Анна Каван - Лед
Меня это, в общем-то, не касалось, но просто смотреть, ничего не предпринимая, я не мог. То были отбросы общества, и в нормальные времена они не осмелились бы и близко к нему подойти, не то, что тронуть его. Какой-то подросток, глумясь, накинул на себя его добротную шинель и принялся плясать, путаясь в длинных полах. Я с яростью бросился на него, сорвал шинель, заломил руки, и швырнул на другую сторону улицы, и с удовлетворением услышал хруст, когда он своей мерзкой рожей врезался в стену. Обернувшись, я столкнулся с детиной вдвое больше того подростка, увидел мелькнувший перед глазами ботинок. От острой боли в ноге я пошатнулся, но быстро взял себя в руки и вовремя заметил нацеленный на меня кулак. Я среагировал так, как меня учили. Падение на спину, ножной захват лодыжки, и удары пяткой по зажатой в тиски коленной чашечке, пока та не хрустнет. Краем глаза я заметил, как из его рук выпал нож. Через секунду на меня набросится вся банда. Шансов у меня было не больше, чем у того офицера, но, прежде чем они меня прикончат, я решил извести как можно больше этого отродья. Вдруг раздались выстрелы, крики, торопливые шаги: наконец, появилась полиция. Я посмотрел, как они гонят мародеров за угол на другую улицу, и заковылял к распростертому на земле телу.
Он лежал на спине, из множественных ран сочилась кровь. Еще недавно это был мужчина в расцвете сил, внушительный, высокий, импозантный, в завидной физической форме. Теперь нос был сломан, рот разорван, один глаз наполовину вылез из орбиты, вся голова в крови и грязи, лицо разбито до неузнаваемости. Повсюду кровь — они чуть не оторвали ему правую руку. Он не шевелился и уже не дышал. Я встал на колени, расстегнул китель, сорочку, положил руку на грудь. Биения сердца не чувствовалось, а рука стала липкой от крови. Я вытер руку платком, пошел за шинелью и накрыл изуродованное тело. Хотелось как-то сохранить его достоинство. Мы не были знакомы и ни разу в жизни не обмолвились и словом, но это был человек той же породы, что и я — не то, что эта чернь. Он погиб от руки тех, кто должен был преклоняться перед его силой и мощью. Он, немолодой уже человек, трезво оценивая ситуацию, все же выступил против них и выступил в одиночку. И как они обошлись с ним! В этом было попрание всех законов. Я сожалел, что не смог наказать их как следует.
Я вспомнил про револьвер и ступил на решетку. С трудом протиснув пальцы, я достал его, положил в карман пальто и пошел дальше, все еще сильно прихрамывая — нога жестоко ныла. Вдруг послышался крик, просвистел выстрел. Я остановился и подождал, пока меня не нагнали полицейские.
«Кто вы? Что вы здесь делаете? Зачем вы трогали тело? Это запрещено». Не успел я ответить, как послышался скрежет, окно первого этажа распахнулось, смахнув сугроб, собравшийся на подоконнике, оттуда высунулась женская голова. «Это храбрый мужчина. Его медалью нужно наградить. Я все видела. Он набросился на эту шайку один, с голыми руками, хотя у них были ножи, а он — безоружный. Я все видела из этого вот окна». Полицейский записал ее имя и адрес в блокнот.
Они стали заметно дружелюбнее, но все равно настояли, чтобы я прошел в участок и написал заявление. Один из них взял меня под руку. «Это буквально на соседней улице. Да и первая помощь вам, похоже, не повредит». Пришлось идти. Это было совсем некстати: я не хотел раскрывать себя, рассказывать о своих целях. Кроме того, будет очень неловко, если они найдут револьвер, ведь они, конечно же, узнают армейскую модель. Сняв пальто, я аккуратно свернул его так, чтобы револьвер в кармане не был заметен. Они обработали мою ногу, заклеили ее пластырем. Я умылся и выпил крепкого кофе с ромом. Допрашивал меня начальник. Он взглянул на мои документы, но занимало его, как видно, что-то другое. Спрашивать, есть ли у него точная информация о продвижении льда, было бесполезно. Мы обменялись сигаретами, обсудили проблему снабжения. Он рассказал, что пайки распределяются в соответствии с деятельностью каждого гражданина и его ценностью для общества: «Кто не работает, тот не ест». В лице его угадывалось переутомление; кризис, должно быть, ближе, чем я думал. Осторожно подбирая слова, я спросил про беженцев. Голодные толпы спасающихся ото льда были проблемой для всех оставшихся на плаву государств. «Если они способны работать, мы разрешаем им остаться. Нам нужны рабочие руки». Я сказал: «Это должно быть непросто. Как вам удается всех разместить?» — «Для мужчин есть лагеря. Женщин селим в общежития». К этому я и подводил. Изображая сугубо профессиональный интерес, я спросил: «А мне разрешат взглянуть на такое общежитие?» — «Почему нет?» — он устало улыбнулся. Я не мог понять, то ли это проявление вежливости, то ли обыкновенное безразличие. Все обернулось куда лучше, нежели я предполагал. Я получил нужную мне информацию и отличный армейский револьвер.
Я отправился на поиски девушки. Снова пошел снег, ветер стал сильней и холодней.
На улицах не было ни души, дорогу спросить было не у кого. Я решил, что нашел нужный мне дом, но таблички видно не было. Возможно, я опоздал, возможно слишком долго пребывал в бездеятельности… Я дергал каждую дверь этого дома, но все они были заперты.
И все-таки одну приоткрытую дверь мне удалось найти, я зашел без колебаний. Внутри было пусто, обшарпанно, похоже на госучреждение. Комнаты не обогревались. Она сидела в своем сером пальто, закутав ноги в нечто похожее на гардину. Увидев меня, она ее отбросила и вскочила на ноги. «Вы! Это, наверное, он вас послал — вы что, не получили мою записку?» — «Никто меня не посылал. Какую записку?» — «Я оставила вам письмо, с просьбой не преследовать меня». Я сказал, что ничего не получал, хотя это ничего бы не изменило, я все равно приехал бы. Ее большие глаза смотрели на меня с недоверием, возмущением и страхом. «Не желаю иметь ничего общего ни с одним из вас». Я пропустил это мимо ушей. «Вам нельзя здесь оставаться». — «Почему? Я вполне справляюсь сама». Я спросил, чем она занимается.
«Работаю». — «А сколько вам платят?» — «Нас кормят». — «Денег вы не получаете?» — «Иногда тем, кто на тяжелых работах, дают деньги. Но я слишком худая для таких работ, — продолжала обороняться она, — говорят, мне не хватает жизненной силы». Все это время я рассматривал ее: она выглядела так, словно длительное время недоедала, даже голодала. Ее тонкие запястья всегда очаровывали меня; теперь же я едва мог отвести взгляд от палочек, высовывающихся из-под тяжелых рукавов. Вместо того чтобы расспросить поподробнее, что за работу она выполняет, я поинтересовался ее планами на будущее. «С какой стати я буду вам об этом рассказывать», — отрезала она, и я понял, что планов у нее нет. Я сказал, что больше всего хочу, чтобы она видела во мне друга. «С чего бы это? У меня нет на то причин. Да и не нужны мне друзья. Я и одна справлюсь». Я стал говорить, что приехал в надежде забрать ее туда, где климат мягче и жить не так тяжело. Почувствовав, что она начинает сдавать позиции, я указал рукой на покрытое густой изморозью окно, до половины заваленное снегом. «Вы еще не достаточно намерзлись? — Она больше не в силах была сдерживаться и всплеснула руками. — Кроме того, находясь здесь, вы подвергаете себя опасности». Она начинала терять самообладание. «Какой опасности?» Я видел, как расширяются ее зрачки. «Лед…» Я хотел сказать еще что-что, но одного слова оказалось достаточно. Весь вид ее говорил о том, что она боится; она задрожала.
Я приблизился, коснулся ее руки. Она отдернула ее. «Не надо!» Я взялся за полу ее пальто и посмотрел в недовольное испуганное лицо ребенка, которого предали, который долго плакал, отчего вокруг глаз образовались темные круги. «Оставьте меня! — Она попыталась выдернуть тяжелую материю из моих рук. — Уходите! — Я не шевельнулся. — Тогда уйду я!» Она вырвалась, кинулась к двери. Дверь с грохотом распахнулась, да так резко, что она не удержалась и упала. Ее яркие волосы рассыпались по полу, живые, переливающиеся, как ртуть, блестящие как бриллианты на темном, унылом, грязном полу. Я поднял ее. Она вырывалась, с трудом переводя дыхание. «Отпустите! Я вас ненавижу, ненавижу вас!» Сил у нее не осталось. Я как будто держал вырывающегося котенка. Я захлопнул дверь и повернул ключ в замке.
Несколько дней я прождал, хотя ждать было очень непросто. Пора было уезжать. До величайшей катастрофы оставались считанные часы. Невзирая на секретность, соблюдаемую вокруг интересующей всех темы, утечка информации, видимо, все-таки произошла. Весь город охватила судорожная активность. Из своего окна я наблюдал, как от двери к двери бегал молодой человек, разнося ужасное известие. В кратчайшее время, буквально за несколько минут, улица заполнилась людьми, несущими сумки и тюки. Беспорядочность передвижения выдавала испытываемый ими острый страх, в безумной суматохе одни шли туда, другие — обратно. Четкого плана или даже направления у них, похоже, не было, только непреодолимое желание — бежать из города. Я был удивлен, что власти ничего не предпринимают, и предположил, что, не будучи в состоянии выработать схему эвакуации, они просто решили — пусть все идет своим чередом. Наблюдать этот хаотичный исход было крайне тяжело. Люди охвачены паникой. Во мне они, очевидно, видели сумасшедшего, который сидит в баре, вместо того чтобы готовиться к бегству. Их страх передавался, как инфекция; атмосфера нависшей катастрофы действовала и на меня, и я очень обрадовался, когда получил ожидаемое известие. Корабль бросит якорь рядом с гаванью, где-то на кромке льда. Это будет последнее судно, и простоит оно не больше часа.
