Алексей Синиярв - Буги-вуги
Спасла производителя, оттерла писюн одеколоном.
— Белый-белый, парни. Как покойник. Я его морским узлом — ноль, никаких эмоций. Всё, думаю, пиздец, отходил своё. Амба. И дорогая не узнает какой у парня был конец. А она трёт, — показал Минька. — Шерстяной варежкой. И не пойму: больно, не больно, но слезы текут. Картинка, да? Так с неделю потом — как сикать, так хучь воды не пей.
Наблядовался котина, ноги таки приморозил. Потому-то и ходит теперь в валенках и носках шерстяных.
— Ты хоть потом сходил к ней? Поблагодарил за пипиську?
— Да встретил как-то раз в городе. Посмеялись маленько. Да и стыдно мне как-то.
— Стыдно, ебчика мать. Отвалился бы, что делал?
— А чего тогда стыдиться? Стыдно у кого видно.
— Баба-то хоть ничего? Фигуристая? Дай адресок, — хохотнул Маныч. — Такой опыт у человека.
Самое обидное, что эти походы на Варшаву Мине без толку. Та давалка, за которой он бегал, крутила ему мозгу, крутила, кабенилась — а нулем. Облом Петрович. Сама поблядушка первая, а не дала. Этому дала, этому дала, а Миньке не дала. Не дала и всё!
Бывает.
Маныч на это дело частушку выдал. Он же у нас фольклорист, универсам на все руки и звуки:
Чё ты ежисся, корёжисся,
Пошарить не даешь.
Будешь ежиться, карёжиться,
Не шарена уйдешь.
Бурные продолжительные аплодисменты. С двух стаканов я что-то даже окосел малость, расслабился.
— Эта, в черных чулках, опять сидит. Они здешние что ли?
— Полиграфские козы. Всю жизнь тут пасутся. Их еще Билл с Джоном стреножить хотели, слюну пускали.
— Я бы эту блядюгу попас, — откликнулся Минька. — Оставил бы в одних чулочках.
— Злая, чувиха, видно на это дело.
— Да с этими профурами, таких как ты, Мишуня, попаслось больше, чем в бочке соленых огурцов. Там такие тараканы, — показал Лёлик. — Триппер ходячий. Сунул — сморщилось и сразу отвалилось. И пришивать нечего.
— Надо б ее, костлявую, в букву «зю» завернуть. Худышечка ты моя!
— Дети вы еще, — проснулся Маныч. — Бабы надо чтоб было много. Чтобы попа была — во! и во! Маешь в руках вещь. Фигурка должна быть, как у гитары, — Маныч показал в воздухе обводы. — Чтоб на ней сыграть захотелось. От зари до зари! На кости только собака кидается.
— А мы и так гончие. Забаранцы худощавые.
— Пора-пора по бабам, пам, пам, парам, — спел Минька из репертуара Челентано. — Я эту в черных чулках сегодня забараю. Хватит на нервы действовать. Сколько можно? Хватит, хватит. Я ее, родимую, приеду сагитирую. Серый, давай на пару забараем, а?
— Ты, Миня, скажешь. Я к этой и в голодный год за сто блинов не подойду.
— Поменяемся потом.
— А твою прелесть, Минюшко, только по пьянке, но мне, как ты хочешь, ведро не выпить.
— Норма-а-а-альные телки.
— Ну, давай. Сними. Ты сними их сначала.
— Да в один удар.
— Флаг тебе в руки.
— Милая моя, эх, да взял бы я тебя!
— Миня-Миня-Миня, я с тобой, — вмешался Лёлик
Лёлик звезды клеит на спинку кровати. Звезда — десяток. Там этих звезд — будьте любезны. Трихомоноз у Лёлика давно уже хронический.
А Миня может. С его-то вертлявым языком… Миня — жох. По трое в день в общагу приходят. Сами. И стирают, и полы моют, и кормят мамкиными пирожками. Одна Верочка чего стоит. А на длинноногую в чулках он давно мишутку точит, с тех самых пор, как мы здесь объявились.
Чечевицы эти ошиваются здесь каждый выходной, да и на неделе появляются. Скучно им без музыки и водки. Снимутся, попьют-поедят на дурняк, дернут их — и счастливы. Лет по девятнадцать лахудрам: веки бардовые, губищи-вафлищи лиловые — помада такая: на упокойников похожи. Бляди блядьми, на блядях сидят и блядьми погоняют.
— Дур ебать — только хуй тупить, — банально наразмышлял я.
— Тебе ж прынцессу подавай. Найди проститутку, да чтоб еще и целка была.
— Ему кысаньку надо. Барсика. Помурлыкать…
— Кто любит прачку, кто маркизу.
— Правильно, Серый, — сказал Минька. — А чего не поиграться, титечки не помять? В сладких муравах у нас. И-их!
— Там мрамор. Бархат. Шелк. Мышиный глазок! А чего эти мандолины? Всё висит, тьфу! Как представлю — сколько народу им в пасть вкладывало…
— Мне надо шкуру какую-нибудь на зиму, — сказал Маныч озабоченно. — Надо искать старуху какую-то. Пожрать хоть будет готовить. Хорошо будет готовить — пистон ей толковый, нет — янки гоу хоум. Скучно одному. Тараканы и те вымерли, гонять некого. Надо, надо стервь какую-то. Ну не дело же самому по магазинам ходить — вон за яичками очередюга какая. Кислятину какую ни то приготовит, рубаху простирнёт — всё мудренее.
— Ой, Артуха, тут такие тёти по двадцать лет — сметана на сливочном масле, — только свистни, в очередь встанут. С молочными-то зубами, а? Не кой те леший беззубую? С сиськами до полу? Найди деваху бодрую, на это дело крепкую. Ядрёную, как майский день. Чтоб скакала до потолка.
— На хрена мне с козявками в носу? Что я с ней делать буду? Ах, бэби, бэби, баю-баю, на банджо блюз тебе сыграю. Бабу надо замужнюю. Годов так тридцати… А лучше под сороковничек — самый сок, без закидонов, спокойную уже, перебесившуюся. Чтоб в магазинчике там, поварихой где-нибудь работала, мясцо-маслецо носила. Этим сикухам про звезды надо, цветик-семицветик… Я уж разучился давно. Капризы заведут… Шекспира всякого. Ну их в катманду. А тут уж, — он ребром ладони поставил печать, — знает: зачем, и что, и к чему. Да и, — он махнул рукой, — со старушатами стараться не надо, сунул пару раз, у нее уже и кисель потек. А что эти бодрые? Я и так еле живой, трудиться еще на ней. Мало того, что ничего не могут, на троечку с минусом еле-еле; с малолеткой свяжешься — не развяжешься: поебёшь, так горя хватишь — через год она родит.
— Да пусть родит. Докажи что я.
— О-хо-хо. Шустрый какой. Докажут, Миша. Докажут. И пойдешь на цугундер полюбить тоску. Были случаи, знаем. Не такие орлы залетали. «Докажи». Так докажут, что ёбаной. Напишет заяву в ментуру: из-на-си-ло-ва-ни-е. На пупе завьёшься, будто яду хватил.
— Н-да?
— Да. Два.
— Всё то вы знаете, Василий Иванович. Везде-то вы бывали.
— Хватит спорить. Всё равно не подеретесь. Пора уже, пошли.
«Квины» своё черное дело сделали: два чудака подошли «Флойд» заказать. «Маней» из «Дак сайд».
Кабацкий музыкант должен играть и знать всё. «Флойд» — так «Флойд», «Яблони в цвету» — значит «Яблони в цвету». Хоть гимн Уругвайской народной республики. Но «Маней» мы никогда не работали. На такой эльбрус замахиваться и в голову не приходит. Так-то обычно хорохоришься, отговорочки какие-то лажевенькие.
Маныч на наше меньжевание — ноль эмоций. Бабки взял, парням пару слов сказал, потом на нас Змеем Горынычем наехал.
— Опизденели? От башлей отказываетесь? Хабар прёт — надо работать! Да мы «Боже, царя храни» играли. В Москве! Музыканты, бля. Три аккорда вашей «Маней»[49]. Что? «Маней» не слышали ни разу? Играй риф до посинения — и всё. После перерыва будем делать. На саксе, бля, запиндюрю — на ушах пойдут.
Что-то охмелел он быстро с сухого. Вроде спокойный всегда такой. Но, правда, в прошлый раз Челентано вот так вот в перерыве сделали, да еще на два голоса умудрились спеть на тарабарском-то языке. Проканало, да еще и в кайф. Да и хабар за последнюю неделю впервые превысил стратегическую отметку «100». А имея «квартал» за вечер, это знаете ли… У нас не Сочи. У нас трудовой рубль из мозолистой руки ветер не вырвет.
Пропустив стакашек кисленького в перерыве, Маныч подобрел. Анекдот припомнил. К случаю.
Ковбой заказал в баре стаканец виски. Пока раскуривал сигару, на стойку вспрыгнула обезьянка и засунула конец хвоста в его стакан. Ковбой, естественно, не то слово что разозлился: «Чья макака, вашу маму?» Отвечают — нашего пианиста. Он подходит к тапёру и грозно говорит: «Твоя макака мочит хвост в моем стакане!» Пианист бодро отвечает: «Нет проблем!» Начинает молотить по клавишам буги-вуги и запевает: «Твоя макака мочит хвост в моем стакане…»
Во втором отделении мы даем народу оттянуться. Они подзагрузились, подзасиделись, сейчас пора пар выпускать, ламца-дрица-гоп-ца-ца, пусть ноги позадирают. Три-четыре вещицы энергичных, одну распевную — такой разворот. На усилителе списочек лежит, против каждого нумера буковка. Буковка «м» — медленная, танцевальная — «б» — соответственно, поскакушки. Чтобы в памяти не перебирать, что да о чем. Можно просто, по системе Станиславского, сплошь заводные отбивать, чтоб призадумались, да сыр изо рта вынули. Им же сниматься надо, а это, в основном, в ритме вальса делается. Есть другая тактика: патриотической песней томить. Не теми песенками, что из каждого окна, не теми, что всеобщей любовью пользуются. А совсем напротив. Но обычно играем то, что самим хочется. «Машину», или какую-нибудь лабуду, квадрат в ми мажоре — каждому наиграться хватит, свое «мастерство» показать.
