъ дверь въ комнату Саграріо.
– Выйди, племянница,- сказалъ онъ,- проси прощенія у отца!
Эстабанъ, увидя среди комнаты женщину на колняхъ, остолбенлъ отъ изумленія. Потомъ онъ обратилъ глаза на Габріэля, точно спрашивая его, кто она. Женщина отняла руки отъ лица и поглядла ему прямо въ глаза. Ея помертвлыя губы шептали одно только слово:
– Прости, прости!…
При вид ея измученнаго, измнившагося до неузнаваемости лица, Эстабанъ почувствовалъ, что его неумолимость пошатнулась. Глаза его выразили безконечную грусть.
– Хорошо,- сказалъ онъ.- Ты побдилъ, Габріэль. Я исполняю твое желаніе. Она останется здсь, потому что ты этого хочешь. Но я не хочу ее видть. Оставайся ты съ ней, а я уйду.
VII.
Съ утра до вечера раздавался теперь стукъ швейной машины; вмст со стукомъ молотка изъ квартиры сапожника это были единственныя напоминанія о труд среди молитвенной тишины верхняго монастыря.
Когда Габріэль выходилъ на зар изъ своей комнаты, прокашлявъ всю ночь, онъ уже заставалъ Саграріо, приготовлявшую машину для работы. Сейчасъ же по возвращеніи изъ собора, она снимала чехолъ съ машины и принималась упорно и молчаливо за работу, чтобы какъ можно меньше показываться на глаза сосдямъ и чтобы загладить трудомъ свое прошлое. Старая садовница доставала ей работу, и стукъ машины не умолкалъ весь день, сливаясь иногда съ аккордами фисгармоніи, на которой игралъ регентъ.
Эсгабанъ не ушелъ изъ дому, но онъ проходилъ какъ тнь, уходя въ соборъ и появляясь у себя лишь тогда, когда это было неизбжно. За столомъ онъ сидлъ, опустивъ глаза, чтобы не смотрть на дочь, которая едва сдерживала рыданія въ его присутствіи. Тягостная тишина наполняла домъ и одинъ только донъ-Луисъ не измінился; онъ попрежнему оживленно болталъ съ Габріэлемъ и почти не замчалъ присутствія Саграріо. Эстабанъ уходилъ сейчасъ же посл завтрака и возвращался только вечеромъ. Посл обда онъ запирался у себя въ комнат, оставляя дочь и брата вдвоемъ въ гостиной. Машина снова начинала стучать. Донъ-Луисъ игралъ на фисгармоніи до девяти часовъ, когда донъ Антолинъ приходилъ запирать лстницу и перебиралъ ключами, напоминая всмъ о час ночного покоя.
