Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль
– Отстань… – отпихнула ее государыня. Левретка спрыгнула с кровати, побежала в открытую дверь, ведущую в ванную комнату. Государыня заворочалась, тяжко дыша, стараясь сесть, служанка подхватила ее под полную белую руку, помогая, стала подкладывать под спину подушки розового шелка.
Государыня села, откинувшись на холмик из подушек. Развела полные белые ноги, подняла расшитый кружевами подол сорочки, провела рукой по гладко выбритой промежности, поднесла к лицу. Ладонь была мокрой. Государыня показала ладонь служанке:
– Вот.
Служанка скорбно качнула русой, аккуратно причесанной головкой, приняла государыневу длань, стала деликатно обтирать ее ладонь платочком.
– А все потому что третью ночь уже одна сплю.
Служанка сочувственно качала головкой.
– О-о-о-ох! – громко выдохнула государыня и посмотрела в расписной потолок.
На потолке в облаках боролись за чье-то пылающее сердце пухлявые амуры.
Левретка вбежала в спальню, вспрыгнула на кровать, стала лизаться. Государыня обняла ее, прижала к своей колышащейся груди:
– Коньяку.
Служанка быстро наполнила стоящую на резном столике рюмку из хрустального графина, поднесла на золотом блюде с уже нарезанным и посыпанным сахарной пудрой ананасом. Государыня выпила залпом, сунула в рот кусочек ананаса и зажевала полными губами. Служанка стояла с подносом, со сдержанным обожанием глядя на госпожу.
– Дай-ка мне… – государыня поставила пустую рюмку на поднос.
– Маслинку? – спросила служанка.
– Да нет… это… – государыня взяла еще ананаса, пошарила по спальне влажными черными глазами.
– Табачку нюхнуть изволите?
– Да нет. Ну… это!
– Мобило?
– Да. Набери-ка мне Комягу. Служанка взяла со столика золотое мобило в форме рыбки с большими изумрудными глазами, набрала. Мобило ответило переливчатым перезвоном. Рыбка выпустила изо рта голограмму: холеное озабоченное лицо Комяги в кабине «мерина». Держа руль, Комяга склонил голову с завитым позолоченным чубом:
– Слушаю, государыня.
– Ты где? – спросила государыня, жуя ананас.
– Токмо что из Тюмени прилетел, государыня. Еду по Киевскому тракту.
– Лети сюда. Мухой.
– Слушаюсь.
Голограмма исчезла.
– Пора ведь, а? – рыгнув, государыня посмотрела на служанку.
– Пора, государыня, – с тихим восторгом произнесла та.
– Пора, пора, – государыня заворочалась, сбросив с груди левретку.
Служанка подставила руку, государыня оперлась, встала. Встряхнула черными, густыми, кольцами рассыпавшимися по плечам волосами. Потянулась полным телом, застонала, морщась, взялась за поясницу. Шагнула к зашторенному окну, коснулась пальцем розовых штор. Шторы послушно разошлись.
Государыня увидела в окно сквер с голубыми елями и снегом на них, Архангельский собор, часть соборной площади с нищими и голубями, стрельцов в красных шинелях и со светящимися синим алебардами, стражников с булавами, монахов-просителей с железными торбами, юродивого Савоську с дубиной. Поодаль, за белым углом Успенского собора, виднелась черная чугунная Царь-пушка. Рядом с ней на фоне снега чернела пирамида из ядер. Государыня вспомнила белое, гладкое, прохладное ядро и коснулась ладонью своего теплого живота.
– Пора, – произнесла она еле слышно и щелкнула ногтем по пуленепробиваемому стеклу.
Харчевание
Громкий, раздражающий своей слепой беспощадностью, противный человеческому уху, резко-переливчатый сигнал круглого серого, нагретого полуденным солнцем динамика спугнул присевших на него и уже спарившихся было стрекоз, растекся в жарком июльском воздухе Восточной Сибири, будя вечную тишину сопок и неба, заглушая однообразные звуки работающих каменщиков, скрип палиспаса, бормотание бригадира, зудение мошки, отсеченной ультразвуковым периметром от рабочей зоны, уплыл к поросшим хвойным редколесьем сопкам, отразился от них и тут же вернулся, чтобы отразиться уже второй раз – от самой возводимой Стены, белой плавной полосою ползущей через сопки и исчезающей за ними на неровном голубом горизонте.
– Тьфу ты, кикимора, чтоб тебя… – Сан Саныч вытер взмокший лоб, плюнул в сторону столба с пронзительным динамиком, но слюны в пересохшем рту не оказалось.
Он вытянул из наколенного кармана робы узкую пластиковую бутылку с водой, сдвинул пальцем мягкую пробку из живородящей резины, жадно припал сухими губами. Теплая вода забулькала в его горле, поросший седой щетиной кадык болезненно задергался.
– Шабаш, православные! – рослый, сутулый и узкоплечий Савоська сунул мастерок в пластиковое корыто с раствором, распрямился со стоном, потер поясницу, свесился с лесов:
– Хорош!
Бочаров и Санек, работающие внизу на палиспасе, подающем наверх белые пеноблоки, тут же приостановили колесо. Корзина с пеноблоками зависла в воздухе. Бочаров сощурился, глядя на Стену из-под тяжелой, смуглой руки:
– Аль не примете?
– Опускай! – хромой, горбоносый, вечно обозленный Зильберштейн по кличке Подкова, напарник Савоськи, сплюнул вниз. – Работа – не волк, а харч – не лаовай! [24]
– Иншалла! Уже двенадцать? – радостно ощерился беззубый, бритоголовый и широколобый Тимур.
– Це ще не тринадцять, хлопче, – устало усмехнулся жилистый, носатый Савченко и стал стряхивать с рук в ведро прилипший раствор, поглядывая в чистое, безоблачное небо. – Да тильки нэ бачу я архангелив. А дэ ж вони?
И словно по команде, из-за гряды голубовато-зеленых дальних сопок показались три точки. Вскоре послышался звук летящих вертолетов.
– Летит, родимый, – тихий, коренастый, белотелый и беловолосый Петров опустил пеноблок на свежую кладку, подобрал мастерком выдавленный раствор, сбросил в корыто, принялся чистить мастерок о торец пеноблока. – Слава тебе, Господь Вседержитель, до обеда дожили…
– Подхарчимся, мать вашу в калашный ряд… – Савоська стянул серые от раствора перчатки, повесил на перекладину.
– Эй, брыгадыр, что с раствором дэлать? – бритоголовый, мосластый, большеглазый Салман кинул вниз окурок, почесал волосатое средостение ключиц под серебристым ошейником безопасности.
– Оставляем! – бригадир Слонов, невзрачный с виду, невысокий, но громкоголосый, сухощавый, со всегда вспотевшим утиным носом, быстрыми глазами и быстрыми узловатыми, всегда неспокойными пальцами снял с плешивой головы синюю зэковскую кепку, вытер взмокшую плешь, недоверчиво сощурился на приближающиеся вертолеты.
Один, как всегда, летел прямо к ним, двое других разлетались в обе стороны – налево, к бригаде Чекмазова и направо – к подопечным горбатого балагура Провоторова.
Вертолет приближался. Он был выкрашен в темно-зеленый цвет, на боку рядом с золотистым двуглавым орлом белела надпись «СТЕНА-восток-182».
– Заключенные, харчевание! – громко произнес репродуктор и смолк.
По лесам, собранным из красных пластиковых труб, бригада Слонова полезла со Стены на землю:
– Савоська, копыта подбирай…
– Сан Саныч, а провоторовские-то, по ходу, опять раньше нас подхарчуются.
– И Бог с ними.
– Черт с ними, а не Бог! Дай водицы глотнуть…
– Глотни, охальник.
– Православные, кто куревом богат?
– Интересно, будет мясо?
– Хоть бы облачко Господь сподобил…
– Почекай трошки, увечери ще й сниг$7
– Разлу-у-ука ты, разлу-у-у-ука…
– Заткнулся бы ты, Подкова гнутая.
Вертолет сел.
Зеленая дверца открылась, вылезла лесенка, по ней спустились двое вольноотпущенных в нечистых белых халатах с двумя десятилитровыми термосами, хлебными брикетами и упаковкой одноразовой посуды, прессованной из рисовой муки. А сразу за ними – двое из конвойных войск с раскладной «танюшей» и лагерный палач Матюха со своим узким бидоном. Бригада притихла. Маленький коренастый Матюха спрыгнул с лестницы, подмигнул бригаде:
– Здорово, деловыя!
Он был русоволос, с крепкой шеей и плоским, мятым, безбровым, сильно веснушчатым лицом с едва различимыми щелочками глаз.
– Дождались, мать твою… – пробормотал Подкова и зло сплюнул сквозь желтые, пародонтозные зубы на мшистую землю.
– Приправа вам солененькая к обеду! – потянулся Матюха и кивнул конвойным. – Раскладывай, ребята.
Конвойные принялись раскладывать «танюшу».
Петров стянул с беловолосой головы кепку, перекрестился:
– Господи, укрепи и пронеси…
Сан Саныч с усталой усмешкой почесал морщинистый лоб:
– Мда… вот тебе, бабушка, и восемьдесят два процента.
Конвойные разложили зеленую металлоке-рамическую «танюшу», укрепили сочленения винтами, расстегнули ремни. Вольноотпущенные со своими термосами присели под навесом. Летчик, высунувшись из кабины, курил и смотрел.
Матюха вынул из пояса свое мобило, переключил на местный динамик. И серый круглый динамик, только что сигналивший «харчевание», заговорил голосом майора Семенова, начальника воспитательной части лагеря № 182, родного лагеря бригады, раскинувшегося сорока двумя бараками между двумя сопками – Гладкая и Прилежай, почти что в двухстах пятидесяти верстах отсюда:
